Странна и длинна история моего знакомства с Ерменом Анти. Впервые услышал я о нем в начале лета прошлого года, на Rock-Line, от Кати Борисовой: “Слушай, там же, рядом с вами — Актюбинск, там АДАПТАЦИЯ!..” До Актюбинска, действительно, по трассе не дальше, чем до Оренбурга, но это — Казахстан, теперь независимое сопредельное государство,- а как ездить стопом по всяческим автономным и прочим респабликам — знают те, кто знают. Письма ходят через Алма-Ату (или как там ее сейчас?). Тем не менее, стал добывать адрес — у Кати забыл сразу спросить. Со временем достал и адресок — спасибо Свирепому Ёжу. Подогрела интерес и полная восторгов рецензия той же Борисовой на альбом Ермена “Парашют Александра Башлачева”, записанный еще в `95. Удалось достать и сам альбом — уже этой весной. Хотя “Парашют” и оказался интересным — но и изрядно пообломал: ожидал большего. Оказалось — почти один в один “классический период” ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ: звук, вокал, тексты… Интерес-то слегка и попритух…
А тут, будучи в Москве, совершенно случайно (хотя Ричард Бах уверяет, что “ничто не случайно”) узнаю о квартирнике АДАПТАЦИИ и МИНИСТРЕСТВА ЛЮБВИ. Там-то и познакомились,- на квартире, как оказалось, Бори Усова. Жаль, времени было всего ничего — я бежал на стрелку с Умкой. Успели лишь пожать друг другу руки, я вручил Ермену # 1 (6) ДРУГОЙ МУЗЫКИ, обменялись телефонами… Впрочем, я дал орский телефон — товарища Леннона. (Какого черта делать панкам в Медногорске?)
До Орска удалось добраться лишь через три недели по возвращении с трассы. Каково было мое удивление (и, надо сказать, удовольствие) встретить уже там Ермена с компанией — Ермен позвонил Леннону, и тому удалось вписать АДАПТАЦИЮ в какой-то левый фест “Рок против чего-то очередного”. Впрочем, об этом фесте я узнал слишком поздно, и на него не попал — а попал на какое-то совершенно жуткое “музыКАЛьное мероприятие”, каким-то боком связанное с BEATLES. Нет, пол-Маккартни не приехало, просто орские музыканты исполняли битловскую нетленку. Сначала пришлось просить четверть часа какого-то козла-функционера-организатора (говорят, музыканта. По-моему, просто говно.), чтобы пропустил без билета, а затем за сценой (не все “секьюрити” оказались с рогами и характерной бородкой) с полчаса послушать т.н. “исполнение любимых песен БИТЛЗ-З-З”. Ей-богу, я со своим магаданским акцентом йоркширского диалекта спел бы лучше (а вы послушайте!..). Ушли пить пиво. Поехали к Леннону. Нас пустили в пустую квартиру, а затем появился и сам Леннон… Ермен… Коля… и все прочие. Попили-поговорили. Выяснил, что на следующий день запланирован акустический квартирник Ермена и Николая на том же ленноновском флэту. Что и состоялось. А затем решено было поговорить “за жисть” с маленьким участием ленноновского магнитофона, который сначала участвовать в беседе отказался напрочь, но деваться ему было некуда — и беседа состоялась. Зловредный аппарат загубил лишь вступительную часть беседы. Поэтому довольствуйтесь тем, что осталось.
В.: — Продолжим или начнем заново?
Е.: — Мы подготовились, разговорились, и теперь уже можно говорить по-настоящему.
Л.: — Вы уже говорили, как вы пришли к музыке. А вот зачем вы к ней пришли?
Е.: — “Зачем?”- вопрос такой, очень тяжело ответить на него…
К.: — Видимо, такая потребность, как это ни банально, была.
Л.: — Изменить что-то можно через что угодно, ты мог бы сочинять там что-то, писать на листочки и листочки складывать в стол. Но ты взял гитару и решил это петь, чтобы тебя кто-то слышал.
Е.: — Рок на самом деле… Люди, кто зарубается на всех этих вещах, без этого жить уже не могут, кто по-настоящему все это понимает. То есть, надо отказываться от очень многих благ, от многих… просто, таких бытовых вещей. Рокер, настоящий рокер, как я его понимаю, — он вообще, на самом деле, человек-мертвец. Он движется в обществе — его никто не замечает. Все смотрят и думают: “Это долбоёб”. Вот так я воспринимаю. На самом деле, он — самый живучий человек, который прорубает все системы, все преграды, которые создаются для него… И в итоге он — неживой. Его убивают каждый день, каждый миг. И поэтому когда я решил все это в себя воспринять, был такой момент, когда я понял, что — всё. Я не то, чтобы себе не принадлежу, — я понял, что есть такой момент, когда надо уже рвать. Надо из этого вырываться. Каждый момент жизни либо тебя тянет туда, назад, — либо ты вырываешься вперед. И так — в течение определенного времени мы движемся. И чем дальше мы уходим — тем больше рока. Чем больше назад мы возвращаемся — тем его меньше…
Л.: — Ты это делаешь для себя или для этого мира?
