…Надо бы написать короткое предисловие к беседе с Дидуровым, и вот пытаюсь вспомнить, когда впервые услышал эту фамилию. И память меня подводит, как никогда раньше. Скорее всего, это имя – Алексей Дидуров – вошло в мою голову исподволь, вскользь. Где-то прочёл, видимо, упоминание, — раз, другой… Информация начала оседать и накапливаться.
К поездке в Москву я знал о нём следующее. Есть такой поэт – Алексей Дидуров. Он же и музыкант, стоявший у истоков группы ИСКУССТВЕННЫЕ ДЕТИ, малоизвестной широкой публике, но ценимой в узком кругу знатоков. Ещё знал, что Дидуров – хозяин некого кабаре имени себя, но хозяин не в ново-русско-купеческом смысле, а: родитель, мозг и движущая сила этого самого кабаре. Знал, что в кабаре выступали и очень его ценят многие нынешние звёзды – только это был минус Дидурову, минус кабаре: что мне до звёзд? Они мне не светят и не греют. Думал – Дидуров из их шайки-лейки, престарелый ветеран, сидящей усохшей жопой на засохшем венке былой славы… Переломным моментом оказался увиденный в «Программе А» кусочек интервью с ним. Телевидение, конечно, сила. Любого человека, не башляющего ему, либо не лижущего жопу — ему же, в два счёта представит законченным мудаком. Но – меня на ТВ-мякине не проведёшь. Я сумел отфильтровать информацию, и в ошмётках дидуровских реплик, нашинкованных ТВ-мясником, то бишь монтажёром (монтажником?) уловил отголоски мыслей, мне не чуждых. И я понял, что хочу встретиться с этим человеком и поговорить о том, что осталось за кадром эфира.
Алексей Алексеевич Дидуров оказался интересным собеседником. Я успел задать ему всего один вопрос – и он наговорил кассету на полтора часа, осветив все невысказанные мной вопросы, и даже сверх. И вызвав к себе огромное уважение: человек, так добросовестно и с такой страстью говорящий о своём деле – вряд ли погулять просто вышел. Ну, всё это есть в беседе. А вопрос был – с какой целью создавалось литературное рок-кабаре Алексея Дидурова?
… Самая первая, простая, чисто биологическая причина – это где-то начиная с середины 70-х годов люди, составляющие мою среду, — а это были очень талантливые московские мальчики и девочки, — вдруг начали погибать. Кто-то от раннего инфаркта, кто-то повесился, кто-то выбросился из окна, кто-то спился, кто-то скололся… Кто-то уехал – это ж тогда было, как на тот свет. Это сейчас они на побывку приезжают, а тогда если человека провожали через стеклянные ворота «Внуково-2», — это было как через железные ворота кладбища, туда же. И я вдруг почувствовал, что кислород уходит, тает кислород. Я служил в Заполярье довольно продолжительное время, в погранвойсках, и я знаю, что такое недостаток кислорода – ты гниёшь. Малейшая царапина перерастает в гангрену. И вот то же самое началось вокруг меня – я понял, что уходит кислород, уходят люди. Я довольно долго пытался всё это понять и догадался, в чём дело: у нас не было аудитории. Мы все много чего сочиняли, мои друзья были великолепными живописцами, графиками, бардами, рок-бардами, поэтами, прозаиками, — а аудитория нам не позволялась. Была цензура, была партия, КПСС которая называлась, было КГБ, был Главлит. Нас никого не печатали, не пускали никуда выступать, никаких не давали залов, — а если мы куда-то прорывались, то это заканчивалось в лучшем случае скандалом. В худшем – всякое было. Били, причём, били профессионально, — чувствовалось, что специалисты. Юре Шевчуку два ребра выломали. У подъезда встретили, по имени-отчеству спросили, — «Да, это я», — Юра думал: дескать, вот как слава, наконец, разрослась. Когда сошлись имя-отчество, Юру очень хорошо, профессионально отделали, потом ещё из города выкинули в ссылку. Кстати, в ту деревню, куда был выслан в своё время Бурлюк, учитель Маяковского. В ту же самую деревню выгнали. Точно так же проломили голову Серёже Рыженко, который одно время пел у Макаревича, тот потом его выгнал, потому что у Серёжки песни гораздо круче всегда были. Вытаскивали, пугали, угрожали, приглашали на разговоры, присылали повестки – в общем, давиловка шла очень серьёзная, и было ясно, что это – навсегда. Никто не мог предположить, что когда-нибудь мы доживём до нынешних времён. И я догадался, в чём дело: для творческого человека аудитория, возможность реализации на кого-то, с обратной связью, — талантливый человек без этого просто дохнет. И я начал собирать подпольные рок-фестивали, они назывались «фестивали молодого искусства», но поскольку тогда основная эстетическая информация шла по руслу рока, — время было такое, — то практически это были рок-фестивали с вкраплениями прозы, поэзии, живописи, графики, актёры там показывали какие-то сцены из спектаклей, — опять же, квартирных спектаклей. Скажем, Дима Харатьян, который снялся в фильме «Розыгрыш», пел мои песни с экрана, — фильм получил госпремию, меня из неё вычеркнули, но фильм-то получил. До сих пор режиссёр уверен, что песни сработали на 90 %. Дима Харатьян как раз тогда стал звездой, поступил в театральное, и показывал подпольные сцены из «Мастера и Маргариты», — он играл там Иешуа. Мы снимали дом, давали участковому взятку, — дом, откуда все выселены, а коммуникации ещё не отключены. Нас пломбировали, опечатывали снаружи, — поскольку туалеты работают, мы двое или трое суток из этого дома не выходили, поскольку это было запрещено, чтобы нас не раскрыли. Нас пломбировали, и внутри художники развешивали свои картины по всем этажам, актёры задники развешивали, ставили микрофоны, аппаратуру – и полный вперёд трое суток, до утра понедельника. Утром в понедельник приходил участковый, снимал пломбу – и оттуда все вываливались. Единственное было железное условие – сухой закон. И все двадцать лет с тех пор как традиция у меня в кабаре сухой закон.
Это первая была причина. Я догадался, что нужна аудитория, чтобы человек не повесился, не подох, не уехал и не спился. Я эту аудиторию предоставлял. И вот тогда ко мне со всей страны сюда в Москву приезжали люди, которые потом уже стали классиками, — а тогда это были никому не нужные Шевчук, Майк, Башлачёв, Цой, Рыба, Силя… Огромное количество было людей со всей страны. Я однажды вычитал, что бытийная форма искусства, когда есть обратная связь, называется «кабаре». То есть, когда тот, кто пришёл на кого-то, имеет возможность сам реализовываться во время, как этот кто-то что-то там делает. Этот принцип обратной связи и есть принцип кабаре. Обычно почему-то кабаре путают с варьете. Это просто потому, что в 20-е годы нэпманы, народ не очень образованный, вешали на заведения, которые были чистыми варьете, — там ноги подбрасывались, фокусы показывались, в шампанском кого-то купали, — почему-то они вешали на эти заведения вывеску «кабаре». Вот так почему-то и застолбилось. На самом деле кабаре – это совершенно определённый жанр бытования искусства. Жанр, предполагающий обратную связь. В основном, известны артистические кабаре, театральные кабаре, танцевальные кабаре, — а я создал актёрское кабаре. Как мне говорили специалисты, впервые в мире. Принцип моего кабаре – читают и поют только своё. Это уже цель номер два – убрать посредников. Потому что диктатура большевиков принесла с собою одну очень губительную тенденцию – она везде посадила комиссаров. Либо в виде вора, который из общения двух субстанций откачивает себе энергию, — она может быть воплощена во что угодно: в тряпки, в деньги, в баб…, — либо в виде презерватива, который прерывает процесс. Купирует его и прерывает. Вот отсутствие посредника в моём кабаре – видимо, это одна из причин выживаемости моего кабаре, один из магнитов мощных, на который 20 лет идут люди, — это обаяние живого реального документа перед тобой. Документа в виде автора. Никакого издателя, никакого исполнителя: он сам всё это сочинил, он сам всё это преподносит, и ты к нему имеешь все прерогативы. Ты можешь ему наплевать в рожу, ты можешь ему дать телефончик, ты можешь ему отдаться, ты можешь пойти с ним за угол пива выпить, ты можешь с ним поговорить, ты можешь с ним обняться. Вот на этом принципе документальности и выжило кабаре все двадцать лет. Чисто инстинктивно я к этому пришёл – просто из высочайшего уважения, если не сказать большего, к творцу, к человеку создавшему. Логическим продолжением, жанровым продолжением вот этого восхищения человеком, который сам что-то может, логическим жанровым продолжением и явился принцип кабаре. Только тот, кто сам это сотворил. Он – главный человек в кабаре. Потом уже я нарвался на английскую формулу «вижу – значит, верю», потом я в сборнике русских пословиц нашёл «лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать», потом уже, три месяца назад, Вася Аксёнов по телевизору сказал, что «по-видимому, век текста уходит и приходит век зрительного бытования литературы», — он допёр до этого три месяца назад, а я – двадцать лет назад.
