Ой, лихомань,
от винта до беды,
Викинги рвут
на портянки наш флаг,
В шахтах заброшенных
стоны воды,
Кисти ладоней сожмутся
в кулак,
Черное золото
в глюке храни,
Версты Аляски
по шпалам костей,
Пункты обломов
в распятьи любви —
Мясо абортов.
тампоны страстей.
Ой, государь,
ты или хип
или панк —
Тебе и слезы,
да в жезле шипы,
С песней -чужой
мы шли ва-банк,
Да со своим —
на ссылку в Сибирь.
Бивни слонов >
на воротный засов,
Сны ловеласов
в сети для рол ос,
И на отстрел
бриллиантовых псов
Много охотников,
ох, собралось.
Вот усталость садится
в шпагат,
Зло от энергии
требует саунд.
С нимбом златым
под волынку и мат
Сам себе вены вскрыл
андерграунд.
Ой, златокрыл
не умеет летать.
Хоть и владеет крылами большими.
По Петербургу
анархия-мать
Ездит открыто
в трофейной машине.
Ой, лихомань,
от винта до беды,
Скользкие губы
крестила рапира.
Им не понять пир
во время чумы,
Или чума во имя пира.
В комнатах с запахом
труб,
В спальнях с запахом
труб…
«…Он живет на Петроградской, в коммунальном коридоре между кухней и уборной, и уборная всегда пол- ным-ш>лна…» Питер. Саша. Александр Рассказов. Только тут не Питер, тут Пенза, тихая, милая, провинциальная донельзя, но со своими подводными течениями, своей буйной ,— как может быть буйной буря в стакане воды
(или водки?) — рок-н-ролль- ной жизнью, своими легендами о старых рокерах и старых винтах. И он живет здесь, но странными токами и каналами в него вливается отравленный питерский воздух, а вытекает — песнями, где всего до кучи: Кинча, ЛЕД ЗЕППЕЛИН («это висе- лица-а…»), ДЖЕТРО ТАЛЛ, и блатных шоферских распевов то ли под Высоцкого, то ли под Башлачева, и плакат на стене с ним же, с Башем, и смотришь то на одного, то на другого; тоска в одних ‘глазах и начало безумия в других. «Береги береженого, Бог мой…» С ним что-нибудь случится скоро. Может случиться. Ему 24 года, неизвестная никому гордость рок-н-ролльных пензенских кругов (вы знаете, где находится город Пенза? He-а. Между Москвой и Самарой, и в Самаре, говорят, тоже есть роск-н-ролл…) У него безумная дикция, он не может спеть ни единой своей песни, не сбившись или не забыв слова, а то обрывает на середине небрежно: «…ну, и так далее…*, i— артист от Бога, — у него черные глаза и красивое лицо спивающегося неврастеника, откуда взялся этот мальчик, что он тут делает? Уезжай из Пензы, Саша, она проглотит тебя. Не езди в Питер, Саша, Питер тебя убьет.
— Сколько у тебя всего стихов?
— Если с ранними, то около пятисот, а песен где-то около двадцати осталось… Все дела так делаются, это труд огромный, это бисер, это же игра, игра в бисер, самая натуральная, только все тратится на озвучивание в вашем мозгу, на ваш слух.
Ах, и если б были хоть от руки написаны тексты его сумасшедших, дерганых, набитых словами песен! И если б записать тебя как следует, и запись ту отнести туда, куда хочется отнести! Но этого не будет, а будет ночь, будет грязная домната, и водка, и бабы, и город Пенза — пять, десять, сто городов в одном, по порядку, загнанных в пять букв и номеров, открытая зона, закрытая зона — и эти островки живых душ, разбросанные по шахматной доске милого города. Кто сдает в этой игре? «Сегодня богема устроила пикник, где каждый — диэлектрик и каждый — проводник…» Это не богема, Саша, это бардак.
Он поет, и это раздражает и притягивает, это как взгляд с моста в реку, со смотровой площадочки — в пропасть. Отшатнуться в испуге, но не забыть. Что-то вливается, втягивает, закручивает, черный огонь в черных глазах, белая рубашка смертника, «это падает камнем ангелом раненный бес» (не из рассказовской песни цитата, а жаль). Ты не понравился мне, Саша, ты разозлил и вымотал душу, но я не хочу, чтоб ты исчез среди простора и широт — о, это так просто, и не езди в Питер, Саша, не уезжай из Пензы, — так часто, так просто, так просто… Все остальные выживут, ой, выживут — а ты не сбивал бы ритм да не забывал бы слова, да записал бы тебя кто-нибудь, пока тебе еще 24 — уже 24 — неизвестна}, гордость пензенского рок-ч-ролла, мальчик, да благословит тебя Бог и защиитят люди.
«Джим Моррисон, Ник Дрейк, Башлачев, Кинчев, наш Рассказов — это родственники по состоянию души. Они люди, в дикой, жесткой, черной энергии, которая устанавливает все: характер, поступки, музыку, песни, образ и саму жизнь. В этом есть карма. Как доктора (хотя ^официально только Кинчев), они снимают с нас и пропускают через себя все наши беды, боль, страдания, оставляя светлое, радостное нам. Жаль, мы не можем отдать им свое счастье, а оно им и не нужно. Но, с другой стороны, если бы они и хотели стать как все остальные, вряд ли смогли бы. Их жизнь — это всего лишь необходимое условие для смерти — перехода от видения себя со стороны и темного коридора до дверей, из которых бьет ослепительный свет. А там Бог даст…»
Е. БОРИСОВА (Ленинград).
С глубокой благодарностью Никите Артемову за использованные без разрешения фрагменты его статьи и всем пензенским людям.