А студенты проводили «вечера отдыха».
Некое содружество студентов проводило «вечер» в банкетном зале гостиницы «Ленинград» и желало нашего содействия. Мы согласились содействовать за сто рублей гонорара и привезли некачественную аппаратуру в небольшой зал гостиницы, где и установили ее заранее напротив длинного банкетного стола. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, собственно, не играл в ресторанах, поскольку это считалось дурным тоном и поскольку программа у нас была сугубо концертная. Студенты, видимо, удачно потрудились летом и желали не просто слушать концерт, но и закусывать при сем.
Отстроив аппаратуру днем, мы явились, как договаривались с командиром недавнего стройотряда, к полдевятого, чтобы начать концерт в девять.
Студенты оказались в основном мужеского пола, сидели они за длинным столом угрюмо, набычившись, сняв пиджаки, распустив галстуки и закатав рукава.
Начинаем концерт и чувствуем – что-то не так. Никаких тебе восторгов, аплодисментов, на нас просто не смотрят. Обидно, ну так что – играем себе и играем.
Дверь в банкетный зал приоткрывается, и в нее, я вижу, просовывается белая угро-финская голова. За головой появляется тело, и по одежде я понимаю – это действительно угро-финн, а точнее, просто финн из соседней Суоми. Слушает, вежливо хлопает после финального аккорда. Скоро их уже несколько возле дверей. Слушают и хлопают этак вежливо, одобрительно. Скоро они уже, человек с двенадцать, сидят за индифферентным столом возле студентов. Кто-то из отдыхающих студентов взмахом руки пригласил их за стол. Сидят, выпивают, закусывают, аплодируют.
А студенты все также – угрюмо и набычившись. Не реагируют ни на САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, ни на странных гостей. Тут мы и понимаем, что студенты так успели отдохнуть до девяти, то есть до начала концерта, что сил и сознания у них осталось лишь на угрюмость и набыченность.
Лишь бывший командир пытается прогнать блондинов, тянет то одного, то другого за локти; блондины согласно кивают и стараются напоследок ухватить что-нибудь на вилку.
Командир жалуется:
– Столько заработали – жуть. На той неделе гуляли в «Москве». На позапрошлой – в «Неве». Денег еще навалом, а сил более нет. Что делать, а?
Они не знают, что делать, а мы, похоже, знаем. Надо гнать Николая. На эту тему переговорено с избытком, уже и не говорим. Что говорить? Гнать надо. Но не гоним. На одной из репетиций в Водонапорной башне я вдруг начинаю поносить несправедливо Виктора, а Никитку затыкаю привычно. На Николая и не смотрю. По-людски толковать могу только с Никитой. А дома с родителями затяжная окопная война. Один месяц покоя и счастья все же не перевешивает четырех лет кайфа.
* * *
В конце декабря у нас несколько концертов на «вечерах отдыха» с закусками, а в середине декабря мыс Никитой заняты в Университете. В репетициях перерыв.
Даже Витя не звонит и не заходит, хотя живет рядом, зато звонят круглые сутки малознакомые олухи, и от звонков нет ни покоя, ни радости. Я прошу брата-девятиклассника:
– Если позвонит кто, говори, что я умер.
Он и говорит. Эффект потрясающий – полгорода волосатиков гуляет на поминках, оплакивая безвременно угасший талант.
Звонит Никита:
– Ты что, умер?
– Да, я умер. Во сколько завтра собираемся?
– В пять у Водонапорной.
– Кто-нибудь звонил?
– Никто не звонил. То есть покоя не дают по поводу твоей смерти. Но ни Витя, ни Николай, ни Никитка – эти не звонили.
– А они, сволочи, знают, что у нас игра?
– Как же! Знают.
– Значит, в пять у башни. До завтра.
Завтра в пять прихожу на улицу Воинова, там клуб Водонапорной башни, встречаю Никиту.
– Слышь, а наши уже уехали. Вахтер говорит – часа в три собрали вещи и уехали.
– Не подождали, сволочи. И ладно – таскать барахло не придется. Знаешь, куда ехать?
– Я же и договаривался. Это на Охте.
Едем на Охту и находим двухэтажную стекляшку-кафе. На улице мороз. Продрогшие, спешим на второй этаж, мечтая побыстрее согреться, и я еще лелею желание обругать «сволочей» за самовольный отъезд из Водонапорной башни.
Колонки и микрофонные стойки расставлены, провода аккуратно прибраны – Витина работа. Он навинчивает микрофоны, а Николай возится с барабанами.
– Здорово, сволочи, – говорю я.
– Здорово, здорово, – отвечает Витя, а Николай молчит.
– А двоечник где?
