БАРДОВСКИЙ «НЕФОРМАТ»

Бардовское движение зародилось в Петрозаводске еще в 60-х годах. За несколько десятилетий успело возникнуть и развиться несколько КСП, кое-кто из местных бардов съездил на престижные фестивали за пределы Карелии и даже привез какие-то призы (а кое-кто даже не стал возвращаться и осел в столице!), некоторые корифеи жанра даже пробились в большие (по масштабам нашей маленькой республики) поэты. Но никто из них не был по-настоящему популярен у публики, ибо все с разной степенью талантливости повторяли уже кем-то давным-давно сказанное.
И только когда в 1993 году на сцене появился Алексей Жидков, стало ясно, что в авторской песне еще можно создать что-то интересное и оригинальное. Уроженец Вятки, выпускник Ленинградского педиатрического медицинского института, врач реаниматор по профессии, в 1988 году попавший по распределению в заштатные Лоухи и несколькими годами позже перебравшийся в карельскую столицу, обратил на себя всеобщее внимание первыми же концертами. В жесткости и пронзительной исповедальности его песен слышалось что-то башлачевское, а «придумки» – маленькие прозаические философские стихи-притчи, поражали остроумной игрой слов и непредсказуемостью сюжета. Пошли передачи на радио и телевидении, публикации в прессе. Перед жидковской энергией не устоял даже «Север» – «толстый» консервативный журнал, признающий литературу только в «лапотно-деревенском» варианте. Именно благодаря «Северу» мы узнали Жидкова как очень сильного прозаика. Его написанные совместно со старшим братом «Вологодские тетради» – цикл дневниковых заметок, очень разных по настроению, из жизни обычных людей, которые пьют и работают, любят и воспитывают детей, при своей внешней незатейливости были полны меткими наблюдениями и глубокой, ненадуманной мудростью. Впрочем, по большому счету, официального признания таланта Алексея Жидкова так и не пришло. Несмотря на то, что залы на его концертах никогда не пустуют, он так и не стал «своим» ни для бардовской тусовки, ни для некоторых писателей, тихо презирающих «этого бездарного выскочку».
Наш разговор с Алексеем состоялся в конце февраля 2002 года, в самый разгар подготовки к большому концерту в зале филармонии (самой худшей в плане акустики концертной площадке города, почему-то считающейся престижной!) на котором должна быть представлена новая программа – «Думы белозерскаго рыбака», и одноименный, уже третий по счету, альбом.
 

 

