КРАТКАЯ ИСТОРИЯ МОЕГО ЗНАКОМСТВА, ВСТРЕЧ И ОТНОШЕНИЙ С НАВИГАТОРОМ
…Будучи в Оренбурге проездом в Москву в мае прошлого года, вписывались мы с Кошкой на ночь у Ждановых, которым большое спасибо за гостеприимство (наконец-то нашел повод поблагодарить). В тот же вечер и туда же (единство времени и места) зашел и Навигатор. Взял гитару, запел — и мы с Кошкой были сразу же придавлены его искусством. Обменялись адресами — и на этом наше знакомство оборвалось почти на год. В Москве, правда, оказалось, что он известен “орской диаспоре”, — и нам даже было подарено его фото.
Прошли месяцы. Некая орская дамочка (не будем показывать пальцами, хотя это был слоненок), учащаяся в Оренбурге, упомянула как-то о своем знакомстве с Навигатором — уже в начале этого года. Я сразу же загорелся: давай устроим ему квартирник в Орске! Если ему не в лом — пусть приезжает … февраля, я тоже буду в Орске… Приезжаю — Навигатора нет и не предвидится. Кляну судьбу, кляну знакомую, идем с Ленноном к Джессу на день рождения. В разгар празднества звонок в дверь: Навигатор! “Классно, Навигатор, завтра делаем тебе квартирник!” — “Вообще-то, я не для этого приехал. До меня дошли слухи, что … февраля в Орске будет какой-то квартирник, — я приехал послушать…” — В общем, “испорченный телефон” сработал правильно.
Так или иначе, квартирник состоялся. Чтобы Навигатор не чувствовал себя одиноким, в нем приняли участие и орчане, гитара передавалась по кругу.
А на следующий день был долгий разговор в “барыге” по пути до Медного, Навигатор воспользовался моим приглашением — и вечером на своей кухне я взял у него это интервью. Интервьём назвать это будет не совсем точно: я лишь направлял поток мыслей Навигатора в интересующее меня русло, а говорил он сам, долго и охотно. Поэтому я счел возможным опустить все свои реплики при расшифровке: они к делу практически не относятся…
Затем были еще две встречи с Навигатором: на фесте “В XXI век без наркотиков” в Орске и на орском же бардовском сборище “Бабье лето” уже в сентябре. Между этими встречами Навигатор успел выступить в Перми на Rock-Line’99, помотаться по Золотому кольцу, написать новых песен, наконец, получить на “Бабьем лете” памятный кусок гранита: “Навигатор, у тебя же все равно нет серванта, куда бы его можно было поставить!..” В общем, жизнь продолжается. Несмотря на наступление холодов, продолжается и навигация.
НАВИГАТОР:
О СМЫСЛЕ ЖИЗНИ, О СВОБОДЕ, О РЕЛИГИИ, ОБ ИСКУССТВЕ
…Родился я в Душанбе, долго жил там… В основном — ту часть жизни, о которой говорят: “становление человека”, т.е. истоки… В первый раз уехал в Москву в 15 лет — за впечатлениями… Мой отец считал, что изменения пространственные, изменения окружающего тебя пространства на изменения тебя самого никак не влияют. Я не могу это оспаривать — просто необходимы были перемены какие-то… Что-то застоялось, что-то не устраивало, и сам процесс смены обстановки дает толчок к освобождению. Я не скажу, что он дает новое, он человека чем-то насыщает, — но он избавляет от старого. Вероятно, это просто было необходимым, поэтому я уехал.
В музыку врубаться я стал намного позже. Я к музыке не пришел на белом коне в раннем возрасте… У меня братишка начал песни писать вместе со мной, ему было 13-14, а мне уже 18-19. Вместе, наверное, и учились играть на гитаре — скорее всего, так.