Очень легко за вот этим принципом увидеть стремление к свободе. Объяснять, откуда было стремление к свободе в этой стране не имеет смысла, — ясно, что громадный дефицит вот этой самой свободы во всём, он и привёл к чисто интуитивному поиску вот такой формы, где нет цензуры, нет посредников, где ты пришёл в кабаре и являешься соавтором и соучастником. Потому что только ради тебя выходит творец и выдаёт своё произведение. И ты с ним вступаешь в прямые отношения, а это и есть главный принцип свободы… Вот когда, в августе 41-го года, Сталин понял, что страна на краю гибели, под лавиной вермахта уже пали западные земли, республики, уже ясно, что Москва будет взята, уже ясно, что Питер будет взят, — Сталин отменил социализм в стране. Об этом до сих пор не пишут, потому что не могут найти этому объяснения. А я понял. В чём дело: он отменил госплан, он отменил централизованное планирование и распределение. То есть, он отменил то, на чём держалось государство большевиков. Есть какой-то дядя в кожанке и с нечищеными зубами, от которого зависит, завезут в твой город валенки или не завезут, завезут в твой город масло или молоко для детей или не завезут, завезут на твой завод уголь, чтобы машины вертелись, или не завезут. Это зависело от дяди, который сидел в кремле, и ты хочешь — не хочешь, а будешь ему жопу лизать, потому что он – хозяин, у него в руках всё, и только через Москву. И когда Сталин понял. Что страна на краю гибели, он отменил централизованное планирование и распределение и разрешил прямые связи между предприятиями-поставщиками и предприятиями-производителями конечного продукта. Он понимал, что иначе войны не выиграть, иначе – просто смертный приговор государству. И он социализм отменил. В 45-ом году, осенью, он его вернул, как только всё свершилось, знамя на рейхстаге выцвело, — он обратно спокойненько ввёл централизованное распределение.
Вот интуитивно человек, живший в системе большевиков, живший в СССР, если у него полторы извилины было по сравнению с необходимой одной, — он начинал чувствовать этот дефицит свободы и прямых связей. Воспитанный на школе этого дефицита, я и пришёл к такой форме, когда напрямую ты выходишь на творца, а творец на тебя, — потому что ты ему так же необходим, как кислород. Если у него не будет потребителя, он полезет в петлю или сопьётся. Почему Башлачёв выбросился из окна? – Потому что Питер, где вся структура уже кристаллизовалась, вся питерская рок-иерархия, и ему уже не было места в этой кристаллизовавшейся хрустально-алмазной пирамиде, — он шагнул за окно, он понял. Что не нужен. И то, что он был оценен, и мы поняли цену, — но там был советский чиновник в своё время: понимаю, но ничем помочь не могу, — то есть: «Да, Сашенька, ты гений, но у кормушки мест нет, там уже все впритык». Это вторая причина – отсутствие посредников.
Третья причина, крайне важная, которая и сейчас может быть понятна, — это жажда честной игры. Чистой игры тогда не было нигде и быть не могло. И сейчас нет. Все удивляются: как же так, в стране давно свобода, а кабаре Дидурова полным-полно, там люди друг на друге сидят. По одной простой причине: как не было чистой честной игры – так её до сих пор и нет. Я тогда только-только чисто социально входил в литературу, я очень хорошо помню, как среди юных творцов в Москве совершенно ясно и чётко все знали прейскурант цен. Чтобы напечататься в таком-то журнале, надо поставить ящик коньяку редактору отдела. Чтобы напечататься в другом журнале – надо отъебать редакторшу, а если ты девушка, то, соответственно, тому дать. Если на такой-то программе радио – надо дать себе в задницу редактору. Я очень хорошо помню эти цены. У меня была приятельница, которая выполнила весь прейскурант. Даже дома, чтобы она никогда не забывала, кто у неё на очереди, она на трельяже, где наводила себе марафет, на зеркале приляпала такую инструкцию. Она называла её «список моих 28-ми панфиловцев». Там было 28 членов секретариата Союза Писателей, которым надо было дать, и галочки стояли: кому уже, а кому – ещё. Она выполнила весь этот список, всем «28-ми панфиловцам» дала, была не только принята в Союз, — она вошла в редколлегии фирмы «Мелодия», которая издавала пластинки, она вошла в худсоветы чуть ли не «Мосфильма». То есть, она вошла везде, она просто выполнила вот эту вот программу. Но были люди, которые не были на это способны. И для них ни малейших шансов не существовало социально реализоваться… Я говорю не о причинах, а о результате. Мандельштам очень хотел понравиться, писал оды Ворошилову, Будённому. Пастернак очень хотел понравиться, и даже заслужил орден от Сталина. Булгаков написал пьесу о юном Сталине – «Батум» и историю Октябрьской революции, чтобы выжить. Они очень хотели, но на выходе результат был один – они не смогли. Поэтому я беру итоговый вариант. Кто-то хотел, но не мог, кто-то просто не хотел. Но итог был один – «не прохонже». И вот для таких людей перспектив не было никаких: ни в плане социальной реализации, ни в плане материальном, и просто полная невозможность найти аудиторию. То есть, всё было схвачено. Государство было плановым и хорошо отлаженным ещё в сталинские времена. И вот для таких людей я устроил честную игру. Площадку для честной игры, где всё решают таланты. И до сих пор меня кто-то шантажирует, и тогда тоже, потому что кабаре быстро приобрело очень серьёзную известность – в Питере, в Москве, в Киеве, в Алма-Ате, в Душанбе, в Вильнюсе, в Риге. Ко мне повалил народ со страшной силой, потому что люди вдруг узнали, что появилось место, где неважно, от кого ты пришёл – от Пал Палыча или Марь Иванны; где неважно, есть у тебя с собой коньяк или нет; где неважно, готова ты снять трусы или не готова. Неважно! Важно – что ты представляешь из себя творчески. Больше не важно ничего: коммунист ты или фашист, буддист ты или католик, йог или хлыст, тебе 72 года или 12, — никого ничего не волнует, волнует одно: ты – можешь или не можешь?