— Алексей, у Вас вышел новый альбом, 9 марта в филармонии состоится премьера программы «Думы белозерскаго рыбака». Можно ли сказать, что с этого момента в Вашем творчестве начинается какой-то новый период?
— Новый этап может быть и начинается, но вряд ли он связан именно с выступлением в филармонии. Завершается предыдущий этап, связанный с работой над старым циклом песен, есть уже мысли о работе с новым циклом, который, возможно, будет выдержан в какой-то иной стилистике.
— Вы довольно редко выступаете. Это связано с каким-то особо ответственным отношением к каждому выступлению, или просто редко приглашают?
— Это связано скорее со вторым моментом. Поскольку сам по себе человек я очень ленивый, и ходить самому в филармонию, затевать этот концерт, как сделали на этот раз мои друзья, я бы просто не стал. Друзья, которым нравятся мои песни, у которых есть возможность организовать этот концерт, предложили мне такой вариант — всю организацию взяли на себя: аренду зала, афиши, звук и т.п. Меня спросили: «Ты пойдешь на это?» Я говорю: «Пойду!» То же касается и других выступлений. Если специально приходить к организаторам в какие-нибудь институты, госпитали, еще куда-то, возможно, отказа бы не было. Но я бы сам на это не решился.
Впрочем, я так редко выступаю только в городе. Я часто бываю у Славы Агапитова (самобытный карельский поэт, хозяин музыкального салона при санатории «Марциальные Воды», где выступали многие известные петрозаводские поэты и барды. В 70-80 г.г. выступал в местной прессе со статьями о джазе и роке – О.Г.) в Марциальных Водах. Мы с ним в очень хороших отношениях и в прошлом году я чуть ли не каждый месяц туда ездил, отрабатывая разные программы. Вообще там приятно выступать. Каждый раз новые люди – по 20-30 человек приходит, и в то же время у меня небольшой коммерческий интерес был в плане распространения кассет. Не потому, что это какие-то большие деньги, просто люди приезжают из Петербурга, из Москвы, из Архангельска, из Мурманска, и приятно осознавать, что кто-то увозит мои кассеты за пределы Карелии. Плюс к тому – обкатка на публике самой программы. Может быть, к выступлениям в той аудитории не требуется тщательная подготовка, но все равно подходишь к этому серьезно, и в конечном итоге, отработав там 10-12 концертов, уже знаешь, в какой песне какая интонация нужна, где пауза, что надо сказать после той или иной песни. Очень хороший опыт общения со зрителями прививается даже там, где люди отдыхают, приходят лишь бы как-то провести время…
— А были ли у Вас случаи абсолютно провальных выступлений, когда люди просто не понимали, на что пришли и все попытки расположить их к себе кончались ничем?
— Нет, такого не было. Были ситуации, когда люди после концерта подходили и говорили: «Мы думали, что будет традиционная авторская песня, а вы на нас такую грусть-тоску нагнали, что впору пойти и застрелиться!» Ну, еще, может, было пару раз, когда человек вставал и уходил… У нас очень благодарная публика.
— Возвращаясь к Вашему утверждению, будто Вы – человек ленивый, собственной раскруткой не занимающийся. Не в этом ли причина, что наша местная публика открыла Вас в 93-м году, а альбомы стали появляться лишь семь лет спустя?
— Да, если бы за руку не взял меня приятель, у которого есть выход на студию, не сказал, что надо выпустить альбом и не помог финансово, ничего бы и не было.
— У нас в Карелии много талантливых бардов, но пресса их почему-то в упор не замечает. А Вы тогда, в 93-м, как-то сразу появились и на радио, и на телевидении, стали печататься в газетах. Вам кто-то помогал пробиться на раннем этапе?
— Я тогда работал у Зильбера (известный петрозаводский хирург – О.Г.) в отделении, в республиканской больнице. Как-то раз на одном из дежурств с одним из докторов – Юрием Исааковичем Казанским, мы разговорились о моих песнях. Он и говорит: «Что ты сидишь, друзьям поешь да в компаниях? Давай где-нибудь концерт организуем?» Прямо с дежурства он позвонил знакомому — Олегу Белонучкину (тогда – министру культуры Карелии), сказал: «Олег, привет! Тут такой парень есть – Леша Жидков, песни хорошие поет. Ты послушай его…» Я пришел к нему домой, попел, он позвонил Петрову – главному режиссеру, тот меня тоже послушал, и вот первый концерт в ноябре 93-го они организовали в ВТО. А туда пришел Леша Зубов (журналист, в 1992-1994 г.г. – редактор самиздатовского альманаха «Art Hobo». Ныне живет в Москве, работает корреспондентом телеканала «REN TV» – О.Г.), с которым я познакомился накануне – он тогда на радио работал. Лешка послушал и говорит: «Давай на радио сделаем передачу!» Я пришел на радио к звукорежиссеру Андрею Здорову, он пишет меня, вдруг запись прекращает, побежал на телевидение, оттуда привел Анну Цунскую, Светлану Олещук, Валерия Зосимыча Ананьина (звезды Карельского ТВ – О.Г.), те говорят: «Давай телепередачу снимем!» Передачу показали – в университет пригласили выступить, публикация в «Лицее» (ежемесячная газета, специализирующаяся на темах культуры и образования – О.Г.) прошла… Вот так все и завертелось по цепной реакции. Я оказался в нужное время, в нужном месте.
— Когда и как у Вас появилась первая песня?
— Первая песня появилась в пятнадцать лет, когда мне надоело играть на баяне. Мама меня почему-то видела дворовым ухарем, который ходит наперевес с гармошкой и решила учить играть на баяне. Я ходил-ходил на этот баян класса три или четыре музыкальной школы, потом подрался во дворе, палец сломал, с огромным удовольствием выяснил, что на баяне мне больше заниматься нельзя и сказал: «Мамаша, покупай мне гитару!» Купила она мне гитару в восьмом классе. А в то время как раз приехал брат-студент на каникулы из Ленинграда, привез записи Окуджавы, Визбора, Никитиных, Клячкина (это был 79-й или 80-й год!), и я обалдел. Первые полгода я просто сидел перед магнитофоном и учил все песни подряд. А потом меня настолько это увлекло, что стал листать сборники стихов и к понравившимся мне стихам подбирать музыку. Тогда ведь было не принято – да и сейчас, наверное, тоже, когда школьники собираются, предлагать: «Давайте-ка, я вам свои стихи почитаю?» А если сидят, играют что-нибудь из Боярского, еще что-то, я говорю: «Ребята, дайте мне гитару!» – и пою свое любимое стихотворение ленинградского поэта Льва Друзкина: «Давайте пойдем на бульвар Капуцинов…» – совсем другое дело. И мелодия не моя – народная, и стихи не мои, а песня – моя, потому, что кроме меня ее никто не исполняет. Вот это и была первая песня. В компании спел – ребятам понравилось.
— Но собственных стихов тогда еще не было?
— Были. Они как-то одновременно появились, но очень много было подражания поэтам Серебряного века, которыми тогда увлекался – акмеистам, символистам, футуристам, имажинистам, а особенно обалдевал от раннего Маяковского и Хлебникова. Стихи у меня были соответствующие:
Как мать-природа бесится,
узнал в апреле месяце,
и как апрель тот бешеный
поэтом стал помешанным,
тянул стихи из жил нутра,
творя без сна, жил до утра…
Стихотворение называлось «Рифмы автобиографии» – это в пятнадцать лет! Такая вот белиберда была. Потом были подражания Высоцкому, Визбору, Окуджаве – на чем рос, то и пытался делать. Только года в двадцать два появилось что-то свое, жидковское, непохожее.
— По поводу жанра авторской песни, в котором Вы работаете, существует мнение, будто это – жанр умирающий – мол, это было актуально тогда, когда бардовское движение было в андерграунде, в оппозиции к существующему строю…
— Это относится к тому формату авторской песни, который был создан в 60-70-е годы. И люди, которые продолжают работать в этом формате, боясь или не умея выйти за его рамки, естественно, попадают под критику тех, кто говорит: зачем, мол, сейчас петь о мокрых кедах. Возьмите хотя бы Иващенко и Васильева, Митяева…
— Тимура Шаова…
— Ой, как жалко Тимура Шаова! В первый раз услышал – что-то шевельнулось. Такой сильный потенциал у парня был! А потом взяли в оборот, посадили баяниста, добавили скрипочку, соответствующая тематика пошла – «новые русские», медицинские анекдоты, черноватый юмор и т.д… Для этого ведь есть капустники и КВН, но… В общем, первый его альбом я с удовольствием послушал, а потом мое отношение к нему несколько изменилось.
— А как Вы относитесь к жанру так называемого «городского шансона»? Его представителей ведь тоже иногда называют «бардами».
— Я стараюсь не подразделять исполнителей на жанры, не ставить их в какую-то определенную нишу – Шаова, Митяева или, скажем, Трофима. Я просто слушаю то, что нравится. А вообще я большой любитель настоящего городского романса и шансона начала века. Благодаря Славе Агапитову у меня есть хорошие записи Вертинского, Петра Лещенко, Козина, которые я слушаю с огромным удовольствием.
— К Вашему творчеству очень хорошо относятся многие ценители русского рока. Вас это не удивляет?
— Если говорить о молодых рокерах, то их, наверное, привлекает тема жизни и смерти, которая есть в моих песнях. А они тащатся от этого пограничного состояния. Скорее всего, дело в этом.
— Лидер питерской рок-группы «Министерство любви» Алексей Фомин даже назвал Ваши тексты «суицидальными»…
— Это не совсем правильно. Но я очень хорошо отношусь, например, к Александру Башлачеву, очень люблю его стихи и песни, и высота, которой он достиг в свои двадцать восемь лет – это удивительно. Почему задумываться о любви или о политике нормально, а о смерти – ненормально? Я это делаю в песнях не конъюнктуры ради.
— И все-таки можно сказать, что смерть – это основной объект Вашего исследования в песнях?
— Нет, наверное. Скорее – тема жизни. Просто иногда задумываешься и над этим. Когда один из молодых поэтов спросил Блока: «О чем вы, маэстро, посоветуете мне писать стихи?», тот ответил, что поэту во все времена можно и должно писать о двух вещах – о любви и о смерти.
— Но в том, что Вы обращаетесь к этой теме, наверное, есть и влияние основной профессии?
— Нет, еще задолго до профессии, в 16-17 лет были стихи на эту тему. И это было нормально – подросток всегда задумывается о смерти. А я как задумался … так в том возрасте и остался. Вероятно, какой-то дополнительный импульс есть от профессии, но то, что она изначально повлияла – это вряд ли. Ведь профессиональным анестезиологом-реаниматологом я стал только в 23 года, первые больные у меня появились в 24. К тому времени уже какой-то стерженечек маленький, на который нанизываются песни, у меня был.
— Ежедневное общение со смертью по долгу службы влияет на внутренний мир человека? И как именно влияет – делает циничнее или добрее, заставляет поверить в Бога или стать атеистом?
— У каждого по-своему, трудно говорить за других. На любого нормального человека, если он сталкивается с этим, несомненно, влияет. И то, что у меня это происходит чаще, чем у других – так есть же профессия солдата, милиционера, пожарного… У меня это влияние, конечно, прослеживается, и случаи, которые происходят прямо на глазах, заставляют чаще задумываться о смерти. Но не черствею, равнодушнее не становлюсь. Каждый раз переживаешь, и тяжело переживаешь, и анестезиологи – мои коллеги, отработавшие по 25-30 лет, каждый печальный случай принимают близко к сердцу. Может быть, кто-то и становится равнодушным, но только внешне. Ставится такая преграда, защитный экран, чтобы обезопасить себя.
— Тем не менее, Ваши отношения с религией оказались заметно подпорченными. Как говорится в одной из Ваших «придумок»: «кто-то приходит к Богу, а я уже возвращаюсь»…
— Да, у меня еще и такая «придумка» есть: «Родился верующим, жил в сомнении, умер атеистом. «Слава Богу, — сказал Бог, встретив его с объятиями. – Теперь будет, с кем поболтать на досуге!» Это нормальное состояние человека, который не слепо верит, но и не слепо не верит, который задумывается.
— Вы с такой осторожностью относитесь ко всем мистическим делам… А в своей практике Вам приходилось сталкиваться со случаями, описанными в книгах, типа «Жизнь после жизни» Р.А. Моуди?
— Бывают необъяснимые ситуации, и любой доктор, особенно анестезиолог или хирург могут о таких вещах в своей практике рассказать. Бывают такие случаи, они даже перед глазами стоят, но я сейчас не буду о них говорить, потому, что это очень тяжело.
— Помнится, лет семь назад у Александра Розенбаума вышел альбом «Вялотекущая шизофрения», в котором бард показывал все, происходящее в стране глазами врача – то ли психиатра, то ли нарколога. Вас никогда не привлекала социальная тематика? Вот так, вслед за питерским коллегой взять, да написать свою «историю болезни» страны, мира…
— Нет. Бывают, конечно у врачей всякие праздники-капустники – каждый год, например, День анестезиолога устраиваем в октябре, на юбилеи разные нас приглашают – к тому же Зильберу, и мы с еще одним доктором – Женей Куниным, всегда готовим программу с пианино, гитарой, баяном. И какие-то песни на злобу дня, на медицинские темы мы пишем и исполняем, веселимся. Недавно, например, мы написали хулиганскую историческую – «От Сталина до Путина», где в каждом куплете – новый правитель: про Хрущева, про Брежнева… Марш такой, а последний куплет заканчиваем словами:
С добрым утром, страна дорогая!
Что-то слишком народ осмелел.
Как японская ниндзя косая,
Президент черный пояс надел…
Но это песни «под заказ», а чтобы душа подвинулась на какую-то политическую песню – это маловероятно.
— Вы начали писать прозу раньше, чем песни?
— Позже, гораздо позже.
— Как произошло переключение с одного жанра на другой?
— Когда у меня появилась вторая дочка Сашка, я начал ей иногда по вечерам сказки рассказывать – спонтанно, как многие родители делают, рассказывают про козлика или про курочку Рябу и что-то начинают придумывать. Я тоже начинал придумывать – иногда с продолжением, с какими-то немыслимыми героями, иногда – сказки с тем или иным воспитательным моментом, который ей в тот день надо было привести в пример: «врать нехорошо», «делать больно другому – это плохо» и т. д. Это как раз и были первые сказки, которые положил на бумагу. Кое-что из них опубликовали и на родине, в Вятке, и здесь. А потом даже был период, когда я не выступал года два-три, когда совсем не писались песни. Когда человек творческий ничем не занимается, ему хочется как-то заполнить пустоту, и я стал писать рассказы. Есть у меня цикл рассказов о детстве, есть даже повесть – называется она «Дворовая песенка». Это повесть о первой любви. Сюжет, может быть, банальный, но я его построил очень интересно: мальчик и девочка, которые встретились в 70-е годы в пионерском лагере где-то на море, потом расстались. А потом, во время чеченской войны (хотя там не указывается, что это именно Чечня – просто какая-то горячая точка) он – командир ОМОНа, а она – снайпер, но они не видят друг друга. И потом через 5-6 лет они встречаются в одном из городов у фонтана. Такая вот «Дворовая песенка» из трех куплетов: первый куплет – первая любовь, второй – любовь с триллеровским сюжетом, и третий – любовь уже зрелых людей… И помимо этого, я еще писал записные книжки. Все это я принес в журнал «Север» и в первую очередь – повесть, которая мне очень нравилась. А они убрали повесть, сказали: «Вот записные книжки будем публиковать!» – и опубликовали записные книжки. Странное отношение…
 

