В течение десяти последних лет известный социолог АНДРЕЙ ИГНАТЬЕВ был близким другом Толика Крупнова, его советчиком, объективным критиком и просто собеседником. Андрею посвящена одна из песен “Черного Обелиска” — “Дом желтого сна”, а Тол и к явился инициатором написания книги “Структуры лабиринта”, одна из глав которой признана специалистами как первая в мире серьезная социологическая работа о “металле”. Сегодня я, г.редактор “Двери Владимир МАРОЧКИН, сижу на кухне у Андрея Игнатьева, на том же самом венском стуле, на котором, бывало, сиживал и Крупнов, наш разговор, начавшийся засветло, вскоре перевалил заполночь.
— Андрей, первый вопрос, естественно, такой: когда, где и при каких обстоятельствах ты познакомился с Толиком?
— Познакомились мы десять лет назад, где-то в начале апреля или в самом конце марта 1987 года. Познакомила нас, естественно, Маша, тогдашняя Толикова жена. Мы посидели, поговорили как всегда о том, о сем, послушали музыку всякую, кто чего любит; и начались вот такие отношения: несколько меньше, чем дружба, несколько больше, чем просто светское знакомство. Они приходили в гости время от времени, я к ним в гости заходил. И начались разные разговоры.
— О чем были эти разговоры?
— У всякого человека, который переживает какую-то критическую пору, и в своей личной биографии, и в биографии страны, всегда есть куча всяких мыслей и вопросов, с которыми непонятно что делать, как и с кем обсуждать. Просто рвется это изнутри и их задают всем подряд в надежде, что найдется кто-то, с кем можно об этом поговорить. Вот так получилось, что я оказался тем человеком, с которым можно было говорить о всех вопросах, которые возникали у молодого человека 25 лет, когда юность уже заканчивалась и начиналась взрослая жизнь.
Те, кого будут интересовать темы и внешние впечатления от разговоров, могут послушать песню “Дом желтого сна”, потому что и содержание, и внешнее оформление этих бесед там воспроизведено почти с протокольной точностью. Все было именно так. Тот разговор, который отразился в этой песне, был о том, что можно назвать личной философией. Как я помню, возник он как-то сам собой, вдруг ни с того ни с сего мы начали говорить о том, как себе представляем самих себя, к чему мы стремимся, что для нас является ценностями жизни, ради чего мы готовы пойти на какие-то жертвы, издержки и тому подобное. Разговор был очен ь мутный, как все ночные разговоры, его почти невозможно вспомнить в деталях, но я хорошо помню, чем этот разговор закончился: Толик вдруг просветлел, запустил руку в свои тогда еще густые кудри и говорит: “ Я врубился: это ж можно без кожи и без хаера! Эго ж можно в цивильном!” Мы сидели вдвоем где-то часов до пяти, уже на улице стало светло, открылось метро, и стало ясно, что пора разговор заканчивать.
Другой такой же ночной разговор, довольно долгий,был посвящен выяснению отношений между творческой личностью и, так сказать, миром коммерции, то есть миром, где зарабатывают и платят деньги. Естественно, я сначала даже не понял о чем тут речь, я сказал, что Пушкин эту проблему давно решил: “Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать…”, — но это действительно сложная проблема, потому что музыкант, или консультант типа меня, или какой угодно специалист; то есть человек, который что-то умеет делать, постоянно сталкивается с такой шизофренической ситуацией, когда на одной стороне находится творчество, когда задача номер один — это как- то выразить себя, озвучить тот неясный голос, что звучит где-то в душе. И люди, занимающиеся творчеством, знают, что когда у тебя внутри звучит такой голос, когда перед твоим мысленным взором плывут какие-то картинки или звучат какие-то песни, то невозможно отказаться от того, чтобы их не реализовать. Но это с одной стороны. А с другой стороны — надо одеваться, кормиться, и за квартиру платить, и содержать жену, у кого она есть, а она есть в той или иной форме почти у каждого. Вот тут и проявляется эта большая и почти шизофреническая проблема: либо ты всецело отдаешься творчеству, но тогда о деньгах речи быть не может, либо ты думаешь о деньгах и пытаешься понравиться публике, продюсерам, менеджерам, но тут уже никакого творчества не остается. Многие люди так или иначе оказывались перед этой проблемой: как заниматься творчеством и при этом еще зарабатывать деньги, не кидая уголь в топку, как Цой, а получая деньги За свои творческие продукты? Это вечная проблема, она не в “совке”, и не в 90-е годы возникла, она всегда была. И у Пушкина так было — чего там! Тот же самый Гете, и тот же Державин вынуждены были где-то служить. Начиная с 20-х годов XIX века это вечная проблема всей Европы.