Этот принцип честной игры осуществляется очень просто. Приходит ко мне, допустим, человек. Показывает мне свои вещи. Я вижу, что не тянет – сыро, ещё в духовке надо подержать. Нет, он прёт к микрофону. Я объясняю, почему сыро, я объясняю, почему рано, я объясняю, почему плохо. Я объясняю, что мы живём на сучке, который называется «качество», и если мы этот сучок подпилим – мы перестанем существовать уже через два месяца. Поскольку некачественных контор в Москве – безумное количество. Получить в своей жизни факт, что ты вышел к микрофону в кабаре Дидурова – очень дорогого стоит. И за это платят как в минус, потому что есть журналы, которые тебя принципиально не напечатают, если ты выступал в кабаре, есть радиоканалы, теле-, где тебя принципиально не выведут в эфир, если ты выступал в кабаре. Мы действительно что-то значим, потому что нам открыто и впрямую мстят. Но зато если ты выступал в кабаре Дидурова, есть радиоканалы, где тебя и прослушивать не будут: «А, вы были у Дидурова? Пожалуйста!..» Есть места, где тебя опубликуют: «А, вы читали у Дидурова? Пожалуйста!..» И телепрограммы такие же есть. Но это естественно, потому что если ты живой, то отбрасываешь тень, а она чёрного цвета… Я человеку объясняю, почему он не тянет сегодня на микрофон. При этом я ему обязательно даю понять, что если он возьмёт на себя труд, ради которого Господь создал человека – то есть труд самосовершенствования, и доведёт себя до кондиции кабаре, — ему будет обеспечено место у микрофона. Так бывало десятки и сотни раз. Это абсолютно доказуемо. У меня люди некоторые по пять, по шесть лет не выходят к микрофону, потом выходят и становятся явлениями в Москве – о них говорят, у них берут телефоны, их приглашают на сейшены и так далее. Но шесть лет я их парил. Ты себе враг? Ребёнка, чтобы он выжил, надо девять месяцев держать внутри матери. Что ты торопишься на третий месяц вытащить наружу – ты же потом не откачаешь. Уже составился стереотип: «Ага, вот этого достаточно». А этого не достаточно. И ты сам себя зароешь на этом своём уровне, а я этого не хочу, потому что чувствую, что пружина ещё до конца не распрямилась, у тебя огромная потенция в движении. В 95-ти процентах случаев срабатывает, потому что люди видят, что я не против, я за, видят, что они мне нужны, – только они мне нужны победителями. Я объясняю: поймите, это не просто ваше реноме рухнет – это рухнет реноме того дела, за которое я заплатил потерей детей, семей, почти пятью годами бомжатной абсолютно жизни, десятью зубами, выгоном со всех работ, выгоном из литинститута. Почему я должен вам позволить моё дело растоптать только потому, что у вас так чешется, что вам обязательно надо к микрофону? Я говорю: я гарантирую вам, что как только я увижу у вас хоть одно стихотворение, первое, тянущее на наш уровень – вы будете у микрофона. Как только я увижу хоть одну песню! Более того – я вас сам от микрофона поздравлю с первым успехом. Пусть это будет одна песня, но зато такая, которая сделает из вас желаемого человека, вы увидите, что вас начнут ждать, у вас появится смысл жизни, вы поймёте, зачем вам по утрам вставать, а вечером спать ложиться… В 95-ти процентах случаев срабатывает. Иногда не верят. Иногда настолько убеждены, что я уже готовый памятник себе, — в конце концов, я живой человек, я всегда говорю, что имею право ошибаться. «Нет, вы не понимаете, вы просто не доросли», или: «Вы – раб своей лампы, вы — другое поколение, у вас такого не было, а я…» – Хорошо. Я говорю: посидите одно отделение, и если кто-то вам понравится, а отделение обычно человек 10 – 12, — у меня же выступают не больше, чем по 12 минут, это принцип фейерверка, принцип салюта: много-много-много, каждый не успевает приедаться, но за 10 минут, если ты мастер, ты можешь «Войну и мир» выразить. Я говорю: кто-то понравился – подойдите к нему, покажите ему. Гарантию даю: если ему понравится, а я ему доверяю, потому что он уже человек кабаре, и я не Иосиф Сталин, а Алексей Дидуров, — и он мне скажет: «Лёш, чего-то ты недопонял, мне в кайф», — вы будете у микрофона. Но без ложной скромности скажу, что такого за 20 лет не было ни разу. Всё-таки, школа кабаре – она работает, люди дорожат уровнем кабаре. Скажем, там есть отменные бабники, поэтесса к одному такому подходит и говорит: «Дидуров сказал, если вам понравится…» – А девка в соку, трещит, как дыня спелая, у него слюни текут глядя на неё, — но она не пройдёт, если стихи ему не понравятся. Последний каскад проверки – это сама публика, это у нас закон. Если человек говорит и этому: «И ты не понял, и Дидуров не понял, а я – гений», — он идёт к микрофону принципиально. Но это – могила, потому что за 20 лет мы и публику отселекционировали, у нас очень требовательная публика. Она похлопает, но она так похлопает, что тебе по ночам это в виде кошмаров будет сниться. То есть это та вот холодная китайская вежливость, после которой в кабаре уже никто не возвращается. Хотя – он выступил. Но я уверен, что у него нигде и язык не пошевельнётся сказать, что он получил от публики вот это вот вежливое китайское напутствие.
Вот это условие чистой игры – это все видят. Все видят, что в кабаре нет диктата вкусовщины. Более того – когда в кабаре выходит к микрофону человек, который лично мне не нравится, хотя я его туда допустил, — я имею право быть в искусстве собой. Есть в искусстве какие-то регионы, какие-то ареалы, которые мне противны чисто творчески. Я объявляю, что сейчас будет выступать человек, на мой взгляд совершенно нормальный уровень, но он мне не нравится, поэтому я выйду из зала. Демонстративно выхожу – и люди это видят. Кстати, всё, что я говорю, всё отснято на плёнку, и это люди видели, и я не из пальца высасываю. И тогда, когда выступает тот, кому все сказали «нет», — и вот он выходит на зал, считая, что сейчас его из зала вынесут на руках все, — и тот случай, когда я объявляю человека и говорю: вот он делает то, что мне не нравится, но я признаю, что он мастер, просто он мастер в той области искусства. Которая мне не в кайф. Ребята, поэтому я выхожу. Вот этот принцип честной игры – он позволил кабаре выжить все 20 лет, потому что мы живём в подлом социуме, среди очень подлого народа, который сделали подлым совершенно в корыстных и политических целях. И недостаток чистоты и честности вокруг – он убийственен, люди просто гибнут от ощущения вот этого бесконечного плавания в жидком поносе. И когда вдруг ему показывают, что здесь можно плавать в чистой воде, — он век не забудет это место, он всех знакомых пришлёт, родителей, братьев, соседей. Ко мне семьями ходят, ко мне целыми классами и школами ходят. Почему? – Вот это ощущение честности — оно растворено в кабаре. Иногда меня спрашивают: как вы считаете, какое ваше самое большое достижение в кабаре? Я отвечаю: «Самое большое моё достижение в кабаре – то, что меня желающие посылают на хуй». И публика, и выступающие, прилюдно. Почему? – У них нет передо мной страха. Я не человек иерархии. Я их коллега, я их собрат, я такой же как они художник, имеющий право отстаивать свои вкусы, но никогда не давящий чужие. Несколько раз так бывало, что на глазах у серьёзных именитых людей кто-то меня посылал, а они такие глаза делали: «Лёш, ты что? Он тебе в ребёнки годится! Как же ты ему позволяешь?» – Я не только позволяю, — я горжусь этим. Вот он мне в ребёнки годится, а у него нет комплексов ко мне. Он знает, что я – такой же как он, только у меня виски седые, а у него нет. Вот и всё…
Значит, принцип честной игры – это третий принцип. Есть ещё один очень важный – но я стараюсь о нём очень не распространяться, потому что мне начинают тут же вешать ярлыки, ляпать на меня какие-то тавро, — но он есть, четвёртый принцип. Заключается он в следующем. Я знаю, что моя страна гибнет. Она мне не чужая. Для меня каждый лёгший на Куликовом поле или под Бородино – это мой родственник. Саша Матросов – родной человек. Он ведь мог не лечь на этот пулемёт, как не легли все остальные ребята из его роты. Но он лёг. Они мне все родня, они мне все не чужие. Это не какие-то картинки из книжек и абзацы про них – это мои… Пушкин! Я до сих пор Пушкина никому простить не могу, и друзьям его – в первую очередь, потому что они могли его спасти. Данзас его мог вернуть. Несколько человек видели, как он ехал на эту Чёрную речку и знали, зачем он едет, — потому что о дуэли знали. И никто не остановил!..