Е.: — Это уже нельзя сказать, делаешь это для себя или для кого-то, это уже то же самое — как зомби. Если честно сказать, если не врать. Нельзя сказать, что мы делаем карьеру, славу. Это глупо очень — говорить вот так. Нельзя сказать, что это просто нам нравится. Мне это не нравится, на самом деле, но я — как наркоман. Сейчас скажешь: “Все, я этим не занимаюсь больше”, — а смотришь, через два месяца — вернешься…
К.: — А ведь было, Белканов, например, сказал: я этим не занимаюсь больше…
Е.: — Человек взял — и ушел, и все!..
Л.: — А такие фразы если употребить: я чувствую себя призванным, там…
Е.: — Да это глупо, я вообще ненавижу все это дело. Людей, которые себе призвания присваивают, все эти понты — это глупость…
Л.: — Вот как ты считаешь, начал все это — это твой путь, да?
Е.: — Не путь…
Л.: — Ну, как не путь? Ты чувствуешь себя обязанным делать это?
Е.: — Да…
Л.: — Вот это я и имел в виду…
Е.: — Но даже если я себя не почувствую обязанным это делать — я все равно буду это делать, потому что это не от меня зависит.
К.: — Это сильнее тебя…
Е.: — Да, я прошел период подготовки какой-то, информационной накачки, просто каких-то там любопытств. Это было года два-три-четыре, допустим, и накапливалось все. Сейчас уже можно даже прекратить это делать — но по инерции это все равно пойдет… Остановить невозможно. Мы не знаем, какой конечный будет результат. Мы иногда тормозим очень сильно, потому что иногда ситуация достигает таких размеров, что дальше уже опасно идти. Дальше уже все может кончиться такими плохими вещами, которые мы не раз уже видели, а сейчас этого нельзя допустить, я думаю… Я считаю вот так…
В.: — Надо выпускать из себя пар творчества, ты это хочешь сказать?
Е.: — Я считаю, сейчас надо немножко… это… вовремя притормозить. Это я говорю по отношению к себе, я не отношу ко всем. Иногда мы допускаем в себе такую вещь, что нужно немножко остановиться, хотя бы немножко, чтобы не дать себе погибнуть.
В.: — Из Саши Башлачева вот это перло, перло, потом он тоже решил остановиться — и просто взорвался…
Е.: — Про Сашу Башлачева мы вообще давай не будем говорить…
В.: — Я в том смысле, что ты не чувствуешь в себе вот это вот — заткнуть это отверстие, через которое у тебя вот это вот прет — ты не взорвешься?
Е.: — А ты в нас не чувствуешь этого, когда мы играем?..
В.: — Я просто хочу, чтобы ты ответил на такой вот вопрос. Представь: ты играешь, играешь, а потом — раз, и заткнулся просто, как говорится, и все — не играешь больше. Что с тобой произойдет?
Е.: — Знаешь, я в это не верю. Я до этого, по крайней мере, еще не дошел — обеты молчания давать, не играть. Потребность очень дикая, кстати. Невозможно себе в этом помешать — взять, и не играть. Я буду мучиться, по крайней мере, для кого-то я все равно буду петь… Я знаю — можно не петь определенное время, но ты все равно поешь — для себя, по крайней мере. Сидишь дома и себе поешь.
Л.: — А у тебя, Николай, так же?
К.: — Ну, примерно так же. Чтобы остановиться, нужно искать другой способ…
В.: — Самовыражения…
К.: — Да… А другого способа я просто не знаю. Поэтому я уже не пытаюсь остановиться. Были моменты, когда было тяжело, когда не то, что бы я хотел остановиться, а когда вот так — ситуация такая была…
Е.: — Тем более, по большому понятию, это вот, на самом деле — не люди. В смысле, то, чем в данный момент занимается Шевчук, АЛИСА, Гребенщиков, — это люди работают сейчас на систему. Они системе приносят определенные доходы. То же, чем занимается АДАПТАЦИЯ — это люди, которые вне системы работают абсолютно. Мы играем для себя, для людей… Мы движемся в определенном векторе, который никто не хочет признавать, — но он есть. Это вот сейчас самый настоящий рок и есть — то, что делаем мы и люди, подобные нам, наши соратники, которые есть, по всей стране разбросаны, их очень мало, но они есть…
В.: — Я хотел немного уточнить. Ты говоришь, никто не хочет вас признавать. Система не хочет признавать?..
К.: — А мы не добиваемся, чтобы система нас признала. Есть определенное количество людей, которым это нужно, наше творчество…
В.: — Вот я о том и говорю, что это надо определенным людям, а не надо системе. Почему?