 
— По-моему – ничего странного, скорее даже – удивительно, что записные книжки у них прошли… Кстати, они были опубликованы вместе с записными книжками Вашего брата. Он раньше Вас начал писать прозу?
— Он и стихи начал раньше писать. И благодаря брату и отцу мне было привито хорошее отношение к книге и, в частности, к поэзии. Отец был огромным любителем Есенина, Рубцова, сам писал стихи. А брат, который тоже начинал писать стихи и прозу, посвящал меня в то, что творилось в Ленинграде в конце 70-х годов – приезжал и привозил какие-то самиздатовские публикации и нам с отцом давал. В каждый приезд брата на каникулы это было либо «Собачье сердце», либо «Гадкие лебеди» Стругацких…
— А песни он писать не пытался?
— Песни – нет. У него нет голоса.
— Читая его прозу, кажется, будто у него еще более трагическое мироощущение, чем у Вас?
— Так у него жизнь сложилась. В 33 года у него жена умерла – Света, царство ей небесное, и он остался один с семилетним сыном на руках. После той любви, после благополучной жизни на 5-6 лет наступил период, когда он был потерянным человеком, метался от работы – к дому, от одной женщины – к другой женщине, и так – пока не встретил девушку, которая с ним уже третий год живет, и все у них нормально, хотя она на двадцать лет моложе его – 43 года ему сейчас, а ей то ли 24, то ли 25.
— Особая страница в Вашей прозе – «Вологодские тетради». Это все действительно списано с натуры, или была допущена хоть капелька вымысла?
— Да, все так и было, вымысла там нет.
— Но откуда столько чудаков в одном поселке?!
— Не знаю, это большая загадка. У меня там есть замечательный приятель – начальник ЖЭУ (сейчас он закончил исторический факультет и работает учителем истории) Валера Митрофанов, большой рассказчик. Я как приезжаю, мы едем с ним на рыбалку, я говорю: «Валера, давай!» По кружечке выпьем – и он начинает эти истории. Самое главное – не забыть на следующий день, что он рассказывал и все занести на бумагу. Я в последний раз уже с блокнотом ездил! Замечательная личность!.. И, что удивительно – мы с ним эту тему тоже обсуждаем, помимо такого количества интересных случаев, там еще почему-то происходит большое количество трагедий, очень много людей вешается и стреляется. Почти каждый год два-три случая, хотя поселок небольшой, максимум — тысяча человек: то кто-то дома погибнет, то кто-то под машину попадет… Удивительное количество и чудаков, и мучеников на один поселок.
— Кто из писателей оказал на Вас наибольшее влияние как на прозаика? У меня, например, в связи с «Вологодскими тетрадями» сразу же возникли ассоциации с Шукшиным и с Довлатовым…
— В разные периоды кто-то из писателей нравится больше, кто-то меньше. Любимый писатель – это тот, которого перечитываешь. У меня это, естественно, Шукшин, Довлатов, Чехов, Бунин («Темные аллеи» – в том числе), поначалу очень сильное впечатление произвел Веллер.
— Наверное, особенно – «Байки «Скорой помощи»?
— Нет, вот как раз «Байки «Скорой помощи» – в меньшей степени, гораздо больше – авангардные его рассказы «Майор Звягин», «Самовар» очень сильно понравился, особенно – вторая часть, где он приводит свои размышления о жизни, о душе, о Боге. Зощенко я любил одно время, Хармса с удовольствием читал. Одно из самых сильных впечатлений последних лет – это Антон Уткин.
— А Пелевин?
— «Чапаева» я осилил где-то страниц сорок, а вот в этой книжке про рекламу – «Generation P» – вообще страниц семь-восемь. Не пошло. Чего-то мне, видимо, не хватает… Хотя мне нравятся авангардные писатели. С удовольствием, например, читаю Ерофеева Виктора (Венедикта-то с его «Петушками» прочитал еще в самиздате!), особенно его ранние рассказики 70-х годов очень любопытны. Даже Сорокина кое-что могу почитать иногда ради интереса. А вот Пелевин не пошел.
— У Вас накопилось столько текстов – поэтических и прозаических, что впору издавать книгу. Почему не предпринимаются такие попытки?
— Сегодня это бы стоило порядка 500 долларов. Если, конечно, не в мягком переплете и не размножать где-нибудь у друзей на принтере, а серьезную, хорошую книжку делать. Чтоб диск или кассету выпустить, и то достаточно 3-4 тысячи рублей, то есть 100-150 долларов.
— А такое мощное средство массовой информации, как Интернет, не пытались освоить?
— Пока не освоил. Вот только вчера мне телефон поставили. До этого просто работал с компьютером в «редакторе», не подключался, причем у меня не «Пентиум», а какой-то старенький – даже не помню, как он называется. Надо как-нибудь попробовать. Хотя… для этого, опять же, нужно время, надо учиться. Куда проще взять гитару, на магнитофон напеть песенку…
— В декабре 2001 года Вы приняли участие в питерском фестивале «Топос», и весьма успешно. Пожалуйста, расскажите об этом эпизоде поподробнее.
— Этот фестиваль существует уже лет тридцать. Называется он действительно «Топос» – то есть «Сопот» наоборот. Когда появился «Сопот» в 69-м или 70-м году, студенты Политехнического создали свой фестиваль авторской песни. И в отличие от некоторых других фестивалей, которые тогда существовали при клубах «Восток» или «Меридиан», у них на первом месте всегда стояла поэзия, текст. Есть у них номинации и для композиторов, и для исполнителей, но на первом месте все-таки стоит текст, который мы обязательно предоставляем жюри. А жюри, помимо того, что видит на сцене, еще обсуждает качество предоставленных стихов. На этот фестиваль я бы не поехал, если бы не друзья – Сашка Гинзбург, автор-исполнитель из Питера отдал в жюри мою кассету, там послушали, сказали: «Ой, как интересно! Пусть приезжает сразу на второй тур, без прослушивания!»
На «Топосе» выступали в основном питерские барды. Но поскольку фестиваль считается междугородным, то там были люди из Пскова, Новгорода, Москвы, Архангельска, кажется, даже кто-то из Новосибирска был. Концерты у них всегда происходят в первые выходные декабря, и на этот раз как раз 1 декабря у них был отборочный тур, а на второй тур я приехал. Спел десять песен, они послушали и сказали: «Пойдешь в финал с тремя песнями!» Хотя обычно было можно только с двумя. В финал вышло человек 18. Я пел самым последним. Жутко перенервничал не знаю почему – видимо, потому, что в Питер я вообще-то ехал отдохнуть, дочке Эрмитаж показать, с Сашкой Гинзбургом целую ночь просидеть, водку пропить, проболтать… Спел я тогда «Посошок», «Польку» и «Вальс для вдовушки». Потом жюри удалилось, через некоторое время вернулось и сообщило, что Гран-при получает Алексей Жидков, плюс еще один приз зрительских симпатий – большущий торт, с которым мы потом к Сашке приехали с женой и дочкой и слопали. А в качестве основного приза какой-то спонсор из производителей спортивных снаряжений дал альпинистский рюкзак.
— Конкуренты на фестивале у Вас были очень сильные?
— Я могу судить только по впечатлениям жены и Саши Гинзбурга. По их словам, два-три участника были очень интересные. Я же проводил время за кулисами, курил, особенно не слушал. Исполнителю перед своим выступлением очень тяжело смотреть чужие.
— Среди членов жюри были какие-нибудь бардовские «авторитеты»?
— Известных мне лично людей не было, хотя там их хорошо знают. Я знаю только московских бардов, чьи имена на слуху – естественно, их там не было потому, что у них своя компания. Что касается питерцев, то Розенбаум, естественно, на такие мероприятия не ходит никогда, Кукин весь в поездках, Клячкина нет в живых, а больше я никого не знаю. Председателем жюри был некто Бессмертных – очень интересный мужчина лет семидесяти. Он был первым импресарио официальных концертов Окуджавы и Высоцкого, с очень большим трудом их через филармонии пробивал, как сам рассказывал. Еще были представители местных клубов (председатель «Меридиана» по-моему), было «Наше радио», было какое-то питерское радио, которое только авторскую песню гоняет…
— Это был не первый опыт выступления на подобных фестивалях?
— Второй. А первый был в 99-м году в Костомукше. Такой фестиваль есть – «Петербургский аккорд» – международный, поскольку на него ездят и израильские, и американские эмигранты. И вот руководитель нашего местного бардовского клуба Оля Агалакова предложила поехать тоже. Я поехал и вышел в финал, дали второе место (три голоса против четырех!). Там в жюри была такая Ишуньская – барды все ее знают. Она после концерта подошла ко мне и сказала: «Мне ваши песни очень понравились. Но я отдала свой голос против потому, что у нас другой формат, у нас фестиваль БАРДОВСКОЙ песни, а я вот никак не могу представить, чтобы ваши песни хором у костра пели». Став дипломантом этого фестиваля, я решил: «Все! Больше на такие дела я ездить не буду!»
Я вообще противник фестивалей, где есть конкурсы. Как можно сравнивать авторов? Представьте, если бы собрались на одном фестивале Высоцкий, Окуджава и СашБаш – и кому из них дать первое место? Несерьезно же это!
— Название Вашего нового альбома – «Думы белозерскаго рыбака» – наводит на мысль, что вдохновение свое Вы черпаете из карельской природы…
— Вологодской или вятской, но никак не карельской!
— Интересно, чем таким особенным отличается вологодчина, чего нет ни на питерщине, ни на карельщине?
— Это трудно выразить словами. У меня на родине в Вятке вроде то же озеро, а … ощущения не те. Как в песне Городницкого про березки в Канаде: «Хоть похоже на Россию, только все же не Россия…»
— А то, что это думы именно рыбака, а не, скажем, грибника, говорит о том, что рыбалка – Ваше хобби?
— Нравится это дело. Конечно, кураж есть, когда здоровую щуку тянешь – это приятно. Но не меньшее удовольствие испытываешь и когда не клюет. Уплывешь так далеко-далеко. Хорошо – солнышко садится, на закате – красотища! Плывешь медленно, блесну тащишь за собой и горланишь песню…
-Стихи к Вам в такие моменты приходили?
— В такие моменты чаще приходят темы или строчечка какая-нибудь с мелодией. Вот, например, так про волчицу придумал. Как-то фиксируешь это в голове или на бумажке, потом домой приедешь и начинаешь работать с гитарой. Большинство песен последних двух-трех лет связаны с этой ситуацией, отсюда и название альбома. Причем большинство песен – на что, кстати, и в Питере внимание обратили, отличает русская мелодика (то ли частушки, то ли какая-то заунывная песенка, то ли песня-плач), и «оканье», совершенно необычное для авторской песни. Я же «окал», у меня был выговор вятский, и потом, когда я в 82-м году уехал из родных мест, и пока в Питере жил и в Карелии, это постепенно ушло, а вот в некоторых песнях снова проявилось.
— Что касается упомянутой Вами волчицы, то у Вас ведь целый «волчий» цикл есть. Чем Вас так привлекает это благородное животное?
— Животное это, конечно, интересное. Но когда человек пишет о животном – о медведе, лисице, или, как Высоцкий, о волках, то все-таки подразумевает людей, через этот образ пытается передать какие-то человеческие переживания. Разве «Колыбельная для волчонка» – это песня про волчицу? Это о матери с дитяткой, которая одна осталась, может быть, без средств к существованию, о бабе одинокой – забралась на холм и воет…
Кстати, я как-то выступал, и одна женщина подошла с этим вопросом: мол, что все про волков да про волков? Оказывается, на чеченском флаге волк изображен (я это в первый раз слышал), и ее заинтересовало, не связано ли это с Чечней. Куда только мысли у людей не залетают! Ни при чем тут и Чечня, и волки – все о нас, грешных.
— Еще среди персонажей Ваших песен встречаются такие малоприятные личности, как Свидригайлов и Распутин. Чем Вам эти фигуры интересны?
— Чем интересен Свидригайлов, даже не знаю. Эта песенка («Однажды я заснул в трамвае…») была написана очень давно, лет в двадцать. Я тогда прочитал «Алмазный венец» В. Катаева, откуда выяснил, что Есенин любил представляться тем, кто его не знает, Свидригайловым. В тот же период мы познакомились с актерами с Таганки и ездили даже в выходные (вот студенты себе могли позволить раньше!) из Питера в Москву на спектакли. Высоцкого тогда, естественно, уже не было, но актеры показывали кое-что из записей, и я с удивлением узнал, что Высоцкий в одном из спектаклей играл Свидригайлова в «Преступлении и наказании» у Любимова. И тогда же я прочитал еще «Свидание с Бонапартом» Окуджавы, где брат главного героя Опочинина – Саша много чем занимался, а лет в тридцать уехал к себе в усадьбу, никого не принимал, заперся среди своих книг, и больше ему ничего не надо было – только читал и радовался этому. И однажды, прочитав какую-то книгу, как там написано «обрадовался, заулыбался и выстрелил в свое улыбающееся лицо». На меня все это вместе произвело такое впечатление, что я свел Свидригайлова и Сашу Опочинина в одной песне, а потом еще и вспомнил Свидригайлова в «Куплетах Свидригайлова». Но там уже всё на истории Иуды построено – о том, как вне кладбища хоронят тех, кто покончил с собой, про предательство, про тридцать сребреников. И самая главная деталь – Свидригайлов ведь перед тем, как застрелиться, сказал консьержке: «Если кто-то меня будет спрашивать, я уехал в Америку.» А у меня иногда спрашивают: «Что ты за песню написал про Америку?» Приходится людям объяснять, что это за Америка…
А Распутин… Сашка Гинзбург очень точно сказал, что я не о Распутине песню написал. Я написал о роли Распутина, которую сыграл Алексей Петренко в фильме «Агония». Мы ведь Распутина в общем-то таким и знаем. А тут еще прочитал книгу французского исследователя, в которой целая глава посвящена пляскам Распутина, и плюс к этому – многосерийный рассказ Радзинского, который меня совсем добил своей энергетикой. И все это вместе как-то однажды стало песней. Потом на праздновании десятилетия «Лицея», где собрались люди из министерства культуры, еще откуда-то, Наташа Мешкова (редактор газеты «Лицей», председатель Союза Журналистов Карелии – О.Г.) пригласила меня: «Спой что-нибудь!» Я вышел: «Вот моя совсем новая, свежая песенка – «Плясовая Распутинская»!..» Всем понравилось, и только одна дама потом подошла и сказала: «У вас такие песни есть хорошие, такие люди здесь собрались, а вы – про Распутина, про ковыряние в носу!..» Я даже не нашелся, что ответить, и только потом понял: не надо никогда было сносить памятники Дзержинскому, Ленину, Сталину, не надо было забывать свою историю, чтобы наши дети и внуки, молодежь наша подрастающая, все это видела, знала и помнила, чтобы вовремя распознать нового Распутина, Два-Путина и просто Путина. Нужно показывать отрицательных героев – вовсе не потому, что я к ним хорошо отношусь, а чтобы стало страшно, жутко. Вот как Алексей Петренко сыграл – ужас сковывает, когда глядишь на все эти дела!…
— В новом альбоме у Вас повторяется несколько песен из предыдущих альбомов. Альбом был задуман как своеобразный сборник «нового и лучшего» за десять лет?
— Нет, дело в том, что там повторяется только пять старых песен: «Волчонок», «Волчица», «Вальс для вдовушки», «Посошок», «Полька-реквием», остальной материал – новый. Но все эти песни так или иначе связаны с думами белозерскаго рыбака. Брат называет это «русско-деревенско-животным циклом». Кроме того, первая запись мне, честно говоря, с этими гитарами, не очень нравится. А здесь Андрей Здоров писал на ГТРК «Карелия», и он стремился к камерному звучанию: гитара и голос, без всяких дополнительных эффектов.
— В будущих записях не планируете усложнять аранжировки, как, например, это делает Митяев?
— Можно было бы и попробовать. У нас даже была мысль вставить в этот альбом баян с балалайкой. Андрей дал послушать запись профессиональным музыкантам и … они убедили меня, что песни мои самодостаточны, «усилить» их уже невозможно.
— Под занавес – банальный вопрос о творческих планах. Вот пройдет премьера новой программы, разойдется тираж альбома – а что будет дальше? Над чем будете работать в ближайшем будущем?
— Не знаю. Дай Бог, чтобы что-нибудь писалось. Но я готов отнестись спокойно и к творческому простою – временному или не временному.
— У Вас ведь много песен, официально не опубликованных. Вот по рукам ходит кассета, где Вы исполняете совершенно непохожие на Вас песни: «На Карловом мосту», «Ехали поручики…»
— Это как раз и есть ранние песни-подражания, которые писались в 17-18 лет. Я даже слов этих «Поручиков» не помню, а некоторым почему-то нравится. Ну, есть эти песни – и слава Богу. Для поэта главное – ощущение, что ты движешься, и оглядываться назад, оценивать пройденное, переоценивать, а тем более исправлять нет смысла…
 