В общем, суть вот в чём. Мне русское нисколько не чужое. Не просто русское, по нации определяемое, а создаваемое на одной шестой суши мировой – от Владивостока, Хабаровска и Комсомольска-на-Амуре и до Архангельска, Мурманска и Калининграда на Балтике, — это моя страна, здесь лежат кости тех, кто меня породил. Большинство из них погибли либо умерли насильственно. Я очень тяжело переживаю позор этой страны. Более того – я всю жизнь живу в ощущении этого позора. За всю грязь, за всю подлость, за всю низость, за весь этот страх тараканий, за небывалое в мире насилие, — я за всё отвечаю. Мне больно. Мне больно жить. Я плохо сплю из-за этого, у меня две язвы из-за этого. На нервной почве у меня очень много всяких нехороших вещей. Но при этом я знаю, что если это моя страна – то я обязан здесь что-то делать, чтобы она была другой. Окурок подобрать и бросить в урну хотя бы. В противном случае я карикатурен. Можно хаять, можно оплёвывать, можно рыдать, можно рвать на себе рубахи, — и это всё будет карикатурой, даже если ты делаешь всё это от чистого сердца. Почему? – У тебя нет оргазма, а значит, это – суходрочка. Нет реализации, нет выхода в мир – а значит, ты не оплодотворяешь, а ссышь. И сегодня всё то, что было всю жизнь моим позором, — с детских лет у меня было слишком много перед глазами всего, чтобы довольно рано ощутить этот позор и тащить его через жизнь, — я врагу не пожелаю этот кошмар, но я тащил через всю жизнь это ощущение стыда за свою собственную Родину. Я очень тяжело пережил 68-й год, вступление танков в Чехословакию, очень тяжело… Ну, и так далее – очень долго можно перечислять. Короче, сегодня, точнее, в десять последних лет, мой позор пришёл к стадии квинтэссенции, к стадии тяжёлой воды, сверхтяжести. Почему? – Я догадался, понял, ощутил и вычитал, — я очень много читаю на тему, куда вся эта тележка мировая катится, — я не просто узнал. А ещё и увидел воочию, как происходит тихое, безъядерное, беспороховое уничтожение моей собственной страны, моего народа. Так сложилась мировая история, что самим её ходом на сегодняшний день был создан клуб процветающих стран. Они уже живут при коммунизме, в раю: обогреваются тротуары, нищие одеваются так, как у нас ходят в Большой театр, собаки питаются лучше, чем у нас бизнесмены средней руки… Короче, есть клуб процветающих государств, и дай им Бог, я им не враг, — более того, я воспитан на их культуре, потому что я весь насквозь пропитан западной культурой. Начиная от первых рок-н-роллов Чака Берри, Билла Хэйли и Элвиса Пресли и кончая Антониони, БИТЛЗ – в общем, понятно. У меня дома целая стена мировой литературы. Не русской, а мировой – начиная с древнеегипетских папирусов переведённых и кончая суперсовременными изданиями ещё не переведёнными, — благо, я на языке читаю. Я переводил Дилана, Даймонда, БИТЛЗ, я вырос на этой культуре. Именно поэтому всё что я скажу, является не агрессивным кредо, а, если хотите, воплощением беды моей.
Состоит она в следующем. Вот этот клуб процветающих государств – он процветает на технологиях, основанных на невозвратных ресурсах. Уголь нельзя восстановить после того, как он сгорит в топке. Нефть нельзя восстановить после того, как она вышла выхлопным газом из задницы автомобиля. Вода, прошедшая индустриальный цикл, — она уже не та вода, в которой можно купать ребёнка. Воздух превращается в смог, и так далее. Лес превращается в опилки, в пепел… И для того, чтобы им существовать в этом процветающем статусе, им нужны доноры, — потому что всё, что они имели и имеют на сегодняшний день в качестве ресурсов, во-первых, приведено к минимуму, во-вторых, законсервировано строжайше. Ещё в 39-ом году Соединённые Штаты наложили внутреннее эмбарго на добычу нефти внутри Соединённых Штатов. У них немереные запасы нефти – в Техасе, на Аляске, — но с 39-го года государственный запрет: если кто-нибудь как-нибудь выкачает, — он сядет на очень долгий срок. Потому что уже в 39-ом году Штаты догадались, куда катится мировая тележка. И вот сегодня этот клуб процветающих государств, базирующихся на невозвратных технологиях, превращает весь остальной мир в своих доноров. В рабов, поставляющих им исходные для промышленности. Это сырьё, это ископаемые, это полуфабрикаты, на которые идут человеческий пот, электроэнергия, — невосстановимая и убивающая рыбу во всех этих плотинах, — уничтоженный воздух, превращённый в то, что по сути является химической войной против населения, — и так далее. И те народы, которые превращены в доноров, — это обречённые народы. Им дадут по сегодняшнему минимуму: каждый будет иметь автомобиль, каждый будет смотреть MTV, каждый будет жевать жвачку «Орбит», каждый будет пить пиво «Пилс», — но при этом стимула к дальнейшему развитию духовному у этих народов не будет. Более того – им навязывается комплекс второсортности. Навязывается централизованной поставкой готовой продукции «оттуда», из солнечного поднебесья, сюда вниз – и никогда обратно. И мою собственную страну, страну протопопа Аввакума, страну Ломоносова, страну Вернадского, страну Пушкина, страну Бродского, страну Гоголя, — целенаправленно и абсолютно инстинктивно, — я тут далёк от того, что где-то на западе есть какой-то мозговой центр, где сидят хлопчики, выстраивающие планы порабощения русского народа. Ничего этого нет! Никто не собирается порабощать русский народ в том чёрно-белом изображении съёмки киностудии имени Довженко 56-го года, как нам это когда-то преподавали. Ничего подобного! Просто существует железный мировой закон: если охотник видит дичь, он её убивает. Это мировой закон. Я не говорю, что кто-то очень нехороший, ненавидящий российскую нацию, российский народ, придумывает, как его вколотить в состояние двуногой капусты и качать из него кровь и ресурсы. Нету такого человека на планете и нету такого мозгового центра. И нет такой программы, устава, вердикта, нет в помине!.. В своё время учёные заинтересовались, почему вертятся столы у спиритов. Они устроены по принципу детского волчка: локальная точка, на ней базируется стол, все кладут ладони на стол, пальцы. И поскольку, как выяснила наука, каждый из них желает, чтобы стол пошёл по часовой стрелке, — на этом основано гадание, — как открыли учёные, клетки эпителия пальцев начинают вибрировать в ту сторону, в которую должен пойти стол. И этот момент силы складывается у всех сидящих, и эти неуловимые глазу микродвижения клеток эпителия, складываясь, создают этот момент силы. Стол начинает вертеться. Вот точно так же охотники, живущие вот в этих самых процветающих государствах, — Bocsh, General Motors, Toyota, — эти охотники, видя такую дичь как Россия, они не могут её не оприходовать. Иначе они не охотники – а они охотники. Бог заложил в природе человека охотничий инстинкт, поэтому человек выжил. При этом они лично могут к России относиться с восхищением, они могут Толстого читать на память, они могут восстанавливать русские церкви, они могут помогать нашей церкви за границей, они могут присылать сюда своих детей любоваться Василием Блаженным или Байкалом, — это не уровень корки, а работает подкорка. Но я-то живу здесь! И в моей семье в голод съели двух детей на Украине. И мой отец горел в танке в 42-ом. И я здесь вырос на тюре, — это вода, в которую покрошен хлеб, и она посолена, — я вырос на этой тюре, потому что послевоенная Москва голодала. Мы воровали арбузы, и в нас стреляли милиционеры из пистолетов, потому что при Сталине был совершенно жёсткий закон: видишь вора – бей. Моих двоих соседей по подвалу застрелили милиционеры при бегстве. И я не желаю, чтобы из этой громадной державы культуры, из Чайковского, из народной частушки, из Хохломы, из гениального русского модернизма, из Марка Шагала, из Василия Кандинского, из Пластова, из Крамского, из Сурикова, — делали донора. Я не могу этого позволить, потому что это – недостойно моей великой страны. Великой во всём: в подлости, в насилии, в беззаветности, в любви…
Если на любом из четырёх обитаемых континентов задать вопрос, что такое Россия – скажут не холодильники, не автомашины, не авторучки, не чуингам, не унитазы, — скажут: Толстой, Гоголь, Пушкин, Бродский, Достоевский и так далее. Другими словами, у России в мире величайший духовный статус. Я понимаю, почему это страшно опасно для тех, кому Россия нужна в виде капусты, и для тех, кто на этих, кому она нужна такой, работают. Потому что вся наша сегодняшняя буржуазия, вся наша сегодняшняя олигархическая элита – это самый мерзкий, самый паразитический и самый преступный тип дельца. Это – компрадоры. Это компрадорская буржуазия, которая наживается не с того, что производит, — вот Форд придумал конвейер и стал миллиардером, но так он подарил миру конвейер!.. А эти выкачивают то, что не они делали, — нефть-то они не делали, её делала природа, металлы они не делали — их делала природа. Они просто всё это отсюда берут и туда по дешёвке, с дикими наварами себе на карман, перекачивают. И там хорошо – потому что они от них по дешёвке купят, — и им хорошо. То есть, они кровь нации перекачивают по дешёвке туда, и на этом делают себе состояния. Они не готовый продукт туда гонят – они не передают туда продукцию своего мозга, мужества, находчивости, воображения, гениальности, изобретательности, — ничего этого у них нет. У них есть распятая Россия, и они из неё качают соки – туда. Соки России, а не свои. Я немножко огрубляю ситуацию, потому что, скажем, когда они предоставляют наши территории под свалки тамошних отходов, — это как бы немножко другой вид бизнеса, но он тоже относится к компрадорскому, потому что земля – России, не они её создавали, а Господь Бог, и под помойку никто не давал морального права эту страну отдавать.