Путешествие это в Москву свое сделало дело — т.е. восприятие как-то расширилось, я не знаю, углубилось, — благодаря отрыву от корней, от друзей. от того привычного, что составляет человека во внешнем мире… Т.е., ты привыкаешь ко всему этому окружению, и если даже кажется, что возникает что-то новое — на самом деле это все старое; с теми же людьми попытка сделать что-то такое, выходящее за рамки, — это просто расширение рамок на самом деле… Вот я и поехал в Москву — центр, где люди, где панки, движение какое-то… У меня отец жил в Подмосковье, он меня потом нашел там, в Москве, месяца через три, и помог обратно двинуться… Осенью приехал, таскался-таскался, надо было куда-то вписаться, каким-то образом закрепиться. Вписался в какое-то училище, ПТУ. Практически в училище даже не ходил — сейшены какие-то проходили, новое все было… Восемьдесят седьмой год был. Меня все это давно как бы волновало и интересовало. Какие-то возрастные дела. Вот я бросил школу, последний класс, и уехал. Потом, кстати, через два года я вновь вернулся в школу и доучился. В 90-м году закончил я школу, и в связи с событиями в Душанбе мы уехали на Алтай…
До армии на Алтае у меня была уже возможность чего-то набраться, т.е. я и в Питере уже полтора года пожил, и полгода в Москве. Что-то такое впитывалось… Хотя, уже тогда я критически относился к протесту — я его разделял на свободу человека и на показ свободы. Все-таки, многие люди, та же тусовка — это ведь очень разношерстные люди, очень различные. Видно — когда у людей ясный взгляд, они пытаются перед камерой его затуманить, чтобы показать, как они балдеют, как им здорово, они якобы в трансе. Это попытка показать себя свободным… Понимание свободы у всех различное, просто — кого-то заботит выражение своей свободы. Так скажем: атрибуты свободы — это не аспекты свободы. Свобода — это состояние внутреннее. Если есть что-то внутри — то все внешнее не способно воздействовать и направлять движения внутренние — мысли, духа там, и дело тоже в том числе. Мы не стремимся к этому, — есть проблески, касания истины… Воспитание в том числе — закрепощенность уже заложена с детства родителями, поэтому в 14-15 лет возникают какие-то обиды. На самом деле не потому, что давление фактически происходит в этом возрасте, — просто то ощущение, что родители не отпустили со временем… Тут сложно. Вроде, совсем не вести родители не могут, и нельзя так — совсем не вести. Если ты ведешь, то хочешь — не хочешь, а навязываешь что-то…
В армию я пошел — я хотел туда идти, я туда даже готовился — с парашютом прыгал. Попал в ВДВ, как хотел, даже круче — в спецназ, в Черчикскую бригаду спецназа… Внутренне… Тут я не знаю. Сложно об этом говорить… Вспоминаю, как первый раз был в бою. Ощущение нереальности происходящего, ощущение преломления времени, те самые внутренние интерпретации, которые у человека всегда идут параллельно с ощущением мира… Часть была элитарная, и долбежка была соответственная, т.е. все это — приказное, уставное, вместе с дедовщиной, — оно такое сильное влияние оказывало. Я видел, как люди становятся “духами” сразу; в основном-то ребята все такие здоровые были, метр девяносто, крепкие, — ломались очень быстро. Смотришь — человек с опустошенным взглядом, делающий кому-то хавку, кому-то сигареты, кому-то еще что-то, — то есть, абсолютно теряющий контроль, дисциплину какую-то внутреннюю… Ощущаешь, что все очень относительно в мире — вся эта крутость… Потом видишь, — приходят после армии, все десантники, все крутые, дембеля… Думаешь: ребята, многие же из вас там были обыкновенными “духами”…