Беседовал Олег ГАЛЬЧЕНКО
(г. Петрозаводск)
 
Дискография Алексея Жидкова
 
Альбомы
1. 1.            Вальс для вдовушки (2000)
2. 2.            Русские танки (2000)
3. 3.            Думы белозерскаго рыбака (2001)
 
Бутлеги
1. 1.            Вряд ли скоро стану я старым… (1994)
2. 2.            Песни разных лет (1999)
3. 3.            Придумки (2000)
4. 4.            Концерт в читальном зале библиотеки ПГУ (2001)
5. 5.            Концерт в Карельской филармонии (2002)
 
 
 
 
ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ И ПЕСНИ
 
ХРОНИЧЕСКИЙ ПОЭТ
1987 – 1992
 

«Смерть прекрасна и так же легка,
как выход из куколки мотылька.»
О. Е. Григорьев

*****
Однажды я заснул в трамвае,
а пассажир, дремавший рядом,
в мой страшный сон попав случайно,
проснулся тут же и промямлил:
“Я до костей пронизан дрожью!
Как вы живёте так спокойно?!
Ведь сны такие, если может,
то видит разве что покойник!”
 
Я притворился нездоровым —
мне спорить с ним неинтересно.
Но самому себе дал слово
не спать отныне в людном месте.
Чтоб сны мои чужой не видел,
чтоб не искал на них ответа,
чтоб не сумел он то предвидеть,
что в третьем я спою куплете …
 
Мне жизнь предсказана гаданьем
по неизвестной мне причине
такой, какой жил Свидригайлов
и добрый Саша Опочинин …
Но вот когда финал наступит,
в каком таком прекрасном месте,
мне не сказали. И от скуки
пишу пока я эти песни.
1987
 
 
*****
Я, наверное, умру рано,
как и многие в наш век чудный.
Правда, нет пока большой раны,
так её ж не получить трудно.
 
Вдруг, исчезнет тот, кто так нужен ,
иль с победным враг пройдёт маршем,
или друг предаст — ещё хуже,
о тебе и говорить страшно …
 
Или подлость кровь сосать станет,
ткнувшись в сердце мордою крысьей.
Иль почтовый ящик вновь сдавит
грудь отсутствием твоих писем.
 
Иль отравит кто кусок хлеба —
и такое может быть тоже.
Иль, в конце концов, — кирпич с неба,
как сказала б ты: “Не дай, Боже!”
 
Это можно всё в наш век милый
получить за просто так, даром,
и в лицо, и в душу, и в спину …
Так что вряд ли стану я старым …
1987
 
 
*****
“Вставай! Не успеешь!” — слышу во сне
и, как будто от удара по темени,
проснулся. Темно. Лишь стучит в голове
топот убегающего времени.
 
И лишь плещется Луна
в чёрной проруби окна.
Слышу — шепчет мне она:
 
“Земля — круглый холст, если сверху смотреть.
Точки судеб на Земле — эка невидаль!
Их ластиком времени не трудно стереть —
то ли они были, то ли не были …”
 
Спас свет от дальнейших слов.
Встал, взял ручку и листок.
Спать ещё пока не срок.
 
Творил бы спокойно — угрюм, нелюдим —
не жалел бы о сегодня на завтра я,
когда бы уверен был, что песням моим
не хватает только смерти автора …
1984 — 1989
 
 
*****
Наполовину синие стены.
Трещины скрещены на потолке.
К лампочке — провод, как старая вена.
Кровью разлившийся свет на столе.
 
А на столе с желобами для стока
совесть лежит, принадлежавшая мне.
 
Скоро войдёт сюда неторопливо
старый прозектор подземной страны,
страдающий грыжей и гипертонией,
работой замученный без выходных.
 
Но не придаёт он в работе значенья
мукам подземным, тем паче — земным.
 
Взяв в руки остро заточенный скальпель,
совесть мою он слегка рассечёт.
Появятся первые несколько капель
трусости, лжи и чего-то ещё …
 
Тут уж он глубже холодным оружьем
в совесть, как в душу, как в тушу войдёт …
 
Очень хотелось бы мне в этом месте
оптимистическим сделать финал.
Чтоб, например, моя совесть воскресла,
иль там, под ножом, оказалась жива.
 