Но как сделать из человека безропотного донора, раба вот этой компрадорской системы? Только в одном случае: если отнять у него культуру. Если превратить его в усреднённый биотипаж, влюблённый в усреднённый эталон личного процветания: квартира, автомобиль, «иванушки интернэшнл», ванна, пиво, холодильник, «Спартак», который играет хуже любой польской команды. Вот если его приучить к этим усреднённым стандартам – ему уже никогда ничего не понадобится. Он очень хорошо начнёт жить внутри вот этой практически тюремной баланды на мировом уровне. Потому что всё равно он будет ездить на машинах более дешёвых, чем любой гарлемский сутенёр. Потому что Пугачёва всегда будет воровкой у Ареты Франклин или Дорис Дэй. Она всегда будет воровкой, она никогда ничего ценного не создавала и не будет создавать, она всю стилистику слямзила оттуда. И все эти бесконечные «иванушки интернэшнл», и все эти бесконечные «сплины», и все эти бесконечные «янг ганз» – это всё равно кальки с тамошних дел: DEPECHE MODE, GUNS’N ROSES; этот рэп, который является ничем иным, как способом заработка на пиво гарлемских мальчишек. Вот компрадорской буржуазии, работающей на хозяев там, поставляющей им вот это самое невосстановимое сырьё отсюда – им очень важно превратить мой народ в больших любителей дешёвого рэпа, искусственного пива и дешёвых машин. Но тогда моей стране конец. Тогда здесь будет жизнь такая же скучная, как в Швеции. Тогда здесь начнут искать способов бурного выделения адреналина в скотстве, в каких-то антидуховных мутациях, в каком-то садизме, в каком-то трансвестизме, — то есть во всём том, что не имеет духовной цели. И тогда моя страна остановится, и тогда она станет подобием случному скотному двору, где люди только вламывают и ебутся. И усреднённо питаются на уровне «макдональдса», куда ни один порядочный американец не зайдёт, потому что он знает, что это – гадость, что от неё жир растёт. В западных интеллигентских домах и в японских иметь телевизор – плохой тон. Телевизор имеется у прислуги. Плохой тон – телевизор!..
Вот для того, чтобы сохранить у молодёжи – а 95 процентов посетителей моего кабаре это молодёжь, остальные старики, кстати, среднего возраста нет, они вполне довольны Пугачёвой, водкой, «Спартаком», и всё это есть. А вот старики, которые Цветаеву помнят и с Ахматовой чай пили, и помнят Нижинского в Мариинке, и юные совсем люди, ещё не изнасилованные и не отштампованные – вот эти ходят, в основном. И моя задача – кормить их настолько качественно духовно, чтобы они не позволили сделать из себя вот это. Причём, это выгодно Западу – переделка России из мировых духовных лидеров, — меня не лидерство волнует, это не пинг-понг, «больше-меньше», да? – Повторяю, я вырос на западных эталонах. Меня не волнует вопрос лидерства, меня волнует вопрос аутсайдерства. Из России хотят сделать мирового аутсайдера, а это несправедливо. Все самые крупные интеллектуальные выбросы, все самые крупные плазменные духовные образования ХХ века, что ни возьми, были изобретены в России. Модернизм был изобретён в живописи в России. Театр абсурда, Хармс, — Россия! Я уж не беру технику, в технике мы вообще кормим их своей кровью: у нас был Циолковский, у нас был Кондратюк, — Кондратюку памятник стоит на мысе Кеннеди, откуда все космические корабли Америки уходят в космос, — потому что они на его формулах их туда выводят. А мы сначала гноили его в концлагере, а потом бросили с одной винтовкой на пятерых под Малый Ярославец, остановить танковые клинья Готта и Гудериана, и там его раздавили просто в чернозём кровавый. А он создал все формулы выхода ракеты за пределы земного тяготения, Кондратюк. Я могу до послезавтра перечислять всё, что было создано в России, и чем до сих пор питается Запад. Вертолёты были созданы здесь, — Сикорский, он же в Москве жил! Чёртова туча всего. Утёсов утверждал, что и джаз был создан в Одессе, но я журнал «Крокодил» не хочу повторять. Кстати говоря, Дима Покровский, умерший от третьего инфаркта, человек, который первый дал возможность звучать настоящей народной песне, некастрированной и недистиллированной, настоящей русской народной песне в России, и получивший за это три инфаркта. Он докторскую на чём защитил? – Он доказал, что российское деревенское хоровое пение – джазовое, что внутри него существуют вокальные импровизационные партии. Он доказал, что джаз родился в России, и получил за это докторскую, и она издана по всему миру. Он как искусствовед на записях, на компьютерных сравнениях доказал, что внутри российского хорового деревенского пения есть джаз, импровизационное неповторимое пение, внутри общего хорового канона, — то же самое, что делают негры.
Я не хочу быть шовинистом, но повторяю, что половина всего, что есть у меня надстроечного в доме – это Запад, половина. Хотя у меня до чёрта и русского искусства, и искусства всех народов почти, вплоть до корейцев. Но я очень серьёзно обеспокоен тем, что из нашего населения делают штампованных дебилов. И я это вижу, и по твоему журналу я это тоже вижу. Огромное количество вторичности. Пугающий, печальнейший уровень падения языковой филологической и дисперсионной культуры. По твоему журналу это можно доказать. Безумное количество самовлюблённых павлиньих графоманов. Я на весь журнал насчитал всего, – хотя бы в области поэзии, потому что проза там вся практически калькированная, — на весь журнал я насчитал трёх людей, с которыми я мог бы поздороваться за руку, опираясь на образцы их письменного творчества. Это Злыдень, — абсолютно профессиональный человек, с уникальным пластическим чутьём, потому что на расстоянии длинной строки он делает по 3 – 4 внутренние рифмы, и при этом он знает, о чём поёт, он не как остальные, он выдаёт целые блоки идейные и словесные, у него что ни строка – то мысль. У него есть внутренний диалог внутри каждой песни. Он способен на драматургию текста. Не говоря о том, что он очень оснащён версификационно, — технически это можно преподавать на уровне литинститута. Высочайшая версификационная культура у мальчика.