Е.: — Потому, что система построена так, чтобы поглощать. Система может съесть. В крайнем случае, когда она не может тебя съесть — она хочет тебя купить. А мы не продаемся.
В.: — Но из тебя прет энергия, когда ты поешь. Почему система не может поглотить эту энергию?
Е.: — Система — она захочет, она захочет это купить. А мы не продадим.
К.: — Она будет или покупать, или давить как-то там…
Е.: — А рок, когда его покупают, — это столько раз уже доказано, и вы должны понимать на всей истории рока, — когда рок покупают — рок потухает. Поэтому мы не продаемся. Мы выпускаем все свои кассеты сами. У нас есть своя студия, АДА-Records, домашняя, на двух пультах обыкновенно все это записывается, и мы бесплатно распространяем кассеты… Это есть наш маленький мир, в котором мы возьмем и умрем когда-нибудь…
Л.: — А вам не приходило в голову, что вы и этим прекрасно вписываетесь в систему? И, может быть, в таком качестве вы ей и нужны?
Е.: — Нет, мы разрушаем систему. Любое наше действие — это в бок системе. Хотя бы — в бок режиму Назарбаева. Живя в Казахстане, мы это делаем…
Л.: — Вы думаете, что серьезно можете навредить режиму Назарбаева?
Е.: — Конечно.
В.: — А с этой стороны вы не думали: система существует до тех пор, пока ей есть, что давить. Когда ей давить нечего — система сама себя подавляет и рассыпается, просто-напросто?..
Е.: — Вам легко говорить, живя здесь в России. У вас какая-то мнимая демократия ельцинская есть, а в Казахстане — тоталитарный режим. Вот существуем мы в Казахстане, у нас там несколько групп есть, — мы находимся под контролем, постоянно. Мы не ощущаем там конкретный таск со стороны КНБ, но мы все находимся под каким-то определенным контролем. То, что мы делаем — это против религии государства, по крайней мере. Люди, которые нас слушают, — они тоже воспитаны так, что понимают: все, что сейчас нам навязывают — это дерьмо. И они уже такими не будут. По крайней мере, я хотел бы верить в то, что их дети, их друзья уже такими не будут, что они не впишутся в эту систему… У нас было сказано на концерте: “Назарбаевский режим не пропрет!” Все, что мы в Казахстане делаем — мы хотим, чтобы вся эта пост-американская демократия у нас в Казахстане не пропустила. Хотя это, может быть, абсолютно бесполезно. Бесполезные дела, то есть мы ничего не изменим. Но, на самом деле, просто стоять в стороне…
К.: — Все это так и должно быть. Если ты даже знаешь, что проиграешь — все равно нужно бороться. Нужно бороться. Тогда это будет по-настоящему… Очень мало лет отпущено — и их надо использовать.
В.: — Такой хуевый вопрос: на голосования ходите?
Е.: — Нет! У нас есть песня “Не Пойду На Выбора”. (Голоса из зала: “Кайф!.. А что ты не спел ее, кстати, сегодня?.. Надо было…”) Мы не верим в выборы, в политику. У нас такое есть ощущение, понятие, что все политики — пидарасы. Поэтому мы не поддерживаем никакую политическую партию, и относимся к ним очень плохо. Но в данный момент, если бы мы в России жили, мы поддерживали бы анархо-коммунистов. Например, “Трудовую Россию”. По крайней мере, это была бы какая-то альтернатива вот этому ельцинскому режиму на данный момент. Все, что против — это хорошо. По крайней мере, я так думаю. Если бы я жил в России — я бы поддержал Анпилова. Хотя на самом деле, в политике не хочу участвовать вообще.
В.: — Ладно, давайте обороты насчет политики скинем – на хер она нужна? Политика — говно, про говно писать — это просто бумагу тратить… Ты в “Осколках” прочитал наконец свое интервью?
Е.: — Да, прочитал. Нормально. Это было не интервью, это был просто разговор. Просто Катя Борисова предложила — “давай, включим диктофон, ты не стремаешься?” Я говорю — какая разница: диктофон, не диктофон? Разницы нет. Я не знал, что это вообще выйдет. Мы просто сидели, пили водку, ели пельмени, разговаривали…
В.: — Это в Москве было?
Е.: — Да.
В.: — А в Питер ты приезжал, концерты были?
Е.: — В Питер, да, ездил. Был квартирник, делал Заяц. Очень страшный человек — такой, левый абсолютно… В Питере ситуация такая, что группам такого плана, как АДАПТАЦИЯ, МИНИСТЕРСТВО ЛЮБВИ — там просто не дадут играть. Потому, что питерский рок-клуб — это такая ужасная формация… Нам никогда не предлагали в Питере сыграть в электричестве. Были разговоры, но дальше разговоров не заходит.
В.: — Может быть, вас там никто не знает, никто не слышал?