Но для концовки такой очень нужно,
чтобы во мне эта совесть была …
 
Наполовину синие стены.
Трещины скрещены на потолке.
К лампочке — провод, как старая вена.
Кровью разлившийся свет на столе.
 
А на столе с желобами для стока
совесть лежит, принадлежавшая мне.
1989 — 1990
 
 
*****
Не распутать песен мне
недописанных клубок,
строчки в них последние
завязались в узелок.
 
Как и в этой песенке,
что покою не даёт.
В песенке про лесенку,
про куда она ведёт.
 
Капли бьются о стекло —
это, жертвуя собой,
в небеса открыть окно
хочет дождь передо мной.
 
Как и эта песенка,
что покою не даёт.
Песенка про лесенку,
про куда она ведёт.
 
На рассвете вкривь и вкось
не исписан белый лист.
Он, как новенький помост
перед казнью, свеж и чист.
 
Это всё та песенка
мне покою не даёт.
Песенка про лесенку,
про куда она ведёт …
1988
 
 
АЛЕКСАНДРУ БАШЛАЧЁВУ
 
Свет перед глазами тенью оказался за спиною.
То, что он считал лекарством, обернулось болью.
 
Днём — бельмом Луна на небе. Ночью — жжёт кошачьим глазом.
Днём он петь хотел, а ночью — отравился газом.
 
Дождь залил костёр кому-то. Но полил другому грядки.
Для кого-то жизнь — подарок. Для него же — взятка.
 
Светлым теремом казалась материнская утроба.
Пусть бескрайним, но болотом кажется свобода.
 
Этих строчек светлой краской я жилища красить стану
всех поэтов одиноких, коль в живых застану.
 
Брызну я на холст небесный чёрной краской этих строчек.
Небо в крапинку напомнит вам про одиночек…
1989
 
 
*****
Возьми мои руки. Скрести их на шее.
А хочешь — неси их, как крест на плечах.
Но только не верь мне. Ведь если поверишь —
распятою будешь на этих руках.
 
Вонзятся гвозди острые,
хранённые в несказанном,
от слёз ревевшей совести
не заржавевшие,
точёные на камне том,
что у меня за пазухой …
Вот только жаль, поранюсь сам,
прибив тебя к себе.
 
Не в хлебе едином, не в слове, не в деле,
не в правде, не в водке искал я покой.
Хотел лишь погреться скорлупкою тела
в постели с чужою и голой душой.
 
Ты веришь в Воскресение.
А я — в Страстную Пятницу.
И вижу в снах апостольский
тринадцатый портрет.
Но если лик тот наяву
вдруг предо мною явится,
тогда поминки справь по мне
на тридцать те монет…
 
Возьми мои руки. Скрести их на шее.
А хочешь — неси их, как крест на плечах.
Но только не верь мне. Ведь если поверишь —
распятою будешь на этих руках…
1991, 2000
 
 
ПОСОШОК
/ Александру Башлачёву /
 
Хоть свяжите сзади руки,
не давая мне вина —
я стакан схвачу зубами,
вылью в глотку весь до дна.
 
Эх, раз!
Ещё, дружок!
А по последней,
на посошок?!
А теперь ты сам глуши
за помин моей души…
 
Выть хочу я и стонать,
да не получается.
Совесть вышла погулять
и не возвращается.
 
Никого я не любил,
да и себя не миловал.
Мне бы смерть сейчас с косой,
я б её снасиловал.
 
Льётся водка и вино
по моим артериям.
Ты нашла меня, а я —
для себя потерянный.
 
Где тот сук? Где та петля?
Смерть, её величество?
Подарите мне цветов
чётное количество!
 
Эх, раз!
Ещё, дружок!
А по последней,
на посошок!
А теперь ты сам глуши
за помин моей души!
1990
 
 
*****
С кручи прыгну в тёмный омут,
а потом, на зло судьбе,
жив останусь, но утонут
мои мысли о тебе.
 
Конь летит. Успеть он хочет
в царство утренней звезды.
Не беда, что кровоточит
шрам от сброшенной узды.
 
Крест нательный обжигает
грудь за прошлые грехи.
Чёрный ворон не летает —
хлеб клюёт с моей руки.
 
Лебедь белый. Лебедь чёрный.
Чёрный выстрелом в упор
был убит. А лебедь белый
ищет выстрел до сих пор.
1990
 
 
*****
Не зная меры, сил не рассчитав,
я перепел, как будто перепил.
Утратив веру, я не снял креста.
Выходит, я его переносил.
 
Сбивая пыль с окоченевших струн,
в пустую деку наливая звук,
вчерашней песней нынче поутру
опохмеляюсь из дрожащих рук.
 
На миг слетите ангелы
с того на этот свет.
Пускай увидит ангелов
хронический поэт.
Быть может что-то новое
напишет он потом
от ангельского крылышка
потерянным пером.
 
Не прекращая на меня атак,
воюет совесть. Но не стану я
в рубашке белой, словно белый флаг,
вывешивать, сдаваясь, сам себя.
 
Лежат так близко чистые листы,
курок взведён, и вижу их в прицел.
Но всю обойму песен холостых
я бесполезно выпускаю в цель.
 
На миг слетите ангелы
с того на этот свет.
Пускай увидит ангелов
хронический поэт.
Быть может что-то новое
напишет он потом
от ангельского крылышка
потерянным пером.
 
Не зная меры, сил не рассчитав,
я перепел, как будто перепил.
Утратив веру, я не снял креста.
Выходит, я его переносил.
 
Продав полжизни, смерти не купил
и потерял, вдруг, всякий интерес
к тому, чтоб строить кооператив
на пустыре засиженных небес.
 
На миг слетите ангелы
с того на этот свет.
Пускай увидит ангелов
хронический поэт.
Быть может что-то новое
напишет он потом
от ангельского крылышка
потерянным пером.
 
 
 
ОБЕЗВРЕЖЕННЫЙ ВАЛЬС
1990 – 1994
 
 
Проснулся я, а я – в раю,
при мне – душа одна.
И я из тучки вниз смотрю,
а там давно война.
И. Бродский «Вальсок»
 
 
*****
Вальсов я не сочинял никогда.
Исправлю ошибку я эту.
Танцуйте, враги, и танцуйте, друзья!
И ты, поскользи по паркету!
В прошлом я многих обидел из вас,
но рад своему пробужденью —
пусть будет моим извинением вальс,
а бал ваш мне будет прощеньем!
 
Я на полтона повысил мотив.
Усилился звук на полнерва.
Но не останавливайтесь ни на миг!
И ты, не бросай кавалера!
А вместе с ним на три счёта кружись,
безропотно и беззаботно…
Летят на три счёта и танец, и жизнь,
и наша любовь — на три счёта!
 
Ещё на полтона! Быстрее ещё!
Я вижу, вы этого ждали —
чтоб головы кругом, чтоб руки вразлёт,
чтоб мысли все повылетали!
Праздничных фраков и шлейфов полёт!
Всё — лучшее и дорогое!
А ты, что оделась так, словно идёт
не бал, а чего-то другое ?…
1990
 
 
*****
Вены набухли и просят иглы.
Введите в шприце мне ту самую ночь.
По черепу с внутренней бьют стороны
сомнения в том, что мне можно помочь.
 
В прошлом году я горел маяком,
потом, чуть померкнув, звездой засверкал,
и даже вчера ещё тлел угольком,
сегодня ж заметил, что пеплом я стал.
 
Банкуй!
Ставь на кон моё место в раю!
Я ж спокойно на эту игру
кучу пепла поставлю свою!
 
Уже без надежды, как бритвой, пером
резал я белую кожу листа.
И чёрными каплями крови на нём
из ран нанесённых сочились слова.
 
С плахи скатился последний аккорд,
в предсмертной агонии струны дрожат,
и мёртвое тело гитары легко
песня покинула, словно душа …
 
Лети!
Лёгким дымом сгоревшей свечи!
Но когда-нибудь пасмурным днём
постарайся вернуться дождём!
1991
 
 
*****
Я не уверен в том, что наказан
буду сполна после смерти своей,
поэтому долго жить я обязан
и быть палачом самому себе.
 
Подольше б хватило на пытки меня,
подольше б пустой оставалась петля …
 
Днём я — с Землёю, ночью я — с Небом.
Паденье моё освещает восход.
А как я взлетаю в чёрное небо
вечером поздним — не видит никто.
 
Ночью парю со звездою в руках,
а утром с ладоней сдуваю я прах.
 
Так же легко, как в грозу возникает
из молний беззвучных невидимый гром,
странные песни в звук воплощают
страшные сказки, рождённые сном.
 
Но то, что в последних увидел я снах,
выразить вряд ли сумею в словах…
1991
 
 
*****
Месяц-утопленник всплыл.
Вчера утонул, а сегодня, чуть сумерки, всплыл.
Над полем.
Над лесом.
 
А я говорю тебе — был!
Сегодня — не видел. Вчера же он точно тут был.
Пил водку.
Пел песни.
 
А нынче, родные его говорят,
на зорьке он сунул гитару в чехол,
взял денег немного, пару белья,
присел на дорожку, курнул и … ушёл.
 
Туча распалась на две.
Над кругом полярным летя, разделилась на две.
В одной — дождь.
В другой — снег.
 
Слова говорят об одном.
В глазах же твоих я читаю совсем о другом.
В словах — грусть.
В глазах — смех.
 
Грешно неделимое тайно делить.
Грешно непоэта поэтом назвать.
Поэта ж грешно похвалами кормить
и ради забавы просить полетать!
 
Видел я сон про восход.
Будто не выдержал солнечный шар свой восход.
Нагрелся
и … треснул.
 
Проснувшись, окутался в дым.
Курил папиросы, они мне оставили дым.
И пепел.
И песню.
 