Потом, там есть вокалист группы САД – Серафимов. Очень серьёзный человек. У меня есть к нему претензии по технике – не всегда он что-то соблюдает, иногда допускает глагольные рифмы, что является незастёгнутой ширинкой у джентльмена, — но у него что ни песня, то есть ради чего. Он сочиняет песни не ради песни, он почти единственный, кто знает, ради чего сочиняются песни. Все думают – чтобы песню сочинить, а он понимает, что нет. А для того, чтобы раздеться и показать, кто он есть как человек. И только поэтому он абсолютно наполненный, у него нет пустот. Потому что нет штампов, ведь что ни штамп – то пустота. У него нет штампов! Даже если он выдаёт что-то мне знакомое – он выдаёт это не из пласта моего знакомого, а из того, что мне знакомо вообще по жизни. Допустим, у него там есть песня о том, как он приехал в места своей первой любви. Мне ситуация знакома, а не инструментовка этой ситуации. Я уж не говорю о совершенно убойном образе – о том, что там его нательный крест с Христом, а Христос повёрнут жопой к его сердцу. Это просто можно спокойно вносить в чемпионат России по лучшему двустишию ХХ века. Я отвечаю за свои слова, я очень много всего читал и слушал…
И есть мальчик, очень плохо оснащённый, но очень живой, пишущий просто содранной кожей и кровью, сочиняющий, я имею в виду, — Ермен. Абсолютно необразованный, абсолютно некультурный, с полным отсутствием школы филологической и поэтической, — но с пониманием, для чего люди сочиняют. Он просто берёт куски мяса – и кусками мяса пишет. Я не могу не поверить каждой его строке, — там художество изначальное, там художество правды. Все остальные лепят кальками. Они же не понимают, что где-то живёт Дидуров, который 30 лет всю страну слушает, к нему ездят от и до, от Тихого и до Атлантического ездят ко мне! Я вырос внутри питерской школы, они все у меня буквально начинали. Илюша Кормильцев годами у меня свои стихи читал…
Выработалась отвратительная, бескультурная феня, сленг: тематический сленг, метафорический сленг, образный сленг – это же всё штампы! Это сленг, это не то, что личность выдаёт, а это некая социальная карта твоя, — как у воров, сленг – это возможность друг друга определять среди не-воров. Вот точно так же за 25 лет существования русского рока, культуры русского рока, начиная от Ильченко, — величайшего и до сих пор не оцененного кроме как знатоками и настоящими звёздами, у Гребенщикова просто есть посвящения Ильченко, — они же все из него выросли, он их всех породил. Он первым в Питере начал петь настоящий честный русский рок. Кстати, я горжусь тем, что мои песни к фильму «Не бойся, я с тобой» – там все сцены с гитарой играл Ильченко. Совершенно был золотой человек, к сожалению, убивший себя водкой… Вот… За 25 лет существования русскоязычного рока… Вот к любви, скажем, прилагаются венерические болезни, да?… — Вот русский рок породил свою венерологию. Русский рок породил свои убийственные шаблоны. Можно составить словарик наиболее употребимых не то, что слов, — а то и целых строк и строф. Которые блоками, как вот крупноблочные дома Хрущёв строил, — блоками кочуют и в зависимости уже от уровня раствора, — у кого-то раствор пожиже, у кого-то о покрутее, — но всё зависит только от уровня раствора: у этого сразу распадается, только плюнь и дунь, а этот вроде бы стоит, а всмотришься – на самом деле, шаблон…
На два номера твоего журнала я нашёл только трёх людей, с которыми я себе позволил бы поздороваться за руку. Все остальные – шпана, все остальные – калькированные в той или иной степени: кто-то уже совершенно на уровне «нос отваливается» от филологического сифилиса, у кого-то только анализ показывает положительную реакцию, — но всё – шпана. Я очень давно этим занимаюсь. Вот ещё одна задача создания кабаре, четвёртая: кабаре было создано, чтобы спасти русскую литературу. Я горжусь тем, что седые литературоведы, прочитав вот эту антологию «Солнечное подполье» /Москва, издательство «Академия», 1999 год/, поздравляли меня с тем, что я сделал открытие: я открыл для них ту литературу, подпольную, о которой они даже не подозревали. Это серьёзные люди, доктора наук, читающие в Принстоне, в Йельском университете, в Кембридже лекции по советскому периоду. Там же абсолютно всё изучается! Советский период – это, между прочим, и Симонов, и Платонов, это и Булгаков, это и гениальный совершенно прозаик Казаков, — в советском периоде хватало, тот же Некрасов, «В окопах Сталинграда» – великая проза! Там хватало всего!.. И они мне звонят и говорят: «Лёша, спасибо, на старости лет хоть помрём не дураками. Как говорится, пока мы жрали фазанов с трюфелями в Центральном Доме Литераторов, тут, оказывается, была создана целая литература!» — Не в том дело, что я открыл! Открыл я или нет – она всё равно уже была. Но вот чтобы это продолжалось, чтобы я гордился тем, что я живу в стране, способной создавать шедевры, — а я хочу жить и гордиться, я не мазохист, я не хочу тонуть в говне и понимать, что тону именно в говне. Вот ради того, чтобы русская литература во всех её видах, — песня же тоже литература, — в устных, на носителях, гутенберговская по способу нанесения, — неважно. Чтоб во всех своих видах русская литература продолжала жить как спасательный круг вот в этом море говна, именуемого «российской исторической социальной и политической действительностью», — вот ради этого я создал кабаре, причём, совершенно осознанно. Я не всех спас, но в нескольких московских семьях меня считают вторым отцом, потому что талантливейшие мальчики и девочки бросили колоться, бросили пить, бросили себя убивать, — или отменили отъезд туда, на Запад. У меня есть и такие достижения: когда человек, попав в кабаре, и покумекав, остался здесь. Потому что у него появилось кабаре.
Вообще, кабаре – это народ, причём народ цивилизованный. Причём, это не Запад в шовинизме своём, не герметическая система тусовки… Вообще, есть ещё одна цель у кабаре – на самом деле, я это тоже прекрасно понимаю. Я потом уже, через многие годы, прочитал Тоффлера, гениально определившего, что фашистское общество – это корпоративное общество, общество закрытых корпораций. Гражданская война – это ни что иное, как война корпораций. Корпорация батьки Махно, корпорация Семёна Будённого, корпорация Деникина… Цивилизованное общество – есть открытое общество, в котором вот эти мембраны, отделяющие корпорацию от корпорации, — они растворены, их нет. Когда идёт свободная диффузия между сгустками, — а сгустки всегда обязательно бывают: могучая кучка, передвижники, куртуазные маньеристы, — сгустки природны: они в океане есть, они даже когда кашу манную варишь – они и в каше есть. Это природное нормальное явление – сгустки. Но. Самое главное, чтобы между ними не строились социальные перегородки. Междусобойчики. Кормушки. Вот эти так называемые мембраны социальные. Вот в кабаре я добился того за 20 лет, что люди самых разных сгустков, самых разных корпораций, уже потому ненавидящие друг друга, что они из разных корпораций, — ведь это одна из бед не только нашей политической жизни. Дабы себя не отравить гражданской войной, — всё общество, во всех слоях, — и в искусстве нашем тоже идёт гражданская война, и там есть жертвы, в том числе убитые, просто физически убитые! Тот же Башлачёв – железный пример! – как человек был убит, потому что его не приняла корпорация питерского рока. И Башлачёв далеко не один – есть такие же в поэзии, вспомним историю РАПа. РАП задушил Маяковского и Есенина. Так вот, люди самых разных корпораций, попав в кабаре, — не при помощи каких-то моих рецептов, выписанных на листе, а из самого духа кабаре, — вдруг улавливают, ощущают дух тлетворности, агрессивности и опасности корпораций. Опасности – как следствия тлетворности, разлагающей вот этой вот субстанции корпорации. И приходят к выводу, что лучше быть там, где все открыты и всё открыто, где идёт свободный диалог вселенных, а не война между ними только потому, что у тебя лицо жёлтое и глаз косой, а у меня лицо чёрное и ноги длиннее. Вот они в кабаре понимают, что открытое общество, то есть цивилизованное общество, гораздо лучше, чем корпоративное, то есть фашистское.