Человек может быть актером где-то. Мне было сложней, т.е. я плохой актер, сразу как-то напрягался, меня частенько побивали… Я старался, насколько это возможно, быть самим собой. Играя, можно тоже оставаться самим собой, т.е. не терять некую сущность, — дело не в этом, просто мне меньше, может быть, это дано. До сих пор иногда в компании людей посторонних я чувствую себя не очень уверенно, потому что я знаю: я могу сейчас схватить линию, — но понимаю, что это будет как бы не совсем честно. Т.е., я не хочу себя вести иначе, чем оно идет во мне само. Это не сложно, может быть, но чувство такое… Наверное, это мой личный комплекс, моя личная боязнь обмана… А в армии все это проявляется — там люди в одном коллективе… У меня так получилось, что служил я полтора года всвязи с этими событиями — Союз развалился, там еще что-то, территория, на которой служил — не российская, — какие-то шли заморочки такие непонятные… Интересно было: я ощутил, насколько человек впитывает все — там вот эти вот приказы, выполнение всего этого элементарного… Был такой, в общем-то, небольшой бой, с абсолютно слабовооруженными какими-то духами, — было очень интересное ощущение, когда ты идешь, и не слышишь каких-то там приказов, просто чувствуешь, что ты — часть какого-то организма. Ощущение совершенно иной реальности, когда что-то делаешь, а потом слышишь чей-то голос, который тебе что-то говорит. Я даже не пойму — это голос действительно физически существовавший, или просто комментирующий действия, производимые тобой, т.е., “лечь-встать”, “перемещаться” и еще что-то… Ощущение нереальности происходящего заставило очень сильно задуматься…
После армии у меня была попытка придти как-то к богу… Стихи я и до армии писал какие-то — политические, на злобу дня, ближе к панку что-то такое, — а тут у меня просто ранение было тяжелое, было большое опасение, что меня вообще не будет, или без руки я останусь, инвалидом буду. Как бы все это прошло, и все это благодаря случайностям. Прошла просто переоценка, как у Кастанеды там есть — пересмотр жизни. Может, не такой глубокий, — но он произошел. Т.е., я критически посмотрел на себя — что я есть, кто я есть, откуда и зачем вообще я есть. Наверное, это идет до сих пор, потому что я до сих пор задаю себе вопрос — есть ли смысл жизни, и чаще всего этот вопрос остается открытым, — максимум, какой ответ я себе давал — нет, нет смысла жизни…
Я не собираюсь думать о смысле жизни всего человечества в целом, — в себе разобраться хотя бы для начала, хотя это начало может длиться всю жизнь. Я уже рожден, я уже иду по жизни, я уже есть в настоящем, — то есть, возврата какого-то нет. Для чего вот я живу в настоящий момент.. Я не рассматриваю себя отдельно от общества, я рассматриваю себя в обществе, а не общество относительно себя, все-таки в большей степени. Я не рассматриваю себя как “винтик”, — но, если уж рассматривать себя как “винтик”, то все-таки пытаюсь понять конкретное назначение этого винтика в механизме, свое назначение. Мне до общества есть дело, покуда я в нем живу. Я думаю, общество никак не выиграло и не проиграло от того, кто я есть. Думаю, что на самом деле нет конкретных мест в этом обществе, которые необходимо кому-то там занять… Все очень динамично, все очень неповторимо, — каждое мгновение… Просто, оказавшись в этом мгновении, все равно есть этот вот паскудный вопрос: зачем это мгновение, и что я в нем делаю вообще?..
Я не христианин, так скажем, я не мусульманин, я не… и в то же время, где-то оно как бы присутствует. Сейчас очень модно говорить, что, мол, я верю в некую сущность, вселенский разум, еще что-то; есть, мол, один бог, все называют его по-разному… До мнения людей по поводу религии мне нет никакого дела вообще. Пусть они думают, что хотят. Я думаю, что все, что есть на нынешний момент, относительно прошлого — это есть великая и непостижимая тайна, которую предсказать невозможно. Настоящее определяет будущее, но… нет такой судьбы, которая сейчас прочерчивается в будущее. Она чертится сейчас, но она не прочерчена, — так скажем. Нет даже контура. Я не удивлюсь, если завтра умру. При этом я, конечно, думаю о завтрашнем дне, но понимаю, что это — трата энергии и силы, и я стараюсь от этого уйти, от определения будущего. В какой-то мере я фаталист.
