Ты готов был отдать душу
За рок-н-ролл,
Извлеченный из снимков
Чужой диафрагмы…
«Когда-то ты был битником»
(группа «Кино»)
«Ботинки у меня были просто феерические. Когда я приходил в танцзал, пляски прекращались, все останавливались и начинали смотреть на ботинки. Они были из ярко-красной кожи — я даже не знаю, где наш сапожник такую достал,— и прошиты рыболовной леской (сам покупал в магазине для охотников). Подошва была каучуковая и шла слоями — темный каучук, светлый каучук. Сантиметров около десяти. Когда я надевал эти ботинки, то становился заметно выше… и потом они пружинили на ходу — казалось, что я почти лечу…»
Алексей Семенович Козлов, пятидесяти с лишним лет, сидит в своем рабочем кабинете: темная старинная мебель, музыкальный компьютер «Ямаха», стойки видеокассет с записями последних поп-клипов. Образ советского композитора новой формации… А. Козлов, как известно,— лидер популярного джаз-рок ансамбля «Арсенал», но сегодня я здесь по другому поводу. «Козел» (его давняя кличка, связанная, по-видимому, с неистребимой джазовой бородкой) — один из настоящих и хорошо сохранившихся «стиляг». «Стиляга» — это скандально-шумная молодежная прослойка 50-х годов, первые фанатики экзотической музыки, первые экспонаты альтернативного стиля.
«Это слово — «стиляги» — придумали не мы. Был фельетон в центральной газете… Нас там называли «плесенью» (но это не очень привилось) и «стилягами». То есть это что-то вроде оскорбительной клички, и мы ее совсем не любили. А само слово «стиль» было для нас ключевым: мы танцевали «в стиле» и одевались «стильно».
Танцы вообще были центром существования. Тогда, в начале 50-х, имелись танцы «рекомендованные» — вальс, полька, падеспань — и «нерекомендованные» — танго, фокстрот и прочие, которые мы знали только по названиям — «джиттербаг», «линда»… И вот, когда изредка оркестр начинал играть фокстрот, мы выскакивали на площадку и начинали пляски. Было три стиля танца — «атомный», «канадский» и «тройной гамбургский». Откуда эти движения взялись — ума не приложу. Уже сейчас, насмотревшись кино и видео, я могу сказать, что танцы «в стиле» чем-то напоминали буги-вуги… То же и с одеждой: лишь в 1971 году я увидел живой прототип нашего стиля. Это был Дюк Эллингтон, когда его оркестр приезжал к нам на гастроли. Узкие короткие брюки, большие ботинки, длинный клетчатый пиджак, белая рубашка, галстук… Галстуки были очень яркие и очень длинные, ниже пояса, с узким узлом и широкие внизу. Мой любимый галстук был с серебряной паутиной: другие стиляги носили галстуки с пальмами, обезьянами, девушками в купальниках… Мне это казалось безвкусным.