Е.: — Нет, это ты зря. Очень многие там знают. Подходили там, спрашивали записи. Вот этот альбом — “Парашют Александра Башлачева” — он очень хорошо там разошелся среди людей…
В.: — Кстати, как ты сейчас относишься к этому альбому?
Е.: — Хорошо отношусь, но запись уже, естественно, устарела. Это был такой определенный период… Альбом был записан за очень небольшой промежуток времени.
В.: — Стоит ли сейчас его слушать?
Е.: — Стоит слушать. Нормально. Мы иногда, бывает, сядем, послушаем, — классно. Но сейчас группа представляет собой несколько иное…
К.: — В свое время этот альбом мы очень сильно любили. По крайней мере, вот я, уже будучи знакомым с Ерменом, понимал, кто он такой, — но когда этот альбом появился… Там два-три месяца сначала еще особо до конца не прочувствовал, а потом въехал…
Е.: — Альбом очень хороший, я до сих пор к нему отношусь очень трепетно, было классно сделано — быстро, с энергией, — сейчас он слушается очень хорошо. Просто группа сейчас ушла дальше. Мы сейчас представляем другое… Вот Леннон видел концерт вчера — это было другое, чем эта запись. Сейчас группа из себя представляет такой ужасный панк-рок, который долбит… Тем более — панк-рок не такой, как 4 ТАРАКАНА там, ПУРГЕН — эти московские пидарасы… Давай не будем обо всех этих СВИНЬЯХ. Мы разными делами занимаемся.
В.: — Мы их иногда упоминаем, но они здесь не присутствуют. В отличие от нас…
Е.: — Мы вчера играли на концерте, мы ужасно подыхали, выкладывались настолько, что это невозможно представить себе. А на репетициях мы играли всю программу — мы не сыграли на концерте песен шесть, потому что мы не смогли, потому что физически и энергетически мы настолько отдали себя, что дальше уже было невозможно. Надо было как-то ситуацию изменить, но мы не смогли. Настолько народ был блядский…
В.: — Это ты про вчерашний концерт?
Е.: — Про вчерашний концерт, да. По крайней мере, мы что-то хоть показали, — люди, я надеюсь, хоть кто-то задумался и понял, что это было не зря… По крайней мере, я думаю, что человек десять на этом концерте что-то поняли… Два-три человека поняли — это уже не зря…
В.: — Ермен, ты бывал в Оренбурге. Разница есть между Орском и Оренбургом?
Е.: — Разница есть. Разница в том, что в Орске лучше организовано это. Есть люди. Кроме того, что вот вписка есть…
К.: — Здесь люди понимают. А там мы не встретили понимания вообще. Там были музыканты, они с пустыми глазами пришли, послушали — и ушли…
Е.: — Или подходят такие, как группа ОРОДРУИН, например: вот, мы слушали ваш альбом, классно там, все такое… Глупые вопросы задают — когда вы эту песню написали?.. Какие-то тинейджеры… Киноманы какие-то, алисоманы… Страшные вещи…
К.: — Мы там два раза были — вообще, страшные впечатления…
Е.: — Юрик вот есть, Суецыд. Это — журнал “Я-молодой”. Вы знаете, да? Про Кастанеду кусочек, кусочек из Летова. Нормально. GUNS’N’ROSES там… Такой вот, тинейджерский вариант… В Оренбурге, кстати, очень любят Суецыда. А нас не любят.
Л.: — Вы не первые, кто выдает такую аттестацию Орску по сравнению с Оренбургом. Кто из-за пределов области взирает на ситуацию, а потом в нее погружается…
Е.: — Если нас спросят: куда вы в следующий раз приедете, в Оренбург или в Орск, — мы к вам еще приедем. А в Оренбург, по крайней мере, пока…
Л.: — Квартирник сегодняшний меня сильно обломал. Я думал — народу больше придет.
В.: — Просто, наверное, надо зимой приезжать. Сейчас кто в земле копается, у кого выпускные, кто на природе водку пьет…
Е.: — Да нормально все. Подходили люди, говорили — клево. Приедем в следующий раз, ради этого стоит, чтобы кого-то зацепило. Кто-то, может, получил такой энергетический заряд… Я, когда услышал ГрОб, Янку, Чернецкого — я настолько зарядился, что сам начал писать песни… Люди мне дали. Я дал — я знаю трех людей, которые сейчас делают классные песни, мои друзья — это я от себя дал. И каждый человек если кому-то дает что-то, а тот после этого начинает творчески выражаться — это уже нормально. Это уже не зря, значит…
Л.: — В той, безвозвратно утерянной части беседы, ты такую характерную вещь сказал, что ты послушал — и решил, что ты можешь делать и лучше.