— Так получилось, что Толик “служил” в “Неприкасаемых”
— Ну, в общем, да! Но на самом деле первый ангажемент, тде Крупнов совершенно сознательно ставил перед собой задачу поиска компромисса между чисто творческими и чисто профессиональными задачами, то есть задачами социальными, это, конечно, была группа “Шах”. Ведь тогда, когда “Обелиск” первый раз распался, и Толик перешел в группу “Шах”, у него даже внешний вид изменился: он стал носить одежду другого цвета и другого типа. Пока это был “Черный Обелиск”, Толик носил черную одежду, черные майки с соответствующими готическими надписями, а тут у него появилась первая белая майка с каким-то зеленым узором, я не помню, что этот такое было, но помню, что-то зеленое, и есть такая маза, что это не просто была какая- то надпись рекламного характера, но там еще и картинка какая-то была. Брюки другие, не эти — всем известные черные, облегающие джинсы, а свободные светлые брюки. У него тогда и манера вести себя изменилась, он стал куда более сдержанным, более спокойным. Тогда же у него случился длительный период, когда он вообще ничем не занимался, а просто сидел целыми днями — и набивал руку на бас-гитаре. У него всегда было честолюбие профессионала: прежде всего он хорошо играет на басу, он — лучший или один из лучших, но уж точно в первой пятерке отечественных басистов, и даже в том
— последнем — интервью в “Акулах пера” это у него проявилось.
— Тем не менее публика испытала настоящий шок по поводу ухода Толика в “Шах” тогда в 1988 году, да и вообще у меня такое ощущение, что 1988 год был какой-то недоделанный, похожий на надкушенное яблоко. А вот 1991 год, когда не только случилось ГКЧП, но и “Черный Обелиск” вновь собрался, этот год как бы отмобилизовал население…
— Это действительно, в 1988 году я единственный раз за все последние 12 лет был в нормальном отпуску. Тогда мы довольно большой компанией, где была Маша, Толикова жена, и куца потом приехал сам Толик, отдыхали целый месяц в Лиепае. Но когда я увидел Талика в его новом обличье, меня это не шокировало. Я понял, что целый год — с февраля 1988 года — мы обсуждали именно это, вернее, все разговоры, которые Толик со мною вел, были обсуждением и подготовкой к этому переходу. И у него тогда же, весной 1988 года, появляются какие-то отношения с коммерческими структурами, в Зеленом театре он выступал и так далее. И тогда же начался поиск “коммерческой крыши”, под которую можно пойти, поиск, который продолжался практически оставшиеся девять лет , и который в конце концов закончился ничем: он нашел себе куда более надежную “крышу”.