– Здесь он, здесь, – отвечает Витя, а Николай молчит еще больше.
Оглядываю зал, замечаю нескольких незнакомых волосатиков, боязливо посматривающих на меня.
– Это что, – говорю с напором, – опять двоечник притащил?
– Нет. – Витя докручивает на стойку микрофон, подходит, мнется, посмеивается, говорит: – Тут дело такое… Отойдем-ка.
– Никита, будь другом, достань «Иоланту» из чехла! Пусть отогревается. – Никита кивает.
Мы с Витей отходим к лестнице.
– Чего у тебя?
– Такое дело… – Витя мнется.
– Говори же. Мне настраиваться надо. Кстати, штекер припаял?
– Такое дело… Н-да. Мы тут две недели думали.
– Умные.
– Подожди. – Витя собирается с духом и начинает говорить не коротко, но ясно: – Мы решили отделиться. У Никиты учеба. У тебя учеба и спорт. Это все хорошо. Вы побаловались, побаловались – и привет. А нам как? Потом все сначала? Да и вы с Николаем не сошлись. Никто не виноват. У вас свои дела. Вы в рок-н-ролле люди случайные, а мы поставили жизнь. За аппаратуру частями выплатим. Сегодня играем без тебя и Никиты. Можете подождать и получить деньги. – Витя смягчается и просит: – Останемся друзьями?
Я чуть не задохнулся:
– Это ты видел? Друзьями! У-у, сволочи!
Я иду к Никите и смеюсь над ним:
– Ты случайный, понял? – Он не понял. – Они жизнь поставили! У них жизнь каждый день стоит, а у нас – случается! Я из них, сволочей, очаровников сделал, а они – Случайные! – Никита не понимает. – Ты не понимаешь? Нет? Нас выгнали! Меня эти сопли выгнали из САНКТ-ПЕТЕРБУРГА, который я сделал…
Витя подошел и положил руку на плечо.
– Успокойся, старина. Мы не сволочи. У нас теперь другое название.
– Убери руку, дружок. – Я сбрасываю его руку и отворачиваюсь. – У вас не может быть названия. У вас и имени-то нет.
– БОЛЬШОЙ ЖЕЛЕЗНЫЙ КОЛОКОЛ, – говорит Витя и начинает злитъся. – Хватит, не воняй тут.
Я неожиданно успокаиваюсь:
– Ладно, перестаю вонять. Что играть станете? Моих, чур, не трогать.
– Мы две недели репетировали.
Набиваются в стекляшку рок-н-ролльщики и кайфовальщики, а мы с Никитой садимся за крайний столик и тоже кайфуем. Хорошо сидеть и кайфовать, когда другие поставили жизнь. Ничего себе поставили, думаю про себя с завистью. Николай играет на гитаре, а на барабанах колотит Курдюков. Мишка Курдюков – был такой барабанщик. Майкл! Когда они его успели подцепить, сволочи! Здорово спелись, сволочи, хотя Николай на гитаре и не пашет, но в сумме нормально звучит, кайф! А мы с Никитой кайфуем за сиротским столиком семимильными шагами, и через полтора часа кайф оборачивается икотой и головной болью.
– А ничего. А? Ничего это они рубят, – икает Никита.
– БОЛЬШОЙ ЖЕЛЕЗНЫЙ КОЛОКОЛ, понимаешь, – икаю в ответ. – У них колокол, бля, а у нас икота.
– Ты кайфуй, сиди. Счас денег дадут.
– Кайфую. Главное, никакого тебе обходного листа.
– Кайф!
Мы получаем сотню пятерками, делим пополам и выходим на мороз. Сугроб на сугробе и сугробом погоняет – зима. Вихляя, подкатывает автобус. Я достаю пачку пятерок и выбрасываю на ветер. Подхваченные поземкой, пятерки вальсируют по сугробам.
– Деньги на ветер, – говорю я. – И ты выброси, Никита. Выброси.
– Нет, – отвечает Никита. – На фиг надо. Не выброшу. Ты пижон, старичок. Это работа.
– Это кайф, – не соглашаюсь я. – А кайф не стоит ничего. Ничего, кроме жизни.
– Вот, вот. Вот я ее и приберегу на случай. – Мы садимся в автобус и, долго икая, едем неизвестно куда.
* * *
Однако развод затягивается на неделю. Через Витю уславливаемся с КОЛОКОЛОМ – те концерты, о которых договаривался я или Никита, работаем ПЕТЕРБУРГОМ.