Е.: — Лучше, да. Я считаю, что сейчас то, что делает наша группа — гораздо лучше, чем то, что сейчас делают те же Чернецкий, ГО… В данный момент… Это все уже ушло. Наше творчество просто сильней выражается физически… Лучше не в том смысле, что мы там лучше играем, лучше поем — мы просто даем больше энергии. Положительной энергии…
Л.: — Впервые я встречаюсь с такой фишкой, когда одни и те же три человека представляют собой две разные команды, состоящая каждая из трех человек…
Е.: — Теперь объясняю. Актюбинский панк-клуб — он возник в “93 году. У нас бывало пять человек — четыре группы…
К.: — Мы в том году ездили в Москву, четыре человека было — четыре группы.
Е.: — Объединились мы как. У нас в городе была очень сильная система музыкантов, играющих блюз, играющих хард-рок,- мы сразу этой беде объявили войну и просто их уничтожили. Морально, но доходило и до физических вещей — мы запретили им играть, в городе уничтожили всю музыку, теперь существует только панк. Нас было несколько человек. Естественно, я брал молодых людей — бас-гитарист вот, гитарист… Они со временем, слушая музыку, накачивались информацией и начинали писать песни. А так как у нас творчество свободное — мы делаем то, что пишет каждый человек. И получилось так, что каждый человек практически может играть на любых инструментах. Я мог, допустим, быть барабанщиком в одной группе, соло-гитаристом в другой, гитаристом в третьей, и петь в своей. И точно так же любой другой. Поэтому наш Актюбинский панк-клуб состоял, бывало, из десяти человек, и в это время в нем было семь групп. То, что сейчас вы видите три человека на две группы — это вполне нормально.
Л.: — Это была только часть вопроса. А не бывает такого, что эти люди сочиняют слишком уж разные вещи?
Е.: — У нас такого не было, по крайней мере, чтобы люди очень плохого сочиняли.
Л.: — Дело не в том, что плохое, а просто — разное?
К.: — Дело в том, что мы все разные. Все разные. Все группы разные…
Е.: — По крайней мере, цель одна, мы все занимаемся одним делом. Мы это понимаем прекрасно…
Появляется барабанщик: — Ни хуя себе!..
Е.: — Вот, Серега. Ему в кайф в АДАПТАЦИИ барабанить, в ВЫХОДА НЕТ он барабанит, в ДЕТИ ГЕББЕЛЬСА — то же самое, ему в кайф барабанить, он все понимает.
Серега: — Это надо любить и чувствовать! (Гремит бутылками на столе.)
Л.: — Сереж, а там еще что-то осталось?
С.: — В смысле?.. Освинин?..
Л.: — Надо принести его сюда… Я вот к чему, понимаете… У меня нет такого ощущения, что вы как бы делаете одно дело. Это как бы очень близко по музыке, но вот база, идеология, философия, из которой все это проистекает — чувствуется, что она одна, но все-таки не та. Не одна и та же…
К.: — Но ведь люди-то разные…
Л.: — Да, но существует масса людей, которые умудряются писать одинаковые песни совершенно… В перспективе не может быть так, что вы все-таки разойдетесь в разные стороны?
Е.: — Нет, не может быть так. Мы сейчас наоборот, очень близко…
К.: — Мы можем играть в разных составах, но все равно всегда будем заниматься одним делом…
Е.: — Раньше в АДАПТАЦИИ играл Корней. Он начал писать свои песни, сейчас уехал, играет в другой группе. Но все равно он остался своим человеком, все равно мы делаем одно дело.
Л.: — Коль, твои песни более “цветочные”, вот, если для вас хиппизм — это ругательное слово. А вот, Ермен, у тебя больше отрицания по сути своей. У тебя это больше, чем у него, хотя вы оба считаете, что играете панк.
Е.: — А как вот ты понимаешь — я вот вообще не делю, что хиппи и что панк — это разные вещи.
Л.: — Я не делю этого. Для меня это одинаково, хотя бы потому, что вот мы с Ветром на этой почве познакомились…
Е.: — Бесполезно вообще об этом говорить. Вот Умка для меня — посторонний человек, а Патти Смит — это для меня кайф. Есть такой вариант соединения и хиппи, и панка — нормально. Джанис Джоплин — это панк для меня… Марли для меня — панк, Джими Хендрикс — тоже панк. Все самое хорошее, что есть — это панк, я считаю так. Я так это воспринимаю.
Л.: — С такой решительной трактовкой я не встречался… Для меня существует тоже примерно такая градация, только я называю это “живое” и “неживое”.
Е.: — На самом деле, то, кто что играет, — это все глупости, играть можно все, что угодно. Все эти вот целлофановые миры, которые создали “-измы” всякие — это критики создали, это жидовский заговор большой против русского рок-н-ролла. Это надо взять и отвергнуть. ВОПЛИ ВИДОПЛЯСОВА вот например — это тоже для меня панк, потому что я их понимаю.