Я думаю, что бог — это порождение чисто человеческое, именно в себе. У каждого по-своему. Тут можно чувствовать на уровне разума, может быть, или попытка опять-таки отсчета, т.е. — родить благородный страх. Страх же, он — весь одинаковый; попытка облагородить страх — есть Бог… Страх — это вообще великая движущая сила. Я просто думаю, что “страх чего” — это вообще вопрос другой. Страх относительно чего-то… Если пытаться разложить, то можно сказать так, что: “страх — есть боязнь”. Страх относительно страха — есть боязнь страха. Страх относительно смерти — есть боязнь смерти. Сам по себе страх — это чувство независимое, это мы его привязываем к чему-то, к каким-то событиям личностным, своим. А сам по себе страх — это просто сила, которая в экстремальных ситуациях — и не только в экстремальных — заставляет человека действовать адекватно той ситуации, которая происходит, для сохранения его жизни — жизнедеятельности, жизнеспособности, всего прочего, — т.е. страх, начинающийся от конкретных инстинктов и рефлексов животных (“убери руку от горячего”) до страха быть непонятым и всего прочего, т.е. того, что, может быть, животным и не нужно. Т.е. — и выше, и ниже, и вширь, и вглубь, — сам по себе страх — это просто нечто существующее уже, он заставляет нас пить, есть, чего-то хотеть… Но страх — у него есть одна такая фишка, которую религия, думаю, сама по себе изжить не смогла. Это — “страх порождает желание”. Если бы у человека не было страха — ему бы нечего было желать. Что тебе надо, когда ты ничего не страшишься? Т.е., отсутствие желания — есть счастье. Либо у человека все есть, и поэтому он ничего не желает, либо он ничего не желает просто потому, что ему незачем чего-то желать. И то, и другое — одно и то же. Можно двумя способами идти — внутренним и внешним. Первый способ — удовлетворив желание, ты его не имеешь, ты насытил себя тем, чего ты желал. Другой способ — просто изжить в себе эти желания, т.е. это тоже счастье. Если у тебя нет желаний — ты счастлив, блажен. Я так понимаю счастье. Можно сказать так: если человек испытал оргазм и сейчас ему ничего не нужно, он ни о чем не думает, потому что ему не о чем думать, потому что нет желаний. Либо — если ты просто ни о чем не думаешь, у тебя нет желаний, и тебе не нужно ничего — это опять-таки счастье… Если животное хочет есть — оно не может быть счастливо. Я думаю, что гамма желаний у животного — она просто меньше… Вообще счастья не бывает — счастье относительно конкретного момента. Вот сейчас я говорю, я думаю — значит, я не счастлив. Я напряжен, я напрягаюсь. Разговор — он вообще очень много сил забирает. Когда человек говорит, особенно думает — он напряжен…
Когда я пишу песни — я думаю тоже, я тоже напряжен… Бывает так, что в момент написания песни достигаешь состояния счастья. Не-думания и бездействия, безразличия. И тогда ты ее просто больше уже не пишешь… В момент удовлетворения человек не думает, что он удовлетворен. Если он думает, удовлетворен он или нет — то он неудовлетворен…
Есть все-таки попытки людей — это ж не только моя, я понимаю, что не я один, не мы с тобой вдвоем такие умные сидим, а вокруг куча бездарей ходит. Каждый человек — он имеет внутренние потуги духовные. И если дух определяет желания человека, то чаще всего направляет в творческую стезю, т.е. стезю познания и расширения к мудрости, к мудрости более глубокой, нежели бытовая мудрость… Я чувствую, загоняюсь, слишком навороченно — а это обман; слово — действительно обман. Оно в свои сети затянуло человека, заставляет объяснять значение опять-таки этого же слова…
Вначале песни у меня были не то, что “политические” — а протестовые, т.е. этот юношеский нигилизм, отрицание всего сущего, может быть, не совсем… Но панк, в общем-то, да…