Простой пример. У меня в кабаре есть совершенно гениальный рок-бард. Он пришёл в кабаре законченным фашистом. Я когда к нему домой пришёл, увидел две полки фашистской литературы: Геббельс, Розенберг, Баркашов, — все дела. Мисима, идеолог японского послевоенного фашизма. Всё читается: знает, сыплет… Но при этом – гениальный бард. И песни фашистские пишет, но при этом такие, что – эту бы энергию, да в мирных целях! Песни чисто фашистские… Попал в кабаре. А у меня в кабаре есть гениальный поэт, на мой взгляд, один из самых крупных, если не самый крупный, — я не всё могу знать, Россия большая, я много знаю, но всё, естественно, знать не могу, — это самый крупный эротически-порнографический поэт. Блестящая поэзия эротически-порнографического характера. Я показывал мастерам – те цокают языками. То есть, это серьёзно. Но он – еврей. Причём, еврей ярко выраженный, карикатурный, просто с карикатуры баркашовских изданий, один в один. При этом, еврей в его самом омерзительном воплощении: еврей-интеллигент, у которого волосы вечно грязные, немытые, носки воняют так, что к нему на три метра подходишь – а дальше уже как Саня Матросов идёшь. Нестираный, мятый весь, — но при этом поэт гениальный. Какие-то у него самораспадающиеся портфели шестисотлетней давности, какие-то дырявые ботинки – причём, работает человек в одном из самых богатых еженедельников страны. Имеет энциклопедическую память и образование энциклопедическое – при мне он однажды спорил с одним из выпускников духовной академии в Сергиевом Посаде, — он, еврей, его заткнул по апокрифам и оригиналам древней православной литературы монастырской! Заткнул человека, имеющего диплом духовной академии! Еврей!..
Короче, попадает этот гениальный бард-фашист ко мне в кабаре, спел, все девки – его, он такой весь звероподобный, — и видит этого еврея. Еврей выходит читать. Еврей читает. Я вижу, как меняется лицо этого человека. Он же слышит качество поэзии! Он же не может сам себя обмануть, что слышит говно! Он не говно слышит – вот в чём дело! И человек меняется на глазах. Тот читает – этот слушает. Потом, я вижу, начинает смеяться, потом он начинает хлопать. Потом они вместе едут домой к этому фашисту, между ними происходит дикий идеологический спор, и этот еврей растаптывает этого фашиста, потому что он оригиналы «святых» фашистских книг знает лучше, чем этот фашист. Они напиваются. Этот фашист берёт такси, отвозит этого еврея домой, потому что транспорт уже не ходит, а тот пьян совершенно в жопу… Дело кончилось тем, что через три месяца этот бард-фашист начал петь песни на стихи этого еврея. А потом я у него бывал через полгода, через год – смотрю, эта литература с полок потихонечку куда-то уходит. Сборничек этого еврея самиздатовский появился, потом у него вышла нормальная книжка – тоже тужа же, на полочку. На сегодняшний день он поёт четыре песни на стихи вот этого самого еврея. А все фашистские песни из репертуара ушли. Без никаких идеологических споров, лозунгов, — просто сама практика общения… Они подружились, они даже иногда какие-то праздники вместе пьют… А почему? – Сошлись две вселенные творческие и сумели друг друга оценить. Ну, этот барда сразу оценил, он сказал: «Что там говорить…» – а этот долго преодолевал вот эту внутреннюю национальную мембрану. Преодолел! Сейчас у него эти четыре песни – одни из лучших в репертуаре. Самый близкий ему поэт в кабаре – Лёшка Ефимов, русский. У него три песни на Ефимова, а на этого еврея – четыре, он поёт их почти на каждом концерте по две – по три. Вот простой пример того, что означает не корпоративное, а свободное диффузирующее сообщество творческое.
При этом кабаре не является никаким поместьем. Если тебе надо уйти на три года из кабаре – тебя никто не спрашивает, почему ты уходишь. Просто рады, когда ты вернулся через три года. Если ты ходишь на каждое кабаре и хочешь выступать на каждом кабаре – ты выступаешь на каждом кабаре. Потому что ты – человек кабаре, ты имеешь право выбирать. Если ты не хочешь выступать, а просто пришёл, даже если все без ума от тебя в кабаре, — ты имеешь право ни петь, ни читать, потому что ты пришёл домой, твоё право выбирать, что тебе дома делать. В кабаре никакой обязаловки нет, ты можешь придти и вообще не выступать… Вот ради победы интереса над догмой, ради победы естественного интереса, естественной потребности над правилами догмы – и создавалось кабаре. Полная свобода. Кроме одного ограничения.
С тех времён, когда мы знали, что нас поймают не на песнях, — на разбитых окнах советских посольств по поводу ареста Бродского они научились, — они всегда искали уголовщину. Я своим всегда говорю: «Ребята, если нас замочат – нас замочат не за песни и стихи, они уже не такие дураки. Они придерутся к чему-нибудь другому, — к запаху изо рта. Поэтому давайте так: пейте по всей Москве, где хотите и сколько хотите, но не в кабаре. Одно-единственное место оставьте». Вот единственное ограничение в кабаре – это пьянка. В кабаре пьянки нет. Уже хотя бы потому, что я сам всю жизнь нее пью, — я спортсмен, — и не люблю этот род человеческой деятельности с раннего детства, я родился недоношенным рахитом. Спасибо, так сказать, моему отцу, который никогда не жил в моей семье, но всегда пытался как-то мне помогать извне, — и он тайком от матери таскал меня по спортивным секциям. Пристрастил, как к наркотику. И, кроме того, из-за моих бесконечных замечательных приключений – драк, у меня там три сотрясения мозга, и так далее. И мне врачи сказали, что алкоголь – это самое быстрое средство себя убить. И я всю жизнь не пью. И пьяных не люблю. Поэтому единственное ограничение в кабаре – это пьянка. И наркотики, естественно, тоже.
Более того, я протащил через спортивные залы моих школ ребят, с которыми вместе учился в спортивной школе дзюдо, — они уже чемпионы мира, чемпионы России, чемпионы Советского Союза, чемпионы Европы, у них свои школы, и я протащил через эти школы и спортивные залы всех звёзд кабаре. Вадьку Степанцова я просто полтора года учил сам, поскольку у меня есть документ с правом учить. Я вытащил его из очень тяжёлого стресса. И все люди кабаре через эти залы прошли: через футбол, через пикники с купанием за городом — через дзюдо, через карате… Я стараюсь дать людям понять, что до нас жили не дураки, придумавшие в своё время формулу «в здоровом теле – здоровый дух». Более того, я им дал понять, что это – часть рабства, самоубийство при помощи наркотиков всех видов, — от алкоголя до героина. Это неотъемлемая часть, это условие рабства. Это капитуляция перед жизнью. А в своё время Цветаева открыла великую формулу, — у неё есть великолепная работа «Мой Пушкин», и она там очень жёсткую, глубокую и точную формулу нашла, что поэт – это воин. Она о Пушкине писала: вглядитесь в его жизнь. Он был последним по успеваемости в лицее по всем предметам, кроме двух, по коим у него соперниками были только учителя. Это – фехтование и танцы. И он умер так же: за даму и от оружия. И Цветаева, вглядевшись в его жизнь, которую мы очень плохо знаем, — он ведь несколько раз жизнью рисковал! – Цветаева вгляделась позорче, чем мы, и вывела формулу: Пушкин всю жизнь хотел быть – и был воином. И поэзия – это ипостась воина, а не раба. И вот я своим стараюсь всё время доказать в кабаре: вы – бескровные воины, вы самое гуманное войско на свете. Вы живёте и вас убивают, причём убивают физически, именно потому, что вы – воины. Шпану не трогают. Шпана выживает и живёт по 400 лет. А вас убивают, причём стараются убить как можно раньше, молодыми. Почему? – Чувствуют: вы – воины, а не рабы, не согнулись и не легли под, — вот почему вас убивают во все века и у всех народов, а уж с 17-го года ХХ века целую индустрию наладили убийства поэтов. Всех поэтов: поющих, не поющих, — любых поэтов. Потому что чувствуют: поэт – это воин. Это не шавка, не сявка, не шестёрка, — это прямостоящий человек, причём, отстаивающий в жизни очень важные для себя вещи… Я горжусь тем, что огромное количество моих ребят занялись единоборствами, бегают каждый день не менее получаса, бросили пить и курить. Выработка на выходе? – Вот, есть «Антология», — пожалуйста, посмотрите выработку.