Хотя — есть языковой барьер, и у них там культура своя…
На этом месте кончилась первая сторона кассеты. Помнится, мы очень удивились, что так быстро прошло 45 минут. Кассета была оперативно перевернута, и…
К.: — …Там многие люди поняли, но поняли они не в том смысле… то есть, они внутреннего смысла не постигли, но поняли, что это здорово, что это круче их. Они делают все серенько так, они боятся…
Е.: — В каждом городе существует своя определенная рок-мафия. Особенно в провинциальных городах. В Москве народу много, это не так заметно. А в провинциальных городах существует рок-мафия. Они группы, неугодные им, не пускают. Можно говорить, что все это глупо, — но мы не раз с этим сталкивались. Поэтому объясняю. В Оренбурге мы как раз столкнулись с такой вот рок-мафией. Они преследуют какие-то свои цели, и нас просто не хотят пускать…
К.: — Они обещают нам концерты сделать…
Е.: — А потом мы выясняем, что люди специально тормозят все, чтобы мы не приезжали…
К.: — Обещают: пригласим, пригласим, но…
Е.: — По сравнению с каким-то мировым сионистским заговором это гораздо хуже, — то, что делают простые наши ребята, такие, как Юра Суецыд.
Л.: — А не противоречит ли это самой идее существования этого мирового заговора?
Е.: — Нет, мировой заговор — я не хочу в это углубляться, я говорю просто…
Л.: — Эта фигура ритуальная речи — она засоряет очень сильно мозги, потому что на самом деле нет никакого заговора, есть местные тормоза, которые делают…
В.: — Есть мировой заговор местных тормозов, только и всего.
Е.: — У вас вот мы приехали — увидели, что заговора, в принципе, нет…
Л.: — Потому, что нет как таковой вот этой вот рок-структуры.
Е.: — И нам повезло, что мы попали именно на вас, что вы такие люди, что взяли нас, начали вписывать — хорошо, в общем.
Л.: — Милости просим всегда.
Е.: — Вы хотя бы там и хипы, там Умку, я смотрю, слушаете чересчур, — нормально мы с вами, по крайней мере, я чувствую — общий язык мы находим. Поэтому в плане Патти Смит мы хорошо с вами сошлись. Панки и хиппи — это одно и то же в принципе, не надо там зарубаться…
Л.: — Давайте, не будем про Летова там, про Умку…
В.: — Ермен, я музыку не делю: там — панк, там — хиппи, — я делю на настоящую и не настоящую, живую и не живую. То же самое, что ты говоришь “целлофан” — я это пластмассой называю. Но смысл-то в одном, правильно? Есть — музыка, а есть — говно.
Е.: — Правильно… Вот вы сегодня послушали — вы должны были понять: то, что мы пели — это не зря. По крайней мере — почему я так говорю — потому, что я знаю: то, что мы делаем — это не хуево. Когда проходит определенное время, человек понимает ценность того, что он делает…
В.: — Я человек не новый в этом, я понимаю, когда человек делает честно, от души, — а когда он работает на толпу, чтобы понравиться.
Е.: — Вы видите — мы не барыги, мы простые ребята, приехали к вам играть…
Л.: — Это тоже уебищная терминология. Можно выкладываться и от души, и для того, чтобы понравиться.
К.: — Мы понимаем, о чем мы говорим, поэтому не будем…
Е.: — А то, что сейчас с русским роком происходит, не считая нас, которые действуют, — мы вообще вне уровня находимся, нас не признает никто, как все эти журналы, “Рок-фуззы” там все эти, — они все находятся выше уровня, как группа СПЛИН. С русским роком что сейчас происходит — это такая помойка, это вообще пиздец, про это и говорить даже не хочется… Вот то, что ты там, Ветер, делаешь самиздатовский журнал, — хорошо, что хотя бы это имеет действие на таком вот уровне. Я читал последний номер — хорошо, хоть на таком уровне ты пропагандируешь там какие-то группы, которых я не знаю… Но на самом деле, то, что сейчас русский рок представляет — это такая помойка… Дай бог нам туда не вписаться. Это не русский рок…
В.: (на фоне стеклянного звона) — Я про русский рок не пишу вообще. Я пишу про те же самые группы, которые никем не признаются. Они встречаются мне как-то, присылают записи, — если мне ложится это на душу, если я чувствую, что это настоящее, — я даю записи кому-то слушать, стараюсь рассказать об этих группах в своем проекте…
Голос из зала: — Давайте, чтобы разговор этот не перерос в пьянку, выпьем по одной — и хватит.
Л.: (на фоне неразбираемых моно-, диа- и прочих -логов) — Остановите, остановите! Пленка у нас всегда такой дефицит!..
Е.: (на фоне хруста закуски) — Все, давайте, тушим свет!.. Дверь можно приоткрыть…
Г.: — Можно еще свечку зажечь…
Г.: — Свечка оплавилась и упала с подсвечника. От жары оплавилась просто. Скисла.