Иностранных вещей почти но было. Все, включая галстуки, было самодельным, и появление каждого нового удачного предмета становилось событием в кругу стиляг… Наконец, прическа. Образцом был, конечно, Тарзан. Длинные волосы, но уши оставались открытыми, все зачесывалось назад и обильно смазывалось бриолином. Сзади гриву завивали щипцами — помню, у меня все время были ожоги на шее… И обязательно четкий пробор. Я умудрялся даже делать два пробора — симметрично слева и справа, а между ними — взбитый кок. Конечно, сооружение недолговечное — главное было донести его до Бродвея, показать своим. Бродвей, или Брод,— это участок правой стороны улицы Горького от площади Пушкина до гостиницы «Москва». Там собирались все стиляги. Там был «Коктейль-холл», где мы всегда сидели по субботам и воскресеньям. Холл был открыт до пяти утра — сейчас такого уже нет…
Зимой самым главным местом был каток «Динамо». Именно этот каток, потому что там играл джаз. Я даже записался в какую-то спортивную секцию — только для того, чтобы иметь пропуск на каток. Мы выезжали при полном параде, как на танцы,— в костюмах и галстуках, только брюки иногда заправляли в красивые шерстяные носки. И с непокрытой головой… удивительно, какими закаленными ребятами мы были. У нас были высокие самодельные коньки, и, когда все катались кругом в одном направлении, мы ездили против течения, лавируя между парами в теплых костюмах и шапочках…
Вообще стиляг было немного. И среди нас почти не было девушек. Требовалась особая смелость, чтобы стать стильной девочкой, «чувихой», как мы их называли. Все школьницы и студентки были воспитаны в исключительно строгом духе, носили одинаковые косички и венчики, одинаковые темные платья с передниками, а у наших «чувих» — короткая стрижка, «венгерка», туфли на каблуке, клетчатые юбки… Причем подозрения общественности шли гораздо дальше: вольная манера девушки одеваться предполагала, что она не дорожит своей «девичьей честью»… Реакция окружающих на нас всегда была очень активной, особенно в транспорте, когда мы ехали поодиночке к Броду. Едва я заходил в троллейбус, все тут же начинали меня обсуждать и осуждать: «Ишь, вырядился как петух», «Не стыдно ли, молодой человек, ходить как попугай», «Смотри, обезьяна какая»… Я стоял там весь красный. Но девочкам было еще хуже… Представляю себе, какими комплиментами награждали их… Да, «чувих» были буквально единицы, а в дэнсингах мы редко танцевали с девушками. Мы танцевали друг с другом».
Трудно представить себе степень одиночества стиляг, живи они в маленьких или даже средних городках. Поэтому, собственно, их там и не было. Помимо Москвы, вся эта «плесень» завелась только в Ленинграде и нескольких городах с недавним «западным» прошлым—Таллинне, Риге, Львове. Но никакого сообщества, да и просто мало-мальски тесных связей между стилягами разных городом не существовало. Поэтому даже манера одеваться была довольно разной: скажем, рижские стиляги, оккупировавшие приморский ресторан «Лидо», одевались не в пиджаки, а в спортивные, на молнии, куртки с большими накладными плечами и кепки с длинными козырьками… Страсть к музыке и танцам, однако, разделялась всеми «стильными» в равной степени.
Формально стиляги не имели никакого отношения к року. Они слушали довольно архаичный джаз. Их музыкальными кумирами были Луи Армстронг, Дюк Эллингтон и в первую очередь Гленн Миллер, чья «Чаттануга Чу-Чу» считалась чем-то вроде гимна. Важнее другое: стиляги стали первой попыткой молодежной субкультуры, первой стайкой диковинных попугаев и обезьян, пожелавших отделиться от серого мира казенной обыденности. Стиляги не только искали развлечений. Важнейшим мотивом их деятельности была острая потребность в информации. «Холодная война» и «железный занавес» искусственно и жестко ограничили обмен культурными ценностями. Для современного мира, для такой развитой и урбанизованной страны, как СССР, это было неестественно, если не сказать — дико.
Тем более что «занавес» существовал не вечно. Сразу после войны страна была наводнена американскими и трофейными пластинками; в кинотеатрах шли фильмы с оркестрами Гленна Миллера, Каунта Бэйза («Серенада солнечной долины», «Штормовая погода») и европейской шлягер-музыкой тридцатых годов. Все это имело огромный успех; за два года целое поколение успело впитать в себя эти ритмы, этот стиль… А затем — речь Черчилля в Фултоне, атомный шантаж Гарри Трумена, «занавес»… И, разумеется, борьба с «космополитизмом» и «низкопоклонничеством» во всех их «тлетворных» проявлениях от кибернетики до саксофонов.
Объектами вожделения стиляг были не одни лишь поп-продукты — мода и свинг. «Запретный плод» в конце 40-х разросся до необъятных размеров: в ходе культивации сталинско-ждановской модели «народного» искусства почти все современные течения были объявлены проявлениями «буржуазного декаданса» и «духовной нищеты». «Мы не только танцевали под джаз,— вспоминает Козлов,—мы много читали — Хемингуэя, Олдингтона, Дос Пассоса, собирали репродукции импрессионистов (об абстрактной живописи мы тогда даже на слышали)… Все это было «не рекомендовано», а потому очень трудно достать».