Я горжусь тем, что я лично прочитал в центральной прессе, и не в одном издании, я прочитал: «Солнечное подполье» – лучшая антология в ХХ веке в России». Я это лично прочитал. И не во мне дело, антология – это не Дидурова сочинение. Я только собиратель, я только составитель. Антология – это они. Причём, сравнивали с несколькими антологиями, вышедшими в конце этого века: с евтушенковской «Строки века», с антологией, которую составили бывшие секретари Союза Писателей СССР, она называется «Русская поэзия, ХХ век». Сравнивали с этими вот такого вот размера и вот такой толщины томами и признали: моя антология лучше. Она энергетичнее, она качественнее и она честнее. Потому что они понапечатали там до хера всяких… И Евтушенко – тех, кому надо жопу лизать, понапечатал, в том числе вплоть до лауреатов Сталинской премии, а уж о секретарях Союза Писателей и говорить нечего: они там такое количество рабочих и крестьянских поэтов напечатали, что непонятно, как люди не жалеют русскую сосну, которая на бумагу пошла… Вот четвёртая причина, по которой я это самое кабаре создал: сохранить высокий статус, не нами заработанный, — мы же наследники, мы всё время забываем, что те, кто до нас жили, — это кровавое кладбище. Они уже расплатились за то, что подняли авторитет русского искусства на недосягаемую высоту на планете. На эту высоту молятся все народы! Все мировые кинематографии сняли шедевры по русской классике. Голливуд снял не менее двух десятков шедевров, начиная «Войной и миром» и заканчивая «Мастером и Маргаритой». Как я имею право позволить оплаченные морями крови достижения русской культуры втоптать в говно при мне? Как я могу это позволить? Какое я имею право это позволить?..
Когда я читаю всю эту шпану самовлюблённую, уродующую даже такое формальное достижение, как русская рифма, о которой Давид Самойлов том написал, который так и называется – «Русская рифма». Это целая вселенная, это бездна кайфа!.. «Меня всё утро что-то лихорадило. Наяривало марши лихо радио». Люди, да как же вам не стыдно? Каждый звучок срифмован на протяжении пяти слогов! А вы два срифмовать не можете нормально! Рифмуете: «она – тебя»! Да расстреливать надо из поганого ружья говняными патронами вот за такое издевательство над великой русской культурой! Век кончился. Даже Пушкин писал в конце жизни, что глагольная рифма – это признак недоразвитости ума!.. А они рифмуют глаголы сверху донизу листа. Вы же на русском языке пишите, он весь насквозь кровью оплачен! Весь!.. Протопопу Аввакуму в костре – что, весело, что ли, было?.. А Мандельштаму говно собственное жрать в концлагере?… А Бродскому Родину потерять?.. А Есенину – когда ему проламывали лоб и мёртвого прикручивали к горячему стояку батареи?.. Вы же не люди, вы – планктон, если вы вот так относитесь к великому наследию, которое вам на халяву досталось только потому что вы тут родились!.. И что же вы с ним делаете? Вам дали огромное здание, построенное лучшими архитекторами, отделанное лучшими интерьерщиками, гобеленщиками, краснодеревщиками… Вы ссыте и срёте по всем углам в этом шедевре, и поэтому почему-то считаете себя людьми, требуете внимания, славы, студии, носителей, тиража!.. А кто вы такие? Чем вы заслужили?.. Я помню всегда про два выломанных ребра Шевчука… Я помню, как дознаватель КГБ мне говорил: «Таких как ты мы убиваем». — Не потому, что ты плохой или хороший, а потому что то, что ты делаешь, опасно для государства. Я помню белое лицо моей жены после обыска. За что? — Не за то, что я хороший или плохой. А за то, что то, чем я занимаюсь – это статус такой высокий, что на меня государство бабки тратило, всем этим людям платили зарплату, — которые обыскивали мою нору в коммуналке. Бабки платили! Вот насколько всё это дорого и серьёзно! Люди семьи кормили с того, что превращали меня в дрожащего пса. Измордованного… А вы? Что ж вы делаете? Это при том, что вас никто уже не допрашивает, вы можете любые тиражи… Я жёг свои вещи, боясь. Я всю ночь потратил, деньги, чтобы объехать на такси Москву и мой роман в стихах о голой восьмикласснице собрать и сжечь, у тех, у кого он находился, — потому что в двух домах уже были обыски, они изъяли два экзе6мпляра у моих друзей. А вы? Какой хотите тираж, на сколько бабок хватит – на столько и блюйте на всю страну. Но ведь литература-то – сперма, а не моча, это просто разные субстанции. От одной Христос рождается и Юра Гагарин, а от другой – только вонючая лужа. Так что ж вы, ребята, делаете? Вы же зассываете свою мать-Россию, которая вас породила!.. А ведь не очень всё сложно! Научись уважать и любить чужое – ведь не ты же русский язык создавал, он тебе достался. Научись работать над собой – ничего на свете слаще нет, это слаще пива, слаще девки – я проверял! Становиться лучше, мощнее, сильнее в том деле, которое ты делаешь! «Жи – ши» хотя бы научись через «и» писать, рифмуй ты хотя бы… А ведь это – вопрос двадцати минут работы. Заставь себя двадцать минут посидеть, пока ты из обезьяны человека в эти 20 минут сделаешь. Обезьяна научилась краснеть за халтуру, села, двадцать минут посидела – и стала человеком. Посидела, повкалывала. Это от лени, от боязни работы – даже на себя. Не на дядю на заводе – на себя уже даже отучились работать…
Плюс ко всему, я стараюсь в кабаре людей развивать. Я провожу семинары, заставляю готовиться к ним. Я для них, городских детей московских, открыл русскую частушку. Я открыл эту бесконечную систему кайфа – русскую частушку. Я показал им, что этот самый немытый-нечёсаный народ, который дёргает коров за сиськи, живёт по уши в навозе, который спивается по русским деревням и маленьким посёлкам рабочим, — этот народ способен версификационно на то, на что на всю Россию не наберётся и семи профессионалов, способных на такую звукопись!…
Москва, 18 июня 2000 г.
P.S. Большое спасибо Лёше Абакшину, при содействии которого состоялась моя встреча с Алексеем Дидуровым. Жаль, не смог побывать в действующем кабаре – летом оно отдыхает. За рамками беседы осталась и боль Дидурова за то, что кабаре выживают и из этого места, девятнадцатого за двадцать лет. Но пока, насколько мне известно, кабаре продолжает жить в «булгаковской» квартире по адресу: Большая Садовая, д. 10, кв. 50, по субботам, с 14 до 18 часов. Есть и телефон: (095) 299-5366.
Адрес в Интернете: www.a-z.ru / rock-cabaret.
С. Ветер.
Сентябрь 2000 г.