В.: — Опала.
Л.: — Ты без своих вот этих панковских мудозвонско-половых вот этих вот можешь?!.
В.: — Каждый принимает на свой счет…
Г.: — Ребята, пленка идет, а вы это…
Е.: — Давайте, закончим все разговоры. Потом вы обработаете, конечно, все это…
В.: — Да, все говно мы уберем!
Л.: — Нечего его убирать, говно!
В.: — А может, и оставим!
Е.: — Я надеюсь, что за сегодняшнее время мы говна еще не дали.
Л.: — Говном он считает все мои реплики!
Е.: — Кстати, все, что мы хотели сказать — мы сказали. Что вас еще интересует?
Л.: — Нас интересует, что вы хотели бы сказать, а мы не спросили? Есть что-то такое?
В.: (с набитым ртом) — Эта в попшовых интерьвью шишас модно такие вопрошы жадавать: о шом мы вас не шпросилы?
Е.: — О чем мы не сказали — о том мы спели вам сегодня.
В.: — Вот это правильно!
Е.: — Вы не спросили… (далее — конспиративным полушепотом, и некоторых слов просто не разобрать) Мы хотели рассказать о ситуации в Казахстане. Господин Назарбаев, так называемый, выдумал программу “2030 год”. К 2030 году он хочет вырастить здоровую нацию. Я думаю, он умрет к тому времени. Я надеюсь на это… Мы, будучи трезвыми людьми (смех в зале), понимаем, что все это глупо…
В Казахстане сейчас насаждается такой тоталитарный режим, главенство — не то, чтобы казахской нации, — они хотят, я не знаю, создать какой-то определенный вариант людей… То есть, они хотят и казахам угодить, и русских не обломать. А мы это понимаем так, так как мы ярые советисты, за Советский Союз, поэтому мы давим их своим творчеством. Мы вам хотели рассказать, чтоб вы поняли, раз вы в России свой журнал печатаете, и распространяете в России, — чтоб знали, что в Казахстане все это просто так не проходит, что борьба есть. Панк-группы очень сильно всему этому противостоят, этому назарбаевскому режиму, и не только русские — но и казахи занимаются этими делами…
Л.: — Определенный народ хавает то, что скармливает ему Назарбаев. Другой народ хавает то, что даете ему вы…
Е.: — Нет, то, что даем мы — в это очень мало народа врубается…
Л.: — А это уже — количество, это уже не существенно…
К.: — Понимаешь, мы этим деньги не зарабатываем, мы никаких таких корыстных целей не преследуем…
Л.: — Да дело не в деньгах… Не думаете ли вы, что это всегда так было — и будет так всегда?..
Е.: — У нас есть песня такая — “Так и было, так и будет всегда”. Но в данный момент молчать мы не можем!..
Л.: — …И осталось только сказать, что так и должно быть всегда!
Е.: — Нет, не должно быть. С этим всегда нужно бороться.
Л.: — И это туда впадает, в эту систему! Всегда были люди, которые считали, что так не должно быть. Всегда были люди, которые считали, что так будет всегда — но все равно нужно…
К.: — А ты считаешь, не нужно бороться? То есть, мы должны выйти с лозунгами там “Да здравствует 2030 год!”?..
Л.: — Нет, ни в коем случае…
К.: — А о чем мы тогда говорим?..
Е.: — Ты считаешь, то, что делал Че Гевара — это зря?..
Л.: — Ой, Че — это вообще герой моей юности, а когда я стал постарше — он перестал для меня быть героем вообще… Не чувствуете ли вы какой-то бесперспективности этого сегодня, что это зря — нет у вас такого ощущения?
К.: — Если вам понравилось — значит, не зря, наверное.
Л.: — А если более глобально брать?
В.: — А зачем брать глобально все, что не надо брать глобально? Зачем все это переделывать глобально? Надо мозги переделать в первую очередь — и все…
Л.: — Я хочу узнать у людей, как они себя ощущают в этом вселенском цикле? На фоне истории? Как вы себя чувствуете?
Е.: — На фоне истории мы ощущаем себя маленькими звездочками, которые воняют на всю вселенную, даже вот так: пердят.
К.: — Надо создавать какую-то альтернативу на данный момент…
Е.: — Оппозиция в Казахстане, если выражаться политически — она молчит. Единственная какая-то структура есть — это то, чем занимаемся мы. Мы уничтожаем просто на уровне моральном, психологическом этот назарбаевский режим. На физическом уровне его бесполезно уничтожать — там куча ментов, ОМОН…
Л.: — В каком масштабе?
Е.: — В масштабе трех человек. У меня есть три друга…
К.: — То есть, если мы замолчим, как ты предлагаешь…
Л.: — Я не предлагаю, я просто спрашиваю.