Идешь ты к своей свободе не останавливаясь — нет же предела, т.е. покуда находишься в этом мире и пользуешься средствами этого мира, в том числе, музыки — просто пытаешься освободиться от всего, что мешает. Можно так сказать: человек освобождается полностью только в том случае, если это непрофессионализм. Освобождаешься от зависимости какой-то конкретной музыки, от конкретных людей, от подражания себе в том числе, — т.е. от любых видов зависимости. Поэтому сказать так, что я к этому пришел, нельзя — я к этому иду. Я продолжаю идти. Я в том же начале пути, и так же далек от начала, как и был… Я могу только констатировать текущий момент… Я боюсь, все это так смешано… Трудно сказать, что я кому-то подражал — подражалось; это тоже нечто, не всегда зависимое. Потому что то, что уже есть — это как бы воспитание традиций. Прежде, чем придти к себе еще немного ближе, всегда через что-то перескакиваешь. И, оценивая прошлое, понимаешь, что тогда ты был больше зависим от того, а сейчас — меньше; причем все опять-таки относительно, я сейчас так же зависим опять-таки от чего-то, происходящего в моей жизни. Я могу сказать, что я слушаю сейчас большей частью, что слушал раньше большей частью. Но сказать, насколько я этому подражал, подражаю и зависим или не зависим — я не могу… Сейчас мне больше нравится слушать западную музыку, так скажем — я сейчас не слушаю русскую музыку, потому что со временем плюс к тому, что есть внутреннее, примешивается возможность послушать что-то интересное с точки зрения музыкальной. Для меня долгое время уже ближайшее — KING KRIMSON. Это есть то мое, в чем я всегда могу найти что-то для себя. Там есть богатство и творчество, и искусство. Все. Еще, на протяжении очень долгого времени любимой командой, всегда вне конкуренции, был LED ZEPPELIN, ну, и что-то такое, с отклонениями в более навороченное музыкально — DEEP PURPLE, YES, PINK FLOYD раньше слушал, — и в более шаманскую музыку — те же DOORS… Русская музыка — это все-таки поэзия, это все-таки большей частью слово… А музыка — она как-то чаще всего, может, и гармонично, но все-таки дополняет, — нечто второстепенное… Это не значит, что что-то наше я слушаю уже после всего этого запада, нет. Из наших, если попытаться составить какой-то внутренний рейтинг — наверное, КАЛИНОВ МОСТ самая близкая группа. Сейчас — не знаю. Т.е., это я так вот, по жизни пройдясь. Слушал я в общем-то много музыки — ПИКНИК мне нравился, где-то немножко как-то что-то… Гребень — периодически… Ну, как это — нравится, не нравится? Оно же все очень богатое для восприятия, я могу сказать только так, что “это меня не отторгает, это мне не претит”… Я, конечно, не фанат — просто я последнее время большей частью слушаю такую музыку — не могу сказать, почему. Не знаю, почему. Нравится, т.е. не претит, т.е. это то, что не претит практически никогда. А другое что-то — оно меньше не претит… А потом, есть еще такое… Что когда сам что-то делаешь, то с одной стороны опасаешься вариться вечно в собственном соку, а с другой стороны это неотъемлемая часть: не будешь вариться — не будешь и делать. И это забирает с одной стороны силы, а с другой стороны внимание, — дает очень многое, не спорю, — но в большей степени забирает внимание со стороны чего-то. Т.е. моменты, когда я все это слушаю, — они редки. Это другая часть меня, к которой если я переключаюсь, то мне надо будет переключаться обратно, что тоже связано с какими-то затратами энергии… Может, это загонки мои, — просто я пытаюсь анализировать, что я есть… Загонки — это тоже часть жизни, часть личности, большая и неотъемлемая. Так что, я считаю, это вполне нормально…