Простите, что вновь не весёлый мотив.
Простите, что грустные снова слова.
Но если бы в вас я не выплеснул их,
тогда бы моя взорвалась голова!
1991
 
 
*****
Надоело водку за здоровье пить,
незаметно для гостей вышел покурить.
Пепел с сигареты в лестничный пролёт
я стряхнул и стал смотреть, как он упадёт.
 
Перевоплощенье в чистого душой
вроде получилось, но не дало покой.
Мне нет в мире равных, только не понять —
то ли мне всех подождать, то ли догонять.
 
С каждой новой песней тяжелеет крест —
я ж себя не сочинил, я такой и есть.
Но чтоб смог снести я крест к исходу дня,
постараться нужно вам … разлюбить меня.
1987-1991
 
 
*****
Кто-то, видя с каким нахальством
скачут по полю струнному пальцы,
заминировал снова вальсом,
новым вальсом, гитару мою.
 
Но я выдержал роль сапёра,
разминировав мины в минорах,
и оставшись живым и здоровым
обезвреженный вальс пою.
 
Часто я обращался к смерти —
сто раз в песнях и раз в конверте …
Даже совестно мне, поверьте,
оставаться в живых столько лет.
 
Смерть не хочет меня, как поэта,
удостоить досрочным ответом.
Видно, многие просят об этом,
или я для неё не поэт.
 
До повторов мне нету дела —
не устрою я беспредела
в снятом номере “Англетера”,
выйграв с дюжину уличных драк,
 
и не лягу Маратом в ванну,
и под поезд не брошусь Анной …
Как-нибудь я иначе кану.
Но пока не придумал — как …
1993
 

*****
Вроде бы — много. А вроде — и мало мне.
Вроде попробовал, да не доел.
Вроде бы пил, да трезва голова моя.
Вроде бы жил, да дожить не сумел.
 
Ночь опускается белая-белая.
Ей почернеть день полярный не даст.
Вижу и ночью всё то, что не сделал я …
Но превращается в реквием вальс.
 
Стонут застывшие в миг извержения
две одичавших без дела строки.
До окончательного завершения
я довожу пока только грехи.
 
Что ж, натяну их на струны гитарные,
плётками пальцев их стану хлестать.
Песня рождённая воплем отчаянья
будет грехам панихидой звучать.
 
Сдохли они, этой пытки не выдержав,
туши их мёртвые сбросив со струн,
похоронив и из склепа их выбежав,
чистую песню писать стал. И вдруг —
 
нем, как на снимке орущий о помощи,
в деке гитарной распахнутый рот.
Струны бессильны, больны и беспомощны,
сохнут без свежести новых грехов!
1991
 
 
*****
Стать не хочу я небесною клеточкой,
млечной частичкой чужого пути.
Дайте мне тучку-летучку и звёздочку,
можно — не крупные, лишь бы — ни чьи.
 
Я превратился бы в их отражение
и волновался б волною морской,
трясся бы в лужах я от унижения
и трепетал бы в ладонях с водой.
 
Стать хорошо бы и звуком неслыханным,
тридцать четвёртою буквою стать,
и щекотать чьё-то горло на выдохе,
мумии слов заставляя дрожать.
 
Слившись с дыханьем поэта усталого,
иней бы я раздышал на строках —
может быть легче писать ему стало бы
на запотевших, как стёкла листах.
 
Лишь бы не стать огранённым и каменным.
Чтобы себя мне покоя лишить,
из охраняемой господом камеры
организую побег для души.
 
Но не дадут превращенья приятные
мне совершать в бестелесной судьбе –
прошлое, скрытою камерой снятое,
продемонстрируют в Божьем суде.
 
Из кинозала, где правда откроется
жуткими кадрами дел подлеца,
выйдет Святая судейская Троица,
фильм не желая смотреть до конца …
 
И в ожидании кольев осиновых
стану просить я в последних словах,
чтоб на глаза мои, рано закрытые,
раньше открылись бы ваши глаза …
1993
 
 
*****
Не буди во мне меня
в перепонки громким стуком.
Долго я себя баюкал.
Не буди ж во мне меня.
 
Должен я в себе поспать,
как в берлоге в тёплом теле.
Шатуна медведя в деле
не дай Бог тебе познать!
 
На столе — пустой стакан.
Не был он вчера наполнен.
И сегодня мне напомнил,
что он будет пуст, пока
 
на груди не разорвёшь
кожу с мясом и костями
ноготочками-когтями,
обнажить желая ложь.
 
Стаю чёрных голубей
наградил я новой ролью —
стаей белой, но вороньей,
стала стая голубей.
 
На неклёванных листах,
необгаженных страницах
порезвиться чистым птицам
дам, сняв пугало с креста.
 
Завершая монолог
непонятный, но трусливый,
голос свой лишаю силы,
превращая в голосок.
 
Но когда я сам себя
изуродую настолько,
что не вальс спою, а … польку —
разбуди во мне меня.
1994
 
 
 
 
ДУМЫ БЕЛОЗЕРСКАГО РЫБАКА
1999 – 2001
 
 
ПЕСЕНКА ОДИНОКОЙ ВОЛЧИЦЫ
 
У-у-у-у-у-у-у!
А я вою на луну.
Разнеси-ка, ветер злой, этот вой!
Да не по жутким по лесам,
а по ясным небесам,
по бескрайней синеве надо мной!
 
Пусть услышат песнь мою
в том неведомом краю,
где мигают по ночам огоньки …
То ж не звёздочки горят,
а ушедшие глядят
желтоглазые собратья мои.
 
Что ж не взяли вы, друзья,
в стаю серых душ меня?
Что же кинули одну на Земле?!
Лишь кровавая заря
да свинцовая змея
не забыли до сих пор обо мне.
 
В лунном свете промелькнёт
одинокий мотылёк…
Я ему провою верхнее «ля»!
К вам взлетит он по утру,
я ж останусь и пойду
к новой ночи новый вой сочинять …
 
У-у-у-у-у-у-у!
А я вою на Луну.
Разнеси-ка, ветер злой, этот вой!
Да не по тёмным по лесам
а по ясным небесам,
по бескрайней синеве надо мной…
1999.
 
 
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ВОЛЧОНКА
 
Спи, моё ясное сирое солнышко.
Спи, мой пушистый клыкастый клубок.
Я осушу пока глазки до донышка,
слёз моих чтоб ты не видел, сынок.
 
Двое осталось нас. Стая растаяла
с воем моим в неземной тишине.
Я и сама бы здесь шкуру оставила б,
если б не ты, да не злоба во мне!
 
Стали пугливы мы, словно не волки мы.
Прятаться нынче приходится нам.
Неугомонные дядьки с двустволками
рыщут голодным зверьём по лесам!
 
Но ты не бойся, сынок, этой сволочи!
Мы — не одни уже… Вон, погляди —
летят твои братцы на сером том облачке,
батько на чёрной той тучке летит!
 
Спи, моё ясное сирое солнышко.
Спи, мой пушистый клыкастый клубок.
Я осушу пока глазки до донышка,
слёз моих чтоб ты не видел, сынок…
2000.
 
 
ПЕСЕНКА ПРО ГРОЗУ И СТРЕКОЗУ
ИЛИ
ЭНТОМОЛОГИЧЕСКИЙ РОК-Н-РОЛЛ
 
Летела по небу гроза,
а под грозою — стрекоза.
Не стрекоза, а стрекозой
спешила ты ко мне домой.
А туча город и тебя
бомбила каплями дождя.
А он довольный и сухой
следил с балкона за тобой,
держа забытый зонтик твой.
 
Летела по небу гроза,
а над грозою — стрекоза.
Не стрекоза, а стрекозой
кружил зелёный «МИ — 8-ой».
В том вертолёте я сидел,
вперёд на солнышко глядел,
мотив насвистывал простой,
держа штурвал одной рукой,
и не штурвал держа другой.
 
Летела по небу гроза,
а рядом с нею — стрекоза.
Не стрекоза, а стрекозой
порхал хранитель ангел мой
с громоотводом за спиной
и с позолоченной трубой.
Он сильно в ту дуду дудел,
хотя дудеть и не умел,
и потому он лишь пыхтел.
1999.
 
 
АВТОДОРОЖНАЯ ИСТОРИЯ
 
На дороге на шоссейной
пузом кверху возлежу.
Парой глаз по шесть копеек
по фронтам своим гляжу.
 
Две шипованые шины
наблюдаю справа я,
две, шипованых таких же,
вижу слева от себя.
 
С тылу крышка люка, злюка,
атакует копчик мой.
Предо мною ж ты, подлюка,
а точнее — надо мной
 
произносишь чётко, чисто,
хоть и знаешь их едва,
голосочком бархатистым
нецензурные слова…
 
Дождик лил вчера, а ночью
подморозило чуток.
А под утро, между прочим,
выпал беленький снежок.
 
Как поёт с гитарой дама,
не любимая тобой:
«Гололёд — такая гадость,
неизбежная зимой …»
 
Что-то ты в уме считала,
что-то я там сочинял.
Ты на газ носочком жала,
я же крылья расправлял.
 
Ты едва земли касалась,
я почти уже взлетал.
Ты крыло чуть-чуть помяла.
я ж свои — пообломал!
 
Надо мной победным стягом
юбка плещется твоя.
Но восторга нет во взгляде
почему-то у тебя.
 
И хотя сейчас прибудут
к нам менты со «скорой», но
мы надеемся на чудо,
и мы оба верим, что
 
будет снова воскресенье,
будет снова Новый год,
будет новое везенье,
будет новый поворот,
 
ты махнёшь на юг, на блядки —
попотеть, позагорать,
Я ж махну на святки в Вятку
погудеть да погадать …
 
Но что-то щёлкнуло на небе,
и судьбы сломался ход —
мои глазки потускнели,
сам собой открылся рот,
 
и на синий лоб оттуда
тихо выбралась душа,
огляделась и рванула,
хохоча, на небеса…
 
Из упавшего став павшим,
неподвижно я лежу
и душе своей сбежавшей
не мигая вслед гляжу.
 