Помню, на карикатурах стиляг всегда рисовали с очень длинными шеями… Может быть, как раз имелась в виду их повышенная любознательность? «Да,— соглашается Козлов,— у нас была отработана и своя походка, и манера держать голову… Голова была задрана высоко и все время болталась — будто мы что-то высматривали. А для задранного носа и высокомерного взгляда у нас тоже были основания — мы чувствовали себя гораздо более информированными, чем все остальные… И кстати, хотя мы проводили много времени в ресторанах и на всякого рода вечерниках, мы очень мало пили. Мы все время разговаривали; нам было интереснее обмениваться новой информацией, чем напиваться…»
Впрочем, не стоит идеализировать стиляг. Далеко не все они принадлежали к той же «интеллектуальной» прослойке, что юный Козлов. Многих действительно интересовали только «пляски»: «Я носил свою стиляжную одежду всегда, а эти парии ходили как обычные серые мышки и лишь вечерами под конец недели переодевались… Они становились стилягами на время танцев». Другой, совсем несимпатичной частью стиляг была так называемая «золотая молодежь»: дети крупных чиновников, военных, ученых. Эти были хорошо обеспечены, чувствовали свою безнаказанность, и это диктовало определенный стиль времяпрепровождения: «загулы» в ресторанах и шикарные вечеринки, часто сопровождавшиеся драками разбоем, изнасилованиями и т. д. (Именно один из таких случаев, когда во время очередной оргии девушка выбросилась из окна высотного дома, и послужил поводом для начала мощной «антистиляжной» кампании в прессе). По сути, они были не столько «протестантами», сколько «изнанкой» циничной олигархии *. «Мне совсем не нравилось то, что происходило у этих людей,— говорит Козлов, но я но мог с ними не общаться, потому что именно там, как правило, можно было получить новые пластинки, журналы. «Золотая молодежь» имела более свободный доступ к информации».
Мотивы стиляг могли быть разными, но выглядели все они одинаково вызывающе. Естественно, что общество, декларирующее свою абсолютную монолитность, не могло примириться с теми, кто позволил себе прихоть казаться непохожими. Наиболее болезненной и обидной для стиляг была спонтанная реакция возмущенных сограждан на улицах, в учреждениях, в транспорте. Однако шла и организованная борьба, причем никакой гибкости не проявлялось: в отличие от тактики последующих десятилетий не делалось особых попыток разобраться в причинах и сути движения, как-то «приручить» или «организовать» стиляг. Они однозначно считались «моральными уродами», вредной опухолью общественного организма. Главное, что им ставилось в вину,— безыдейность и преклонение перед Западом.
Моя мать училась на историческом факультете Московского университета: «Мы презирали стиляг, поскольку считалось, что это люди без всяких духовных запросов, люди, для которых стиль, форма были всем, а внутри этой формы была пустота. Танцы как смысл жизни… Когда им говорили об этом, они обычно отвечали — да, ну и что? а что в этом плохого? На нашем факультете, в нашей среде их не было и быть не могло. Кажется, они учились в основном в разных технических институтах, но даже оттуда их часто исключали… Я помню, мне всегда было смешно смотреть на них летом — как они ходили в своих огромных ботинках. Должно быть, им было очень жарко…»
Не знаю, видел ли я когда-нибудь «живого стилягу». Мое первое (и, кажется, единственное) детское воспоминание об этом феномене связано с ярким сатирическим плакатом, на котором были изображены разодетые в пух и прах «чувак» и его «чувиха», от которых в испуге отшатывались «нормальные» люди. Призыв на плакате гласил: «Очистим наши улицы от подобных «сногсшибательных» парочек!» И это не было пустой назидательной риторикой: места скопления стиляг (Бродвей, танцзал «Шестигранник» в Парке Горького, ресторан «Аврора», где играл джаз-бэнд Лаци Олаха) регулярно подвергались «очистительным» рейдам. Главным оружием борьбы были ножницы. Приперев очередного стилягу к стенке, блюстители строгого стиля выстригали ему изрядную прядь волос — чтобы жертва тут же шла в парикмахерскую — и разрезали снизу узкие штанины брюк… (Это не шутка.)