К.: — Ты говоришь: смысла не имеет, не стоит… По крайней мере, мы живем честно: мы не молчим…
Л.: — Теперь вот, в русле этого, еще: семейное положение, если не секрет?..
К.: — Я женат.
Л.: — Дети есть?
К.: — Есть.
Л.: (к Ермену) — А у тебя?
Е.: — У меня трое детей.
Л.: — А семья есть?
Е.: — Нет.
Л.: — Тогда этот вопрос не к тебе… Коль, каким ты видишь будущее своего ребенка? То, что ты делаешь — ты это как-то связываешь с ним?
К.: — Я связываю. Я надеюсь, что когда он вырастет, он поймет… Не знаю, но что-то он будет понимать…
Е.: — Там сын растет прекрасный, вы что! Хотя, демократы выдумали такую вещь, что если папа бунтарь, то сын — мажор…
К.: — Мне страшно, конечно, что сын будет жить в таком государстве…
Л.: — А то, что ты делаешь, — была бы какая-то разница, если б у тебя не было сына?
К.: — Нет, никакой разницы не было бы. Я бы занимался тем же, чем занимаюсь…
Л.: — А почему у вас русскоязычная группа? Вроде бы, вы в Казахстане живете…
Е.: — Потому, что я русский язык впитал в себя… Я учился в русской школе, я учился на русской культуре… Сориентироваться было очень тяжело — я не собираюсь переориентироваться… Я просто работаю для тех людей, на которых реально можно повлиять в Казахстане. Может быть, когда-то мне придется уехать — хотя бы в Орск… Хотя — российский национализм я иногда очень сильно на себе ощущаю… Нельзя говорить, что национализм только в Казахстане развит — в России национализм тоже очень сильно развит. Я в Оренбурге на себе это чувствовал, в Волгограде, это было и в Москве — хорошо, я на скинхедов еще не попадал. В Волгограде, Оренбурге мне били морду, — пытались бить, по крайней мере,- за то, что я с Казахстана приехал. Была драка только по этому поводу…
Л.: — Ермен, а нет ли напрягов со стороны казахов дома — что вот ты с русскими тусуешься, поешь по-русски?
Е.: — Нет. У меня в плане семьи очень хорошо. Дед орден Ленина имеет. Семья очень коммунистическая, была в той элите, а в данный момент при разделе собственности ничего не получила, кроме заслуг… Потеряла очень многое, естественно… Родители мои прекрасно знают, что я потерянный для семьи человек — и я сам это для себя знаю.
Л.: — А вот понятие Родины для вас двоих одинаковое?
Е.: — Одинаковое. Наша Родина — Советский Союз. Мы родились в СССР, и нам плевать на Россию, на Казахстан и на все те мелкие государства, которые образовались… Франц Кафка как-то писал, что он родился в Австро-Венгрии, а когда достиг возраста тридцати, Австро-Венгрия распалась. Он говорил, что остался человеком имперским. Воспринял Австро-Венгрию в себя, а когда империя распалась, он всю жизнь до конца метался: что такое понятие “Родина”?.. У Коли есть песня “Что Такое Родина?..”
На этом разговор плавно затух. Ермен исполнил “на бис” песню, припев которой пели уже все хором…
Когда отступает зима
И на смену ей приходит апрель
Красотою теплых душевных дней
Когда тебя ловит и рвет на куски
Когда ты поешь как раненый зверь
Когда из тебя струится ручей
И что-то тревожно стучит внутри —
Это сердце опять начинает жить
Подобно всем тем кто лишился тревожного сна
Оставляя другим возможность помнить и выбирать
Улицы города в степь уходящие
Черный уставший снег все настоящее
Ветер принес с собой и обогрел теплом
Снова поет земля под проливным огнем
Последней весны
Когда тебе снится война
Напоминая собою смерть
И в небе кровавом светит луна
Ей все равно кто будет жить здесь
Пусть музыка льется широкой рекой
Одни любят смерть а другие покой
И мысли уносят куда-то в даль
И все горизонты равны нулю
Крепчает рассвет отступает холодная мгла
И в каждом движеньи в каждом жесте
Надежда на то что все это не зря
Улицы города в степь уходящие
Черный уставший снег все настоящее
Ветер принес с собой и обогрел теплом
Снова поет земля под проливным огнем
Последней весны
Когда перестанешь жалеть о том
Что мог бы добить себя
Услышишь голос рванешь за ним
И этот голос издалека
Усталый путник придет домой
Еще одна тыловая вша
Довольна тем что ей завтра жить
И просыпаться к семи утра
В бескрайних полях потеряться и не найти
Все то что когда-то пытался понять
И в конечном итоге спасти
Разговор состоялся 27 июня 1998 года. Так как письма в Казахстан идут долгие годы и не доходят,- Ермен просил дать лишь его телефон в Актюбинске: (3132) 55-17-68.
Да здравствует телефонизация! В жопу Интернет!..