И глядите, не мигая,
ты и милиционер
на снежинки, что не тая
на моём лежат лице…
1999.
 
 
МИХАИЛУ БАРЫШНИКОВУ
 
Контрольным выстрелом в висок
в меня был третий вбит звонок,
и первый шейный позвонок
отправил вниз последний вздрог.
 
И там, внизу, змеёй шурша,
из пяток выползла душа.
И без души и не дыша
рванул я, атомы круша,
 
на крепостную стену лбов,
в кипящий свет прожекторов.
И оркестровой ямы ров
был нем и страшен без голов.
 
Из сердца выпущенный звук
влетал в динамики и, вдруг,
преображался мой «тук-тук»
в молотобойный мерный стук.
 
А эхо, в роли палача,
стучало щёлканьем бича.
Но зал под пыткою молчал.
Но зал дышал — и я дичал!
 
Я, как заправский изувер,
тянул из вас за нервом нерв,
и многократным «тур ан лэр»
сплетал из нервов сотни сфер!
 
Но натяжение росло.
И в напряжении свело
меня всего. И на чело
упала тень. И началось!
 
На двести градусов, без крыл,
я в «гран жетэ» себя раскрыл,
и, разрывая нервы, взмыл!
И зал не выдержал! И взвыл!
 
А я летел уже не злой,
без тени, лёгкий, неживой!
Летел над сценою пустой
и над Землёю голубой!
 
Но смять небесную парчу
и вверх, по Лунному ручью,
уплыть не смог я … Счёт — в ничью.
Я завтра снова полечу…
2000.
 
 
ОЧЕРЕДНАЯ ПЕСЕНКА
 
Указательным пальцем левой руки
на девятом ладу я струны прижму
и на верхних аккордах речитатив
я на низкие темы вновь заведу.
 
Этот нудный, из песни акына, мотив,
эти рифмы со стоптанных башмаков
я и сам с удовольствием сдал бы в утиль,
да в замен не останется ничего.
 
Я себя в полнолуние славы чужой
поэтическим графом Дракулой мню,
и не верю я в то, что болен простой
графоманией некурабельною.
 
Растяните-ка на гармошке меха!
И частушку лихую спойте о том,
как распяли меня на буковке «ха»
и серебряным грудь пробили пером,
 
чтобы больше не слышать песен моих
даже в красном сельклубовском уголке,
не транслировать чтоб с субтитрами их
на понятном для каждого языке!
 
Я ж провою в ответ про то, как не жил,
как листы со стихами будущих лет
пополам разрывал я и не тужил,
вынося аккуратные стопки в клозет …
 
А потом мы все вместе станем вопить
новый вальс, но опять про смерть и любовь.
И найдётся для вальса жгучий мотив,
и отыщется рифма, лучше, чем «кровь» …
 
Старых мальчиков хор избавит меня
от недугов, и недругов, и от дум.
Из тугой головы всё выкину я,
лишь оставлю для эха песню одну.
 
Указательным пальцем левой руки
оторвавшись от струн я вам погрожу —
не сулите мне жизни с красной строки,
всё равно не отдам вам песенку ту …
2000
 
 
В ОЖИДАНИИ ГОЛУБОГО ШАРИКА
 
Незыблемы основы —
в начале было Слово …
И неизбежно Словом
всё завершится, но
 
пока над крышкой гроба,
всегда очередного,
произносить то Слово
нам с вами не дано.
 
Мы трудимся однако
и свой узор без брака
из тридцати трёх знаков
пытаемся сложить.
 
При этом хочет каждый
быть понятым, а также
за тридцать три и даже
за тридцать семь прожить …
 
Я ж сижу, гляжу и жду —
ну когда же надо мной
вместо Солнца на рассвете
встанет шарик голубой?
 
Я давно уже готов
в путь отправиться на нём —
я сижу на горизонте
с аккуратным узелком …
 
По небу в ритме польки
лихая мчится тройка,
лишь три коня и только,
и больше — никого.
 
Бывают, правда, лица,
которые садиться
в пустую колесницу
пытаются порой,
 
но через два-три круга
они ревут белугой,
теряя от испуга
серебряную плеть.
 
Расплата же за это —
паденье с лёту в Лету.
Ведь парашюта нет там
и катапульты нет.
 
Я ж сижу, гляжу и жду —
ну когда же надо мной
вместо Солнца на рассвете
встанет шарик голубой?
 
Я давно уже готов
в путь отправиться на нём —
я сижу на горизонте
с аккуратным узелком …
 
Прекрасно всё в сравненьи —
мои стихотворенья,
его стихотворенья
и … шелест листьев, но
 
мне нынче не до драки.
Хватило бы отваги
на чистый лист бумаги
не выставить клеймо.
 
Есть счастье и несчастье,
удачи и напасти,
есть солнце и ненастье.
И это ясно всем.
 
В сравненьи всё прекрасно.
Но почему, не ясно,
считают жизнь прекрасной
в сравнении ни с чем ?!
 
Я ж сижу, гляжу и жду —
ну когда же надо мной
вместо Солнца на рассвете
встанет шарик голубой?
 
Я давно уже готов
в путь отправиться на нём —
я сижу на горизонте
с аккуратным узелком …
2000.
 
 
ПРИКЛЮЧЕНИЯ РОБИНЗОНОВА КУЗИ
 
Робинзонов Кузя, средних лет мужчина,
жил с женой и дочкой в городе Перми.
Он имел работу, дачу и машину.
Выпивал с друзьями в праздничные дни.
 
А ещё он песни сочинял про речку,
про костёр в ночи, про летние дожди …
И любил смотреть он на поленья в печке
осенью на даче, вечером, один …
 
Как-то раз решил он в свой законный отпуск
съездить порыбачить в дальние края.
Спиннинг взял и сетку, надувную лодку,
и всё то, что нужно для похода взял.
 
Спрятал в рюкзаке он старое ружьишко,
то есть незарегистрированный ствол,
и ,на всякий случай, — записную книжку
в сотню белых неисписанных листов.
 
Сутки скорый поезд вёз Кузьму на север,
двое суток шёл он лесом на восток,
плыл ещё по речке и через неделю
наконец попал он в дивный уголок.
 
Озеро большое перед ним лежало,
отражая бездну голубых небес.
Посредине — остров, площади немалой,
весь покрытый лесом, абсолютно весь.
 
Этот самый остров для стоянки выбрав,
Кузя стал на нём активно отдыхать —
ягоды-грибочки собирать, и рыбу
в озере ловить, и в уточек стрелять.
 
А для разговоров по душам, из глины
вылепил Кузьма подобие своё,
и для этой куклы он придумал имя,
звал её он — Воскресеньице моё …
 
Ах, как незаметно время промелькнуло!
Надо было Кузе отплывать домой.
И в последний вечер сел на берегу он,
обнял Воскресенье с грустью и тоской.
 
Вместе пролистали книжку записную …
А потом Кузьма вдруг взял своё ружьё
и, найдя в прицеле лодку надувную,
из стволов обоих выстрелил в неё …
2000.
 
 
ПЛЯСОВАЯ — РАСПУТИНСКАЯ
 
Ну-ко, схлыньте-ко с колен, девки-пышеньки!
Заалкалось поплясать старцу Гришеньке.
Опостылело сидеть с блюдолизами.
Эх, пойду потопочу да повзвизгиваю!
 
Две нехилые руки, да на вдохе, — ввысь!
Заломлю за головой, да со свистом — вниз!
Пол под публикой встряхну полнобрюхою
дробью кованых сапог, топотухою!
 
Ране так же до зела сапожищами
отбивался «краковяк» мужичищами.
Танцевался и «гопак» вместе с «барыней»
всей деревней, молодыми да старыми!
 
И скакали каблуки в пляске адовой
по лицу да по груди конокрадовым,
выбивая из меня плату малую —
клок волос да зуб гнилой с юшкой алою …
 
Ну, а кровушкой своей, охо-хошеньки,
окропил я семь полей, три дороженьки
и последнюю свою тропку скользкую,
иже вывела меня, голь тобольскую.
 
И вот ноне я могу сам немеренно
пососать из жил чужих, что потеряно.
Да не красненькой ужо, а голубенькой!
Да из туши не костлявой, а пухленькой!
 
Вон, сидят, пузаны, жрут щи халявные.
Растянули по нужде рты слюнявые.
Коли свистну — подползут, дабы сшамкал их,
али баб их окрестил толстой палкою.
 
Даже хищные орлы, выи вытянув,
ждут пока из носа перст я свой выниму.
Помнят то, как птицу гордую давеча
как козявочку скатал я меж пальчиков …
 
Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй! Дюже хочется,
свистопляска чтобы энта не кончилась!
Чтоб текла мадера речкой глыбокою,
и плыла б по ней селёдка с молоками!
 
Чтоб в хоромах гобзовалося глупому,
чтоб сгорел дотла дворец у Юсупова …
Только — чу! Лукавый дух, жупел выпустив,
в ухо левое шепнул: «Накось — выкуси!» …
2001.
 
 
ДУМЫ БЕЛОЗЕРСКАГО РЫБАКА
 
По озеру Белому плывут тучки серые,
а за ними грабаюсь я на челноке.
Блёсенка последняя за корму заброшена,
веретёнцем кружится там, на глубине.
 
А судак-судачище, чудо хладнокровное,
от безделья тащится за моей блесной,
шевеля усталыми плавниками нехотя
и вращая сытыми бельмами с ленцой …
 
Так вот и гуляем мы с самой зорьки утренней,
за зарёй вечернею к западу плывём.
Он — со дна озёрного, я — со дна небесного —
вверх глядим и думаем каждый о своём.
 
Я слежу за облачком, а судак — за лодочкой.
Оба возбуждаемся от миров чужих,
нам пока не ведомых, но всплывать не хочется,
и взлетать не хочется до сроков своих…
 
Ждёт на мелководии судака сударушка,
не метая мечется кинутой немой.
А меня, немилого, печка ждёт холодная,
да гармонь на лавочке, да в углу святой.
 