В “93-ем году я пришел из армии, зимой, в феврале как раз шесть лет было. Попытались попробовать. Что мы там играли и пели — это, конечно, сейчас смешно. Но был сильный, мужественный внутренний дух, который нас вел. Мы были рокерами, мы всех критиковали и вообще вели себя так нагловато в какой-то степени с людьми, не боялись навешивать ярлыки, мол, “да вы — попса!”, на рядом с нами существовавших музыкантов. Меня народ там как бы даже побаивался, я был такой экспрессивный, разбитной по-своему, какая-то такая агрессия была… Потом потихоньку, занимаясь уже собственно музыкой, — и это она меня изменила в большей степени, или я себя ею изменил. Меня уравновесило в жизни, я спокоен сейчас, во мне нет чувства напряга. При этом я так же продолжаю идти — мне нравится этот поход. Поход к истине, куда-то туда, т.е. нашел дорожку свою — и иду. Самое сложное было — найти дорожку. Сейчас цель — удержаться на этой дорожке, не размениваться. Потому, что ты идешь чем дальше — тем меньше уже привязок к тому, чтобы смотреть на эту дорожку. Тут уже как бы ногами чувствуешь свою дорогу. А начинаешь озираться вокруг — значит, какие-то соблазны возникают. Возможность смотреть на все спокойно, не поддаваться желаниям; видеть соблазны, отмечать, что они есть, разбираться в них — все в жизни присутствует, захватывает наш дух, нашу человеческую сущность. Поэтому надо все равно не забывать, куда идешь… Когда человек сходит со своего пути, второй раз на него вернуться оказывается неимоверно сложней, именно потому, что ты его знаешь, ты его видишь, и кажется: ну, что? шаг назад — и опять пошел в том же направлении. А оказывается чаще всего, что именно вот эта доступность вернуться — то ли она больше всего мешает человеку, то ли есть нечто, что сопряжено с тем, что раз изменив дорогу — обратно вернуться сложно… Это чувство, когда рождается внутренняя измена, попытка “да вообще, пошло оно все нафиг, и лучше я займусь своей личной жизнью, обустройством, а музыка — она мешает, денег не приносит…” Хотя мне сейчас, уже на протяжении долгого времени, музыка не мешает. Периодически задаюсь вопросом “так ли это?” — и пока согласен с тем, что да, не мешает, все нормально… Но были моменты, когда были не только сомнения, а даже попытки уйти от этого. Т.е. я пытался себе навязать, а получалось так, что ноги все равно оставались на дороге, т.е. — полз, полз, полз, пытался от этого вырваться, заняться чем-то другим, обустройством, обеспеченностью своей, — и просто сейчас понимаю, что это придет, наверное, само — когда будет нужно. Т.е. без меня, без моего участия в этом это невозможно, — но есть какие-то приоритеты, которые расставляются у человека в жизни. Если приоритет — создание своих личных хитов: семья, работа, все, — а потом, “вот будет время — займусь”, — не займешься, точно. Если приоритеты расставлены так, что первым делом то, кто я, что я, куда я, зачем я и как собой распорядиться в этом мире, чтобы быть на пути достижения того, что хочешь достигнуть не в этом мире, не в мире бытовом, не в мире разума, в мире абстрактном, то все остальное — оно как бы уже просто не волнует. Можно сказать, что решаются какие-то проблемы — либо просто нет проблем. Не видать проблем — значит, их и нету. Проблемы — это то, что ты перед собой поставил. Или — “я хочу решить вот этот вопрос”. Если вопрос не задается — то и решать нечего… Сейчас для меня таких вопросов нет, поэтому я могу об этом говорить, но меня это волнует постольку-поскольку. Так скажем: хочется чего-то простого, низменного, человеческого, — а вдруг понимаешь, что сейчас, в этот момент его под рукой нет. Нет денег, ну и всего материального, что можно мерить деньгами, чем-то подобным. Т.е., когда этого под рукой не оказывается, думаешь: елки-палки, как хорошо, если бы это было. Но это долго не держит, не цепляет и навязчивой идеей не становится. И как-то вопросы разрешаются сами собой…
Почему я задержался в Оренбурге? Мы вообще-то с Зуфаром ехали мимо стопом. Заехали в Оренбург, тут какие-то родственники у нас были, а мы ехали со Свердловска на Самару, у нас были рюкзаки каких-то музыкантов, которые мы взяли еще в Москве. Оренбург был как бы остановочный пункт. Хотели осмотреться, познакомиться, по большей части с музыкантами… (Конец первой части.)
