МУЖЬЯ, ОПУС № 4 (РОКИРОВКА)
А. Добрынину
Я не хотел побоев и расправы,
я не хотел идти тропой войны,
считая, что невинные забавы
оплачиваться кровью не должны.
Я одевался. Нежная подруга
с одра любви шептала: «Ты придешь?»
Но грозный крик вошедшего супруга
поверг ее в паническую дрожь.
Он закричал: «Убью, убью гадюку!» —
и вытащил откуда-то топор.
Как Пушкин бы сказал, живую муку
изобразил ее смятенный взор.
Муж ринулся к одру. Еще немножко –
и не было б красавицы моей.
Но я успел ему подставить ножку –
и рухнул, как подкошенный, злодей.
Его башка окружность описала
и врезалась в аквариум в углу –
и рыбки цвета желтого металла
запрыгали по битому стеклу.
Облепленный растительностью водной,
промокший, с расцарапанным лицом
муж поднялся и с яростью животной
заверещал: «Расправлюсь с подлецом!»
Его молниеносную атаку
остановил удар моей ноги –
я так в висок ударил забияку,
что тот едва не потерял мозги.
Я вспрыгнул на поверженное тело
и станцевал чечетку на груди:
там у бедняги что-то засвистело
и хриплый голос молвил: «Пощади».
Я усмехнулся, на паркет спустился,
щелчком стряхнул пылинку с рукава,
затем у телефона примостился
и прокрутил две цифры, 0 и 2.
…Когда ушел милиции патруль,
лупя злодея в шею и живот,
по радио пел песню «Бибигуль»
любимый мой ансамбль «Бахыт-компот».
Откланялся последним капитан,
завернутый топорик унося.
И выгнув свой кошачий гибкий стан,
красавица спросила, чуть кося:
«Его посадят?» — Я ответил: «Да», —
и стал по ножке пальцами водить.
«А ты еще придешь? Скажи, когда?»
И я сказал: «Зачем мне уходить?»
В.Цымбапу
Битые стекла, оружие в ряд –
банду накрыл милиционерский отряд.
Душен и ал был прокуренный зал, хмурый полковник сквозь зубы сказал:
«Мертвых бандитов немедленно сжечь, выжившим — правую руку отсечь.
Жаль пианиста. Такой молодой.»
И на глазах стал, как вата, седой.
Взял пистолет, передернул затвор и главаря продырявил в упор.
Дома жена не узнала его.
«Что с тобой, милый?» — «Да так, ничего»,
складка чужая легла меж бровей:
«Нет больше наших двоих сыновей».
металЛИСТКА
На металлической тусовке,
где были дансинг и буфет,
ты мне явилась в буйном соке
своих одиннадцати лет.
Твой хайр был платиново-белым,
а губы красные, как мак,
железом курточка блестела,
и медью отливал башмак.
Цедя какую-то фруктозу,
я про себя воскликнул: «Ах!
Ты металлическая роза,
бутон в заклепках и шипах!»
Как бритвой с лезвием опасным,
ты взглядом врезалась в меня.
И я вдруг брякнул: «Ты прекрасна,
и я влюблен в тебя ужасно,
но, бзби, мне не очень ясно,
зачем тебе твоя броня?»
И распахнулся рот багровый,
и голос твой проскрежетал:
«Чувак, мы встретимся по новой,
когда ты врубишься в металл.
Пусть металлическое семя
в твой мозг фригидный упадет
и пусть стальной цветок сквозь темя
в росе кровавой прорастет.
Тогда, мой дорогой товарищ,
ты, раздирая руки в кровь,
цветок сорвешь — и мне подаришь,
и снизойдет на нас любовь.
Тогда дай волю лютой страсти,
и будь со мной, и рядом спи,
и разрывай меня на части
под звуки «Дабл-Ю Эй Эс Пи»
А счас, покуда ты квадратный,
пока металлом не блестишь, —
оставь меня, катись обратно,
катись, браток, куда хотишь».
В меня впивались словно пули
твои свинцовые слова…
Лишь дома мне моя мамуля
их спицей вынула едва.
И думал я, кусая палец:
«Погано стало в Эсэсэр», —
и плакал, как бессильный старец,
я, шестиклассник, пионер.
Будда ГАУТАМА
Кто разрушил стены Трои,
разорив гнездо Приама?
Это Будда Гаутама,
Это Будда Гаутама.
Не Парис и не ахейцы
виноваты были тама,
всей петрушкой коноводил
мрачный Будда Гаутама
Где какая ни случится
историческая драма –
всюду Будда Гаутама
страшный Будда Гаутама
Не Лаврентий и не Сосо
из народа кровь сосали,
и не Гитлер с Риббентропом
в печь людей живьем бросали.
все они ништяк ребята
всех кормила грудью мама,
просто их лупил по жопе
злобный Будда Гаутама
Но берется Гаутама
и за мелкие делишки:
из моей библиотеки
он украл почти все книжки.
Кто нахаркал мне в ботинки?
Почему в говне пижама?
Это Будда Гаутама,
Это Будда Гаутама.