Нетрудно догадаться, что «борьба» не приносила ощутимых результатов, а только подливала масла в огонь и продлевала агонию стиляжничества. Я говорю об агонии, потому что реальный и смертельный удар по стилягам был нанесен совсем с другой стороны.
Изменился — в сторону «потепления» — социальный климат в стране, приподнялся «железный занавес». Информационный голод и культурный дефицит, «контрпродуктом» которого были стиляги, начал стремительно таять. Моментом «прорыва» в процессе «деизоляции» стал VII Международный фестиваль молодежи и студентов, ошеломивший столицу летом 1957 года. Тысячи натуральных молодых иностранцев наводнили девственно-российскую Москву; среди них были джазмены, поэты-битники, художники-модернисты… И даже гражданские активисты были модно одеты и умели танцевать рок-н-ролл. Кстати, там был и молодой колумбийский журналист Габриэль Гарсиа Маркес, впоследствии нобелевский лауреат в области литературы.Я встречался с ним во время его второго визита в СССР, в 1979 году. Маркес был изумлен переменами, происшедшими за это время; он вспоминал, что 22 года назад Москва еще не производила впечатления современного города — медленная, тусклая, скорее «крестьянская», нежели урбанистическая… Что ж, многие считают, что именно с фестиваля началось рассыпание этого патриархального уклада, что после фестиваля Москва уже не могла оставаться прежней.
Стиляги тоже не могли оставаться прежними. «Я подозревал об этом и раньше, но во время фестиваля все смогли убедиться, что наш «стиль», и музыка, и кумиры — все это было дремучим прошлым,— вспоминает Козлов. — Какие-то стиляги оставались и после фестиваля, но это были отсталые элементы, запоздалые подражатели». Авангард движения распался на две группы: штатников и битников. Штатники (к которым принадлежал Козлов) носили фирменные двубортные костюмы, широкие плащи и короткую, с плоским верхом, стрижку «аэродром». Они слушали (а некоторые уже и исполняли) современный джаз: би-боп и кул. Битники отличались тем, что одевались в джинсы, свитера, кеды и танцевали рок-н-ролл. Козлов: «У меня тогда уже был джаз-ансамбль, и мы выступали на вечерах в архитектурном институте, где я учился. Когда мы начинали играть более ритмичные, ритм-энд-блюзовые номера, выходило несколько пар битников, и они пускались во всю эту рок-н-ролльную акробатику… Тогда все остальные останавливались и начинали на них смотреть».— «Так же, как когда-то на твои красные ботинки?» — «Да, примерно так».
«Рок вокруг часов» и «До скорой встречи, аллигатор» Билла Хэйли стали первыми рок-хитами в СССР. Элвис Пресли был менее популярен и известен в основном как исполнитель сладких баллад. На том же уровне котировались Пол Анка и Пэт Бун. Однако все они находились в тени некоего Робертино Лоретти — итальянского подростка, исполнявшего пронзительным фальцетом сентиментальные поп-песенки. Карьера Робертино, впрочем, продолжалась недолго: возрастные мутации сломали трогательный голосок, и миллионы советских поклонниц облачились в траур по первой настоящей западной поп-звезде.