…Поняли, наверное, взаимную необходимость осознали друг в друге. Нам понравилось, здесь мы оба почувстствовали себя свободно. Оба — и вместе, и по отдельности, — с разными музыкантами общались, и с разными людьми… Город для меня прежде всего — это люди, которые в нем есть. Те, которые меня интересуют. Мой Оренбург — это те люди, с которыми я каким-то образом связан. Мне нравится. Я чувствую свою независимость — нет людей, которые могут как-то насильно меня сдвинуть, очень заинтересованных во мне родственников, или еще кого-то; и в то же время — богатство общения, большой выбор каких-то повседневных насыщений своей сущности. Возможности реализации какие-то есть, — они небольшие, но они везде небольшие. Реализовать себя везде трудно, если ты занимаешься реализацией себя в этом внешнем мире… А внутренне — мне Оренбург дает спокойствие, которое мне необходимо. В этом отношении — это мой город. Это моя новая родина. Если говорить, что родина — это там, где человеку хорошо… Сейчас у нас есть уже коллектив людей, — то, что уже можно назвать командой, ансамблем, — те люди, с которыми мы реализуем что-то, которые тоже стали НАВИГАТОРОМ как группой… Мы печемся об одном, мыслим об одном… Хотя, единомыслие — это ведь тоже очень относительно. Просто, какие-то ближайшие внутренние, внешние даже цели — они сейчас сочетаются, совпадают… На ближайшее время эти цели — все-таки где-то потихоньку и засвечиваться, поскольку уже — я не люблю это слово — материал, так сказать, готов. Что-то мы уже имеем, и что-то из того, что мы уже имеем, можно не бояться вынести в люди. А ответственность — это не бояться суждений. Т.е., если я не буду бояться того, как будут судить о том, что я делаю, — значит, это относительно безупречно. Т.е., стремление к безупречности, — сейчас мы как-то к ней движемся, в моем представлении. Те музыканты, с которыми я как-то работаю — они сами по себе сильны. И в плане профессиональном, и в плане духовном, насколько я это вижу. И мне с ними интересно, мне с ними легко. Я никак не заморачиваюсь — им это интересно и им это легко. В то же время, те направления, которые присутствуют для того, чтобы двигаться дальше, развиваться, — они никак не обременяют. Они радуют, это приятные напряжения, приятные потоки. Они мне нравятся…
Что будет?.. Ну, скоро фестиваль в той же Магнитке, как-то сейчас хочется сделать несколько вещей более серьезно, чтобы, будучи там, уже проявить свои как бы наметки на безупречность, — так, чтобы людям не мешало наше неумение играть. Неумение играть плохо. Невзирая на наше состояние, на время, еще на что-то… Как сумеем не играть плохо — значит, тогда уже это шаг. Мы нацелены на это сейчас — но насколько это будет реально, это время покажет. Чего загадывать — надо идти. Что будет — то будет. На это нет никаких ставок, никакого желания чего-то там занять, хотя, такие меркантильные желания — они где-то присутствуют в человеке, но я пытаюсь просто не думать об этом, поскольку это — не то, что меня волнует очень глубоко; это временно приходящие от разума такие желания: “вот неплохо было бы быть крутым музыкантом”, — хотя, понятие крутости — оно само по себе лажа в этом отношении, но время от времени приходит… Да, и желание безупречности в том числе, чтобы ощущать себя как-то со стороны, не лохом в этом отношении, не неумехой. Т.е., если ты что-то делаешь — то делай это хорошо, делай это так, чтобы люди не только чувствовали, что это хорошо, — чтобы они понимали, что это хорошо, это сильно, чтобы им это тоже нравилось, чтобы не отвратить людей от того, что ты делаешь. Делай это хорошо — и будет больше возможностей у людей, чтобы это понять. Делай это максимально приближенным к тому, как это было рождено. Потому что испортить любое творческое произведение своим ляпсусным искусством — очень легко… Я имею в виду произведение творческое, потому что то, что рождено, даже если ты никак не выражаешь — творческая энергия, она идет. И насколько ты сможешь не помешать ей остаться чистой и истинной — в этом и есть сила пребывания музыканта, поэта в этом мире. То, что внутри все мы сильны — это понятно. Но и тут есть внешние факторы: умение играть, умение писать, еще что-то… Чтобы этому не мешать — нужно уметь не мешать. Вот что такое в моем представлении профессионализм. Играть как Сатриани, например, т.