На самом деле, что меня вообще в нашем обществе изумляет, это то, что отношения между личностью и обществом мало кто прорабатывает конкретно и для себя. Обычно эта задача решается так: никакого общества нет, а я буду жить как цветочек. В музыкальной среде такие люди тоже есть, и, кстати, далеко не самые худшие люди. Но эти люди вынуждены существовать случайными заработками или благодаря тому, что кто-то их ценит, кто-то к ним хорошо относится и заботится о них. Либо люди решают проще: ага, вот есть структура, допустим, Стас Намин, или Биз Интерпрайсиз, у них вот такие-то и такие-то входные требования, счас мы это сделаем. И вот пришел человек, как в институте, сдал вступительные экзамены, ему поставили “тройку”, “четверку” или “пятерку” и — все: дальше он работает, выполняя ту задачу, которую перед ним ставит коммерческая структура. Но для Толика именно это всегда и было основной проблемой: с одной стороны, дикое творчество, не получающее коммерческой и социальной отдачи, профессионального признания, для него было только полуфабрикатом, с другой стороны, для него было несомненным и то, что ложиться под большого волосатого дядю тоже заподпо. Позволю себе сформулировать это вот как: просто петь, как соловей, не обращая внимание на то, получаешь ты признание или нет, для него было детством. Детством, которое у всех людей неизбежно, и все через это проходят, но это — начальный этап, а должно быть профессиональное признание, для Толика ценность профессионального признания всегда была очень велика. С другой стороны это должно быть признанием того, что он создает, это должно быть признанием его, как творческой личности, как автора. Исполнителем, даже в очень перспективных, но чужих замыслах, он никогда не хотел быть, шел ли разговор о музыке, или о личной жизни, или об одежде… Но ведь это же почти невозможная вещь, даже в обществах с этой точки зрения благополучных, где сценариев разрешения конфликта между индивидуумом и публикой масса, и они хорошо отработаны, даже в этих обществах… ну, Джима Моррисона я поминать не буду, Курта Кобейна тоже — это просто образцовые, хрестоматийные примеры… С этой проблемой сталкиваются все абсолютно. Только у нас эта проблема всегда была и осталась неизмеримо более трудной — даже не для разрешения, а просто ее представить себе невозможно, как Чапаеву — квадратный трехчлен! По большей части любая наша тусовка как только начинает консолидироваться и конституироваться как профессиональная среда, сразу начинает устраивать вступительные экзамены с невероятно жестким цензом, и этот ценз не только сам по себе совершено бессмыленнный и никому не нужный, но и поведение это совершено контрпродуктивно и разрушительно, ничего хорошего из этого не выходит, но зато тс люди, которые создали систему цензов и вступительных экзаменов, могут какое-то время благоденствовать, сознавая, что они находятся у власти.
С Толиком случилась примерно такая ситуация: ему все время ставили экзамен. То он играет не так, то одевается не так, то у нею тексты не такие. Естественно, нормальный творческий человек в России и в подобную кризисную эпоху никогда такой квалификационный экзамен не сдаст. А ему все устраивали экзамен, по сути дела говоря: “Ты хочешь жить? ты хочешь заниматься творчеством? ты хочешь быть обутым и одетым? Ишь какой! Много вас таких! А ты докажи!” Это ситуация как в известном анекдоте: “В сумасшедшем доме: нам сказали, что если мы научимся прыгать с вышки, то нам напьют воду в бассейн…” Вот так у нас всегда бывает: нам говорят, чтобы мы сначала научились прыгать с вышки, а потом нам нальют воду в бассейн. Почему нам так говорят — это уже другой вопрос. Естественно, результатом этого является то, что почти сто процентов людей, способных прыгать, разбиваются насмерть, остается только один человек, который умеет имитировать то, что он прыгаете вышки. Вот этот человек остается жив, и кому от этого хорошо, кроме самого этого человека, я не знаю.
— Уместно ли поговорить о болезнях, о всяких его роковых пристрастиях?
— Наверное, это неизбежно, потому что об этом будут говорить все, как и говорилось на том интервью в “Акулах пера”. Но я считаю, что делать это не следует по двум причинам: во-первых, это относится к интимной, частной жизни человека, а вопросы частной жизни человека обсуждать публично ни при жизни, ни после смерти нельзя, даже не потому, что после смерти “либо ничего, либо только хорошо”, а просто нельзя лезть в интимную жизнь человека, это неприлично. Во-вторых, людям, которые любят говорить о пьянстве и наркомании творческих людей, я бы предложил прожить хотя бы годик жизнью творческого человека в России, просто самим пожить, а я потом с большим бы интересом посмотрел, какие у них будут болезни, какие у них будут пороки, на сколько времени их хватит! И останется ли у них способность что бы то ни было написать! Пусть попробуют! Хорошо говорить о слабостях других людей, сидя на пригорке и не участвуя в борьбе. Как сказал Александр Исаевич Солженицын, которого я всегда уважал, а последнее время снова начал ценить очень высоко: “У шпиона жизнь чистая, легкая, а ты попробуй десять лет на общих”.