Спрос на поп-записи в конце 50-х — начале 60-х был уже очень велик, а пластинок и магнитофонов катастрофически не хватало. Это вызвало к жизни легендарный феномен — достопамятные диски «на ребрах». Я видел несколько архивных экземпляров. Это настоящие рентгеновские снимки — грудная клетка, позвоночник, переломы костей — с маленькой круглой дыркой посередине, слегка закругленными ножницами краями и еле заметными звуковыми бороздками. Столь экстравагантный выбор исходного материала для этих «гибких грампластинок» объяснялся просто: рентгенограммы были самым дешевым и доступным пластиком. Их скупали сотнями за копейки в поликлиниках и в больницах, после чего с помощью специальных машин — говорят, законспирированные умельцы переделывали их из старых патефонов — нарезали дорожки, копируя пластинку-оригинал или магнитофонную запись. Предлагали «ребра», естественно, из-под полы; качество было ужасным, но и брали недорого: рубль — полтора. Часто эти пластинки содержали сюрпризы. Скажем, несколько секунд американского рок-н-ролла, а затем голос, с издевкой спрашивающий на чистом русском языке: «Что, музыки модной захотелось послушать?…» Затем — несколько сильных выражений в адрес любителя стильных ритмов и — тишина.
И штатники, и битники были немногочисленны и недолговечны. Их декоративно-подражательный стиль и американские замашки были явно не к месту в начало 60-х, когда вся советская молодежь пребывала в энтузиазме по поводу полета Юрия Гагарина, кубинской революции и объявленной Хрущевым на XXII съезде партии программы построения коммунизма в ближайшие два десятилетия. Декаданс и оппозиционерство оказались абсолютно вне моды. Реальный герой тех лет (скажем, обаятельные парни из нашумевшего кинофильма «Я шагаю по Москве») был деловит и жизнерадостен, полон жажды знаний и романтичен, а главное — мечтал принести пользу обществу. При этом он читал Хемингуэя и умел танцевать твист. Многое из обихода стиляг стало нормой. Но к этому добавилось то, чего у стиляг никогда но было,— сопричастность к жизни своей страны, позитивная социальная роль. Что до взрослеющих, но убежденных стиляг, то их заряд отчужденности был настолько велик, что они и в новой, «теплой», ситуации оказались в оппозиции, став бизнесменами «черного рынка», спекулянтами икон, валютчиками, а многие «кумиры Бродвея» спились и исчезли. Лишь «интеллектуалы» использовали свое преимущество в информированности и стали известными музыкантами, дизайнерами, писателями.
Мне нелегко разобраться в своих чувствах к стилягам. Да, они месили лед «холодной войны» своими дикими ботинками. Да, они были жаждущими веселья изгоями в казарменной среде. И мне кажется, я тоже был бы стилягой, доведись мне родиться раньше. С другой стороны, почему, скажем, мои родители — бесспорно, интеллигентные и обладающие вкусом люди — стилягами не стали и до сих пор говорят о них с большой иронией? Можно понять и их: стиляги были поверхностны и стиляги были потребителями. Свой «стиль» они подсмотрели сквозь щелку в «железном занавесе» и не добавили к этому практически ничего, кроме провинциализма. Единственным фактом творчества стиляг были частушки и куплеты, которые они распевали на мотивы «Сент-Луи Блюз» и «Сентиментального путешествия». Типа:
Москва, Калуга, Лос-Анджелос
Объединились в один колхоз
или
Все чуваки давно ушли в подполье
И там для них играет джаз…
Последняя фраза могла бы быть высечена в мраморе на памятнике некоему Чарли, о котором Алексей Козлов рассказал следующее: «Чарли был одной из главных фигур на Бродвее, одним из лидеров стиляг. On носил желтое пальто, и у него всегда была масса пластинок. Я не видел его много лет, а потом случайно встретил сравнительно недавно… лет пять-шесть тому назад. Он стоял на том же месте, на Горького, у книжного магазина, и был одет точно также. Он подошел ко мне, назвал «чуваком» и гордо предложил пластинки… Это были пластинки Гленна Миллера».
— Спасибо, Чарли. Что бы мы без тебя делали?
—
* Социальные корни и образ жизни тогдашней «Золотой молодежи исследованы и знаменитом романе Юрия Трифонова «Дом на набережной».