е. играть с такой же скоростью, как Сатриани — этому научиться можно. Но — искусство может быть соревновательным, а творчество — оно не соревновательное. Творчество — оно вне категории размеров, достижений каких-то и еще чего-то. Т.е., регалии творцам не выдаются в подтверждение того, что ты творец. Искусство — это искус творящий, т.е. возможность искусить человека, завлечь его внимание. Ты несешь ответственность за то, что ты завлекаешь внимание, но если твои помыслы чисты, если внимание человека захваченного направлено в творческую струю, т.е. если твое искусство позволяет подарить людям продукт твоего творчества, — не продукт, конечно, слово какое-то техногенное, — результат действия духа, результат того, что это произошло в тебе… Дух — это присутствие чего-то вне рациональных рамок; если ты рациональными средствами сможешь людям преподать что-то — то это классно… Оно случается, со многими случается… Сопрячь мир тот и мир этот, мир абстрактного и мир рационального, мир духа и мир материи, мир искусства — это трудно, поэтому необходимо идти… Необходимо мне, т.е. я не могу это обойти. Необходимо еще кому-то, кто обойти этого тоже не может. Если ты упираешься во что-то — значит, нужно что-то предпринять, чтобы двигаться дальше. Нужно убрать камень преткновения… Что мешает человеку: увлеченность чем-то материальным, или невозможность реализовать себя в мире материальном — это сложно сказать; это тоже камни, такие же, как на пробивании творчества через себя… Внешний и внутренний мир пытаешься как-то связывать, сочетать. Когда без напрягов это сочетается — вообще классно. Когда умеешь что-то делать — тогда напрягов меньше. Когда идет что-то внутренне — тоже напрягов меньше. Эти направления как бы противоположны — и в то же время очень сильно связаны. Также как приход и выход энергии. Приход энергии — творчество, выход энергии — искусство. Надо прочистить оба канала, чтобы прошедшее через тебя творчество, став искусством, было действительно чем-то. Чем-то глубоким, чем-то серьёзным, чем-то не лживым, истинным… Работать в двух направлениях — это очень сложно. Сложно, но интересно. Ставишь себе задачи — и их решаешь. То, что идёт через тебя, и то, что выходит. Чтобы это осталось тем же — но в то же время сделать это доступным для других людей. Чтобы они ощутили то, что можешь ощутить ты. Ты чувствуешь, что это глобально, это стояще, это истинно. Донести воду святую до тех, кто жаждет.
В Орске мне понравилась та атмосфера, что там есть. Мне понравилось, что люди и слушают сами, — и в то же время могут и мне что-то дать. Орск меня подзарядил… Скажем так — мы поделили ответственность с теми людьми, что там ещё выступали, — потому что я, как и многие другие, не люблю ответственности. Я человек ответственный, но ответственности не люблю. Она мешает. Вот. Так что эти люди мне очень помогли и запитали меня. На самом-то деле я ехал не играть на своём квартирнике — я ехал встретиться с какими-то новыми людьми, послушать их. А оказалось, что я приехал как бы на свой квартирник. Меня это немного выбило из колеи, потому что себя я дома уже наслушался… Вообще, очень интересно. Пожалуй, больше других мне понравился Макс. Он — как мне кажется, профессионал в этом отношении, искусник. Хотя — тут есть два значения слова “профессионализм”: “умение” и твоё как бы практическое нахождение в мире, т. е. — “зарабатывание денег”. Я имею в виду именно “умение”. Данные, — т.е. голос, возможность развития техники, ещё чего-то — в этом смысле “профессионализм”, а не в смысле “как я рад, что этим он может зарабатывать деньги”. Хотя и это классно — если человек занят реализацией себя, и это даёт ему какие-то деньги — это просто не мешает ему заниматься собственной музыкой. Не приходится размениваться, не приходится тратить время на что-то другое, что тебя, в общем-то, не трогает и не интересует. Это всегда дилемма, и самое лучшее разрешение этой дилеммы — это просто её неимение…
Музыка всегда должна быть для тебя тайной, к ней всегда нужно относиться немножко со страхом, в ней всегда должно оставаться что-то для тебя непознанное. Когда человек сказал: “Всё, я достиг вершины”, — значит, следующий шаг — уже в пропасть. Не доходи немного до вершины, всегда оставляй пик “на потом”… Достижение вершины — это понятие всегда абсолютно личное, потому что это твоё исчерпание своих собственных возможностей.
г. Медногорск, 1 марта 1999 г.
С НАВИГАТОРОМ беседовал С. Ветер.