Привычно улыбаясь кайфовальщикам и рок-н-ролльщикам, дрыгая ножками, срываем несколько лавровых венков, получая по сотне от предновогодних студентов, и последний раз выступаем на «сейшене» с закусками в «Советской» гостинице, где на втором этаже арендовали большой банкетный зал организованные кайфовалыцики из недавних стройотрядовцев. То ли благосостояние росло, то ли солнечная активность виновата, но в конце семьдесят третьего ПЕТЕРБУРГ почему-то приглашали концертировать именно в кабаки.
Играем, дрыгаем ножками, кощунственно поем о том, чем жили вместе и чем терзались на бесконечной стене.
Нас с Никитой не устраивает отставка по предложенной модели: вы, мол, случайные, а мы вам выплачиваем. Но в Водонапорной башне знают вахтеры Витю и Николая, и сейчас грузовичок с глухим кузовом ждет, чтобы отвезти обратно. Вот именно – грузовичок. После концерта получаем сотню за поддельный кайф и долго грузим электродерьмо в грузовичок. Я подруливаю к ленивому водиле и, сунув десятку, прошу сперва подбросить на проспект Металлистов. Туда ехать – делать крюк, но водиле за десятку все равно.
Новый год на носу, и это наш последний общий кайф. Я сажусь в кабину к водиле, а Витя, усмехаясь, говорит:
– Напоследок с шиком, да?
– С шиком, старичок, с шиком.
Мужики залезают в глухой кузов, и грузовичок фигачит по морозным улицам на проспект Металлистов.
Заезжает во двор, останавливается. Выпрыгиваю из кабины и распахиваю кузов.
– Вылезайте, сволочи, приехали.
– Ага, – говорит Витя, вылезая, – черт, а куда это мы приехали?
– Ты приехал, куда ты, гад, за милостыней ходил.
Николай тоже вылезает, молчит. Никитка выскакивает, Никита за ним. Никита поясняет:
– Такой попс, мужики. Сперва подсчеты, потом – расчеты.
– Аппарат оставим у меня, подобьем бабки, а после разберемся, кому что.
КОЛОКОЛ молчит. Витя сморкается, Никитка плюется, а Николай просто молчит и курит.
– Обжилите? – спрашивает Витя.
– Жилить нечего, – отвечаю я. – Помогайте таскать.
– На хрен еще и таскать, – ругается Николай и уходит с Никиткой, а Витя все-таки остается помогать.
Развод по-славянски с дележом сковородок, самоваров и мятых перин.
Итог нашего восхождения обиден и насмешлив: Никита – минус пятьсот рублей, я – минус пятьсот тридцать рублей, Никитка – по нулям, Витя – минус двести рублей, Николай – плюс двести сорок.
На этом, собственно, история славного детища моего, САНКТ-ПЕТЕРБУРГА, заканчивается, но не заканчивается жизнь, и эта жизнь, веселая и честолюбивая штука – не дает покоя, хотя помыслы мои все на стадионе и надежды жизни все там, но не верится, что более не кайфовать на сцене, бросая свирепые и презрительные взгляды в зал, кайфующий и вопящий.
Я призываю под обтрепанные знамена удалых Лемеховых, сочиняю публицистическую композицию «Что выносим мы в корзинах?», сделанную в трех – но каких! – аккордах, и пытаюсь подтвердить законное право суверена рок-н-ролльных подмостков. Отдельные схватки с КОЛОКОЛОМ, ЗЕМЛЯНАМИ и прочими вроде бы подтверждают силу, но объективный закон уже привел ленинградский рок к раздробленности, бессилию и временной импотенции. Грядут уже времена МАШИНЫ ВРЕМЕНИ, когда аферисты-подпольщики и кайфовальщики воспрянут духом, и завертятся серьезные дела с московским размахом, помноженным на ленинградскую истерическую сплоченность.
Весной семьдесят четвертого я перепрыгиваю в высоту 2-14 на Зимнем первенстве страны, где побеждаю многих именитых, ближе к лету защищаю диплом, у меня рождается дочь, меня вот-вот забреют в армию на год… Как-то с Никитой в нестандартном состоянии крови и печени появляемся на выступлении КОЛОКОЛА, где выползаем на сцену и с помощью Вити рубим мой супербоевик «С далеких гор спускается туман» – как бы прощание с бесконечной стеной без вершины. После я крошу гитару о сцену подвой кайфовальщиков и прощальный плач КОЛОКОЛА, после еду один домой, вдруг понимая, что – все, не могу, не хочу, истерия, невроз, хочу тихо-тихо, прыгать, бегать, ничего не знать и не слушать.
Продаю свою часть аппаратуры, пластинки, магнитофон, обнаруживая перед собой новую отвесную стену, и стена эта – олимпийская, у нее тоже нет вершин, по крайней мере, для меня.