— Его старые песни, кроме “Полночи”, по- моему, так и не имеют студийных записей..
— Он собирался это сделать… но я ни от кого не слышал, чтобы он это сделал.
— Почему? Ведь там были весьма достойные вещи?
— Знаешь, мне и самому это не очень понятно. Я бы предположил, что там была определенная травма, связанная с тем, что тогда, в 1987-м, когда он считал, что это хорошо, этого никто не оценил! Тот чувствительный прибор, он ведь в силу своей чувствительности и легко сомневаться начинает, когда нет уверенности в том, что это надо, что это получит отклик. Тем более, он уже ту часть жизни прожил, — а перезапись — это как бы вынесение себя тогдашнего, двух- или трехлетней давности, на сцену. В осмысленности этого шага у него, по-моему, уверенности не было.
И не было адекватной публики, которая была бы в состоянии оценить текст. Опять- таки на той самой передаче “Акулы пера” журналисты, которые задавали вопросы, явно “поляну не секли”, создавалось впечатление, что они в музыке не разбирались, и потому готовились к передаче, перелистывая старые подшивки “Московского Комсомольца”! Когда господа из политбюро от шоу-бизнеса что-то решили, доказывать, что ты не верблюд, становится совершенно невозможно. Эту музыку, начиная с 1987 года, никто никогда не оценивал по качеству текста. У меня были другие задачи, но мне было тривиально очевидно, что “Черный Обелиск” — хорошая музыка, но крайней мере, не хуже некоторых альбомов “Блэк Саббат”. Бодлер, Всрхарн — какие еще могут быть тексты? И кстати, много ли в нашей рок- музыке людей, которые сочиняли бы пьесы на хорошие поэтические тексты? Ну, Градского можно вспомнить, — и все… Тексты обычно — самоделки. И вот это огромное количество людей, которые не только не имеют вкуса к хорошим текстам, но просто не подозревают об их существовании, которые н пятой доле так не понимают музыку, как технологический процесс, как это понимал Толик, вот эта публика решает, что хорошо и что плохо. Демократия: их много, он — один. И конечно, для них Крупнов всегда был слишком умный. Психологи это называют преследованием всех, кто высунулся. Нет, даже не тех, кто высунулся — Толик никогда не высовывался, — кто торчит на фоне.
— То есть у него обычная судьба для нашей страны: он будет знаменит после смерти…
— Я все про это думаю: слишком смазана картина. Курт Кобейн или Джим Моррисон, благодаря тому, что там существует шоу- бизнес и он оборудован целиком и полностью, смогли осуществить хорошо прорисованную биографию, а тут биография смутная, размытая, биография, которую, собственно говоря, никто не знает. Хотя материала на добротную посмертную легенду у Толика осталось более, чем достаточно, у Цоя на посмертную биографию материала было гораздо меньше.
— Кто Крупнов, кстати, был знаку Зодиака?