Кто всю ночь мозги мне сверлит
песней «Белая панама»?
Не сосед, не Пугачева
это Будда Гаутама.
Если вовремя на смену
не разбужен я супругой,
то начальник смены Елкин
на весь цех ревет белугой
и грозится всенародно
обесчестить мою маму.
Нет, не Елкин это, братцы,
это Будда Гаутама.
Я жену на юг отправил –
вдруг приходит телеграмма:
«ПОЗХБУДЬ МЕНЯ НАВЕКИ,
Я ЛЮБЛЮ ТЕПЕРЬ ГУРАМА».
Я расквасил теще рожу,
вдруг — обратно телеграмма:
«ДОРОГОЙ Я НЕ ХОТЕЛА
ЭТО БУДДА ГАУТАМА».
На меня и на планету
беды сыплются, как груши,
видно Бурда Гаутама
не умеет бить баклуши
Без труда, как говорится,
не поймаешь даже триппер.
К новому Армагеддону
нас ведет бессонный шкипер,
на нем белая панама
и засратая пижама.
Это Будда Гаутама,
это Будда Гаутама.
ИМПЕРИЯ
По утрам, целуясь с солнышком,
небеса крылами меряя,
я парю орлом-воробушком
над тобой, моя Империя.
Озирая территорию,
кувыркаюсь в атмосфере я.
Я люблю твою историю,
я люблю тебя, Империя.
Воевали нам колонии
Ермаки, А.П.Ермоловы,
в Адыгее и Полонии
нерусям рубили головы.
Завелись поля не куцые
у великой русской нации,
но случилась революция –
и пошла ассимиляция.
Побраталась Русь с ордынцами –
получилась Эсэсэрия,
Я люблю тебя, Империя.
Я люблю тебя, Империя.
Судьбы нас сплотили общие,
слитным хором петь заставили,
пели мы, а руки отчие
били нас и раком ставили.
Были радостные звери мы –
стали скользкие рептилии.
Я люблю тебя. Империя,
царство грязи и насилия
Расфуфыренная, гадкая,
видишь, как младенец,
хнычу я, глядя на твое закатное,
обреченное величие.
Вот придет японец с роботом,
немец прибежит с компьютером,
выжрут шнапсу, — и с диким гоготом
по кусочкам разберут тебя.
И тогда к чертям собачьим я
разгрызу себе артерии
и полягу сдутым мячиком
на развалинах Империи.
Чушь! К чертям! Прости мне, Родина,
Всплеск минутного неверия.
Я люблю тебя. Империя!
Я люблю тебя, Империя.
На грязюках на болотистых,
где одни лягушки квакали,
всходят пурпурные лотосы,
а меж них шныряют цапели
Где паслись утята гадкие,
нынче бьют крылами лебеди.
Стали девки наши сладкие
со спины, с боков и спереди.
Проходя-бредя столицею,
я нет-нет — и дерну за косу
то киргизку круглолицую,
то грузинку круглозадую.
И не важно, что по-прежнему
не везет девчонкам с мордами,
зато души стали нежными,
зато груди стали твердыми.
В юных бошках мысли роются,
молодежь прилежно учится.
Мы построим, что построится,
мы получим, что получится.
А получится, уверен я,
развеселая мистерия.
Я люблю тебя, Империя.
Я люблю тебя, Империя.
ЛЮБОВЬ
Кто целовал меня —
скажет,
есть ли
слаще слюны моей сока.
(Маяковский)
Слюна твоя сладка, как сок гуябы,
а тело горячо, как доменная печь.
Давно Небесный Царь не посылал мне бабы,
с которой бы так сильно мне хотелось рядом лечь.
Глаза твои прозрачны, как у сиамской кошки,
кроваво-красный отблеск проскальзывает в них,
я иногда страшусь их, но твои худые ножки
растаптывают поросль всех ужасов моих.
Ты самая красивая, ты самая отличная,
ты самая пластичная, ты женщина-змея,
такая эластичная, такая динамичная,
и, что самое ценное, — моя, моя, моя!
ПИОНЕРВОЖАТАЯ
На открытие лагеря разожгли мы костер,
и хотя я был маленький, помню я до сих пор,
как вожатую пьяную завалил наш отряд,
как поглаживал палочку барабанщик Ренат.
ПРИПЕВ: Пьяная, помятая,
пионервожатая,
с кем гуляешь ты теперь,
шлюха конопатая?
И когда мы влепили ей двести семьдесят штук,
разогнал нас эспандером Спиридонов-физрук,
и до самого лагеря мчались мы без трусов,
потому что помог ему злой плаврук Степанцов*.
ПРИПЕВ.
Я за камушек спрятался и дрожал, словно лист,
друг увидел Зинковского** — это был баянист.
Трепеща он дотронулся до девичьей груди,
но плаврук оттолкнул его и сказал: «Погоди».
ПРИПЕВ.
На линейке на утренней выступал баянист,
вместо гимна советского он играл «Джудас Прист»,
дирижировал палочкой барабанщик Ренат,
подпевала вожатая, физруки и отряд.
* Главные акыны ансамбля «Бахыт-компот»
** Акын поменьше