— По знаку он — Рыба и Змея. Это по Зодиаку Химер называется Сирена (между Змеей и Драконом). А Сирена — это музыкант, голос. Когда я читал греческие мифы, мне всегда было непонятно, какую проблему решал Одиссей… Ну, вот проплывают они мимо острова Сирен, там на острове сидят эти голые бабы и поют какую-то завлекательную песню. И песня эта обладает таким свойством, что народ все забывает, все бросают и бежит к ним, а там остается одна обглоданная шкурка. Так вот Одиссей залил морякам уши воском, а себя привязал к мачте. Ну, что такое мачта, мы понимаем: это такой фаллос торчит. И я все никак не мог понять, зачем ему это было надо и почему решением проблемы было залить уши воском? Глаза- то у них были открыты? Ты вообрази, двадцать лет моряки плавают по миру, а тут остров и на нем — голые бабы! Оказывается, когда человек не слышит сирену, он ее и не
видит, она видима только тогда, когда ты слышишь эти звуки, эту песню, ягу мушку. И мы чего-то видим только потому, что мы слышим эту музыку, а те, кто этой музыки не слышат, они ничего и не видят. А Одиссей, как и я в данном случае, по жизни был, видимо, специалистом по прикладной мифологии, и ему интересно было сирен рассмотреть, а что такое их песни, он прекрасно понимал: это напоминание о том, что важно и дорого тебе самому. Моряки, когда плыли мимо Сирен, слышали — если уши у них не были залиты воском, — голоса родных, которые их зовут, голоса умерших друзей и подруг, голоса людей, которые были им дороги и с которыми они расстались. И, разумеется, когда они проплывали мимо острова, откуда доносился голос кого-то, кто был тебе дорог и кого давно нет, то люди туда бросались! Поэтому как только Одиссей залил им уши воском, они никого не видели и ничего не слышали, а Одиссею эти песни были не важны, он был знаком и с Орфеем, и с волшебницей Киркой, и в музыке суггестивной, психоделической кое-что понимал, но ему было интересно посмотреть, кто же там на самом деле. Потому он себя и привязал, как бы всю свою мужскую энергию употребил на то, чтобы свидетельствовать о том, что видел, не отвлекаясь на личные подробности. Так же и с Крупновым: классическая сирена, от нее не остается ничего, кроме музыки, и поэтому о Сирене бессмысленно говорить, безотносительно к тому, какая музыка звучит, и о Крупнове, по- видимому, на самом деле бессмысленно говорить, не имея в виду той музыки, которую он делал.
— Когда ты последний раз видел Крупнова?
— Последнее время мы с ним виделись не очень часто, хотя в последний раз — буквально за неделю до смерти, может, дней за десять. Это была случайная встреча в гостях. Он тогда уже вел передачу на “М-радио”, поэтому сначала разговор шел об этой его передаче, там были и какие-то мои прогоны, потому что когда я в гостях, то держу рот открытым и болтаю не переставая, и остановить меня практически невозможно, но Толика, по-моему, радовало, что можно хоть на этот раз ничего не говорить, а просто тихо посидеть в углу, покурить. Потом я поделился проблемой материального плана, и нот что интересно: остальные говорили н терминах типа “Ну, Аидреич, я всегда!”, а Толик долго молчал, а потом открыл глаза и предложил помощь совершенно конкретную, и меня поразило то, что это было сделано после долгой паузы, и то, что предложение было совершено конкретным, было совершенно точно указано, когда и в какой форме последует помощь- Потом я его спрашиваю: “Толик, а как там у тебя с музыкой?” — “Ой, — говорит, — я написал 30 новых песен.” И стал тут же рассказывать, что это будет за альбом. Я подумал тогда, что он двинулся еще дальше, что это лирика необязательно предполагает тяжелое оформление. Я каждый раз думаю, что он всего уже достиг, что “Черный Обелиск” — это действительно здорово и осталось только совершенствовать мастерство, шлифовать детали, качество звука, подбирать лучших музыкантов! Такой группы, как первый “Черный Обелиск” другому человеку могло хватить на целую жизнь! Есть немало музыкантов, которые сделали вполне приличную карьеру с куда меньшим заделом! Нет, вот “Обелиск” оставляется и начинается “Шах”. Опять что-то совершенно новое и оказывается, что Толик первоклассный сессионный музыкант. Потом он начинает играть в театре и выясняется, что он — великолепный актер. И вот он рассказывает про эти свои новые песни, и я вижу, что у человека потенциал есть, что он движется куда-то.
А ты знаешь, я сейчас думаю, что если собрать и издать, хорошо издать, так, как технические средства сегодня позволяют, то, что от него осталось, а осталось много, в том числе и записи 1987 года, можно было бы выпустить один диск “The best of…”, диск, который, я думаю, сделал бы честь многим.
— Уместно ли здесь говорить о той череде смертей, случившихся в последнее время?
— Все мы знаем, что весной 1985 года началась какая-то новая эпоха. Новая эпоха больших изменений. Как к этой эпохе относиться, как относиться к тем событиям, что произошли в 85-м году, к тем людям, что инициировали эти события, в данный момент вопрос совершенно неважный. Как факт имело место: началась эпоха перемен. И вот где-то примерно два года назад у людей, с моей точки зрения, чувствительных к ритму эпохи, появилось ощущение, что эпоха закончилась. А я тогда говорил, что нет, эпоха еще не закончилась. Но вот когда умер Толик и почти одновременно с ним с разницей в три — четыре дня умер академик Шаталин, большой человек в той реальности, в которой мы жили…
— А рядом еще и Синявский, а еще — спортивный комментатор Малявин… А там и еще ряд известных людей. Музыканты, в первую очередь…
— Курехин — тоже не очень давно. Но Синявского ты недаром вспомнил, потому что это действительно знаковый человек для этой эпохи. (Сегодня мортролог увеличился еще больше: Окуджава, Озеров, Копелев — Прим. ред.) Причем все это произошло почти одновременно, в 1997 году, двенадцать лет спустя после 1985 года. Два года назад логика этой эпохи потеряла смысл, но вот астральное тело эпохи умерло в конце февраля начале марта Тело этой эпохи умерло, как и положено, в начале весны. Но что было два года назад? Я, например, заявил в своем институте, что больше не работаю. У Толика как раз два года назад начались все заморочки с алкоголем и наркотиками, которые привели к болезни и смерти. Два года назад, в 1995 году, стало ясно, что эпоха перемен закончилась, что мы снова находимся в мире, где от нас ничего не зависит, что если с нами и будут происходить перемены, то не потому, что мы чего-то заслужили или в чем-то провинились, не потому, что мы что-то сделали или не сделали, а потому, что у каких- то больших дядей где-то далеко от нас какие- то свои дела. А вот тогда эта эпоха действительно закончилась в самом буквальном физическом смысле слова: Умерли знаковые люди. Для меня Крупнов — знаковый человек этой эпохи, Шаталин — знаковый человек той же самой эпохи. Да и не только для меня. И Синявский — знаковый человек этой же эпохи. Когда тело эпохи закончилось, тогда и закончилась жизнь людей, которые на этой эпохе сделали себе судьбу и бишрафию.
Между прочим, и в 1991 году победа демократии ознаменовалась чередой совершенно неожиданных в первый момент, но при минимальном размышлении очень знаковых смертей. В этой новой эпохе Майку делать было нечего И Цою тоже. 1991 год — это водораздел, а за ним надвигалась уже совсем другая эпоха. Равно как и 93-й год — тоже водораздел. Я сейчас отвлекаюсь от всякой политической оценки событий, и не потому что у меня ее нет, а просто это не имеет отношения к делу. Просто мы сейчас говорим о вещах более важных: о циклах в теле народа. Да сами политические события — они часть той же динамики. Можно сколько угодно распинаться о народе, но реальность состоит в том, что народ, нация — это одно целое, у которого есть свои ритмы. И завершение одного цикла всегда, конечно, завершается чередой смертей знаковых людей. Но они потому и знаковые, что существуют в резонансе с этими циклами. Кстати, таких людей не так уж много на самом деле.
Я уже говорил, что Толик для меня всегда был знаковой фигурой и очень важной знаковой фигурой, и тот факт, что его смерть с точностью до небольшого интервала во времени совпала со смертью других знаковых фигур — это очень серьезная вещь. Хотя чувствительные люди уже в 1995 году начали говорить, что что-то остекленевает, известкуется, что вдруг органический процесс закончился и начала образовываться скелетная или механическая структура. А когда начинается известкование, живым людям остается делать не так уж много.
— Что нас ждет?
— А я, как всегда, не знаю. Когда вы обнаруживаете, что на такие вопросы вы можете отвечать коротко, ясно и убедительно, это означает, что вы уже умерли. Я себя чувствую последние полгода, а может, год, человеком, которого заживо похоронили, что все игры сыграны, я больше не могу, я устал, я болен, я стар в конце концов, я вышел в тираж, что я живу в обществе, которое мне совершенно неинтересно и непонятно. В этом обществе людям моего типа или типа Толика, а все-таки мы при всех наших социальных, профессиональных, характерологических различиях где-то в ощущениях ритма были близки даже, может быть, часто совпадали, он же в песне сказал: “Я не буду, как он”,- он понимал, что если он будет жить долго, то в конце концов усвоит очень многое из того, чем я был. Я не знаю. У меня ощущение, что меня похоронили заживо. У меня ощущение, что кроме тех немногих, кто вписался в существующий политический, экономический скелет — а их немного, — всем остальным тут просто нечего делать. У меня опять возникли мысли уехать куда-нибудь и всякое такое — ну, это нормальная невротическая реакция на подобного рода положение дел. Я не вижу никакого будущего для себя, как для человека, живущего размышлениями, живущего усилиями понять происходящее, потому что, по-моему, тем немногим, кто добился успеха, выгодно, чтобы происходящее оставалось непонятным. Эго одна сторона вопроса. Другая сторона вопроса состоит в том, что все-таки прожив уже 54 года, я знаю, что такие периоды бывают с достаточной регулярностью: зимой 84-го у меня было ровно такое же ощущение, но потом было еще 12 лет достаточно насыщенной жизни! Были новые игры, и новые контакты, и новые затеи, и новые горизонты открывались, и новые сладкие куски попадали в рот ( в широком смысле сладкие куски). А сейчас, именно сейчас, когда мыс тобой беседуем, плохое время для задавания такого вопроса потому что такой вопрос “что с нами будет?” задают себе люди везде! Какой- нибудь Чубайс или Немцов тоже себе такие вопросы задают, только они не обсуждают их под магнитофон. Поэтому я думаю, что как всегда в таких случаях бывает, в такие переломные моменты, а период между Крысой и Быком, равно как период между Лошадью и Козой (1991-92 годы) — это всегда периоды переломные, в такие периоды задаваться вопросами типа “Что с нами будет?» по меньшей мере нецелесообразно. Я думаю, как говаривал Швейк, “чего-нибудь с нами будет, никогда так не было, чтоб никак не было”. Еще я думаю, что в России никогда не бывает так хорошо, чтоб можно было говорить о достигнутой стабилизации. Но в России и никогда не бывает так плохо, чтоб можно было говорить о достигнутой стабилизации. И чего в России не стоит делать, это пытаться достичь стабилизации. И это одновременно источник двух очень сильных, но очень разных эмоций: с одной стороны — ну, все, абзац, пришли, так жить нельзя, дальше ехать некуда, но с другой стороны понятно, что и это пройдет. Я уже видел это на рубеже 1984-85-го и я видел это и раньше. Когда умер Сталин, мне ведь было уже … — я помню это время. Боже ! И это время я помню! И из опыта своей жизни я знаю, что точно, чего нельзя достигнуть в России — это стабилизации. Стало быть, период перемен еще будет. Ежели мы каким-то образом умудримся остаться на ногах и сохранить свободу рук, и способность двигаться, то есть то, к чему Боб Марлей всегда призывал: “Keep moving!”- Крупнов очень любил эту песню. Ну, а если мы сохраним способность двигаться, и не обязательно дальше, а просто двигаться, то я думаю, что мы еще увидим много всякого интересного. И очень бы хотелось завершить нашу беседу выражением надежды на то, что 12 лет спустя мы с тобой сможем посидеть у магнитофона и обсудить итоги очередного жизненного цикла.
Разговор наш закончился утверждением Андрея Игнатьева о том, что судьба Крупнова сложилась бы иначе, если бы он не решился изменить свой социальный статус: “Останься он инженером после окончания своего дорожного института, он был бы жив и сейчас. А так на людей, пытающихся поменять свой социальный статус, просто идет охота…”