Но о возвращении нынче мы не думаем.
Нынче мы затеяли странную игру —
Золотою рыбкою мне судак мой кажется,
дураком Емелею я кажусь ему …
 
Чайки белокрылые — злые рыбьи ангелы —
с воплями истошными реют над водой.
А другие ангелы, только чернокрылые,
тихо и невидимо кружат надо мной …
 
Озеро огромное. Берега туманные.
Небеса просторные. Горизонт в огне.
Колыбелька-лодочка на волнах качается,
и душа нездешняя спит пока во мне …
2001.
 
 
ОСЕННЯЯ — ЕСЕНИНСКАЯ
 
Вышел на опушку я —
Солнца нет на западе …
Медною полушкою
закатилось за поле.
 
Вслед за ясным Солнышком
весело уйду я,
то ль за это полюшко,
то ли в жизнь иную …
 
Во поле три тополя —
по листку на каждом.
Тополем быть холодно,
а листочком — страшно.
 
Я с тридцатой осени
стал и сам осенним,
осенённым проседью
первой и последней…
 
Стая журавлиная
песенку крылатую
жалобно курлыкает
на груди заката .
 
Где ж ты, Песня главная?
Золотая, где ты?!
Здесь искать устал тебя,
поищу на небе …
 
Поздно грешным каяться
на костре закатном,
в листопадном пламени,
под огнём лампадным.
 
Церковь на пожарище
венчана в укор нам
не крестом пылающим,
а … паленым вороном!
 
Вышел на опушку я —
Солнца нет на западе …
Медною полушкою
закатилось за поле.
 
Вслед за ясным Солнышком
весело уйду я,
то ль за это полюшко,
то ли в жизнь иную …
2001.
 
 
 
 
МНЕ ПРИСНИЛСЯ ГОРИЗОНТ
1985 – 1991
 
Жди меня – я не вернусь …
Н. Гумилёв
 
*****
Мне приснился горизонт.
Просто — чёрная черта.
За чертой не разобрать
ни черта.
 
Перед ней же — ясно всё.
Вот — мой дом, жена и дочь.
А вот это — я иду.
Явно прочь…
 
Прочь от скуки.
Приближаюсь к той черте.
Руки — в брюки.
И гитара — на плече.
Взгляд растерян —
видно, есть о чём жалеть.
Шаг уверен —
есть в конце пути что спеть.
 
Но, пожалуй, хватит врать.
Сон был вовсе не такой.
Надо ж так насочинять…
Боже мой!
 
Правда, снился горизонт —
просто чёрная черта,
за чертой не разобрать
ни черта.
 
Но на этой
стороне загадок нет.
Вот котлеты
ты мне жаришь на обед.
Я ж скучаю —
пальцем дёргаю струну.
Вряд ли знаем
что-нибудь мы про черту.
 
Не ищите скрытый смысл
в этих ломаных строках.
Я придумал эти сны
просто так.
 
Просто, мучался в тоске,
сигаретками дымя.
Просто, худо было мне
без тебя …
1987
 
 
*****
Хлопнула дверь.
Снег — по лицу.
Ночь. Окон нет.
Спят. И не ждут.
 
Я закурил.
Спичка в снегу
вся не сгорит.
Спят. И не ждут.
 
Уходи! Я дверь закрою.
Ты же видишь, милый мой,
что не я это с тобою,
и не ты это со мной …
 
Свет — от Луны,
от фонаря.
Снег — от зимы.
Я — от тебя …
 
В тон тишине
свет — в темноту,
в сугробы — снег.
Я — ни к кому …
 
Уходи! Я дверь закрою.
Ты же видишь, милый мой,
что не я это с тобою,
и не ты это со мной …
 
Ночь — на двоих,
там, за спиной.
Дым рук твоих.
Ритм и .. покой.
 
Но не свои
в жадных волнах
услышали
мы имена.
 
Уходи! Я дверь закрою.
Ты же видишь, милый мой,
что не я это с тобою,
и не ты это со мной …
1989
 
 
*****
Подвожу итоги,
будто нет дороги,
по которой ноги
мои б не шагали.
 
Но ты правду слушай —
всё гораздо хуже.
Лишь чужие души
ноги потоптали.
 
Были в них полянки,
тропки и делянки,
были и стоянки
с ночлегом и костром.
 
Но на каждом месте,
не со зла и мести,
а на память, крестик
ставил топором.
 
Кто-то после злился,
что не тем крестился,
а кто-то и молился,
обманутый крестом.
 
Первый, осторожный,
ранку не тревожил,
а другой, дотошный,
ковырял сучком.
 
Бывало, и не редко,
оставляя метки,
видел я на ветках
свежие рубцы.
 
Но не мог сдержаться,
чтоб не «расписаться»,
а потом смотаться,
обрубив концы.
 
Хоть и был наслушан,
что потёмки в душах,
что не обнаружить
в них дорог и бродов,
 
всё же не терялся,
где б не оказался …
Правда, выбирался
по звериным тропам.
 
А вот прошлым летом
в месте заповедном
опыт свой небедный
применить решил,
 
но легко и просто
заблудился в соснах,
в трёх всего лишь соснах…
собственной души.
1991
 
 
*****
Сумерки
летние.
Оживляясь перед долгожданным сном,
как глаза
невинные,
окна открывает дом.
И сейчас
должен вновь,
обещая в будущем не мало гроз,
как всегда
в двадцать три
прозвучать прогноз.
 
Сквозь узор
лёгких штор
виден чей-то неподвижный силуэт.
Друга ждёт
силуэт.
Может — да. А может — нет …
Но в любом
случае,
обещая в будущем не мало гроз,
как всегда
в двадцать три
прозвучит прогноз.
 
Перед сном
на балкон
вышел поглядеть на мир пенсионер.
Вниз взглянул
и вздохнул.
Вверх взглянул — повеселел.
И — ушёл,
шаркая.
Что-то тихо пробубнив себе под нос,
радио
выключил,
веря в свой прогноз.
 
 
Тени двух
тонких рук
тенью гребня расправляют тень волос.
Вот — ещё
тень одна.
К первым тянется она.
Свет погас.
Нет теней.
Только слышно, как пугая силой гроз,
как всегда
в двадцать три
говорят прогноз …
1985
 
 
*****
Я не знаю, на каком году,
никого не разбудив, уйду.
Я не знаю и о том,
что предвидится потом.
Вряд ли точно предсказать смогу.
 
Вечер лунный свет пролил,
снегопад озолотил,
мне ж снежинок тени подарил.
 
… Как на утренний заснеженный перрон
тяжело вступил мужской сапог.
А за ним вслед и другой
припечатал снег седой.
В сапогах тех грелась пара ног.
 
А по небу свет ползёт.
Утру ночь дела сдаёт …
Но, вообще то, это всё — не в счёт.
 
На пути, снежинками скрипя,
зашагали сапоги к путям.
Там на рельсовый оскал
без испуга поезд встал,
край Земли желающий найти.
 
А слеза застынет в лёд.
Правда, если упадёт.
Но и это, в общем-то, не в счёт.
 
На вопрос банальный: “Ваш билет?” —
я /а это я был / промолчал.
Видя, как я загрустил,
проводник меня впустил:
“Заходи, чего уж там … “ — сказал. —
 
“Ты — до куда? “
“Я — вперёд.
Где никто меня не ждёт …
Ну, а в общем-то, последнее — не в счёт…”
 
 
Я не знаю, на каком году,
никого не разбудив, уйду.
Я не знаю и о том,
что предвидится потом.
Вряд ли точно предсказать смогу.
 
Вечер лунный свет пролил,
снегопад озолотил,
мне ж снежинок тени подарил…
1985
 
 
*****
В небе утреннем Луна
одинока и бледна.
Догорающий костёр.
Всё задевший разговор.
 
Замолчавшая струна.
Непрощённая вина.
Как отрывок из кино,
недопитое вино …
 
Ты смакуешь крепкий чай —
телогрейка на плечах.
Скрыв в ладони огонёк,
не спеша тяну “бычок”.
 
Ёлки колют небеса
в светло-серые глаза.
И дождём из этих глаз
слёзы хлынули на нас.
 
Заворчала, пузырясь,
озера лесного пасть.
Перестал гореть восток,
словно дождь залил восход.
 
Предназначенный для нас,
Солнца первый луч погас,
не достигнув наших лбов,
не согрев холодных слов …
 
В небе утреннем Луна
одинока и бледна.
Догорающий костёр.
Всё задевший разговор.
 
Замолчавшая струна.
Непрощённая вина.
Как отрывок из кино,
недопитое вино …
1985

 
ЭПИТАФИЯ
 
Ливнем ласковым на досках,
проливаясь из руки,
разольётся, разобьётся
горстка тёплая земли …
 
Не услышу, не почую
слёз солёных, добрых слов.
И не станет жаль лежащих
здесь со мной живых цветов.
 
Завтра небо красным глазом
каждый дом и каждый сад
вновь согреет. Лишь мой замок
не достанет этот взгляд.
 
И в беспомощности руки
деревянные свои
разведёт мой крест тяжёлый
на раскаянья мои…
1986
 
 
 
НОВЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
2002
 
 
 
ЗИМНЕЕ УТРО
Николаю Рубцову
 
Что-то колокол сегодня молчит …
Видно, не опохмелился звонарь.
В голове у звоноря-то – звонит,
а по всей округе – тишь да печаль…
 
Две вороны на ограде сидят,
привлечёны золочёным крестом.
На юродивого Митьку глядят,
ждут, пока он в них запустит снежком.
 
На погосте веселится щенок.
Он не знает про весну и про смерть.
И на холмиках, забытых давно,
метит пятнышками желтыми снег.
 
Вон, летит по небесам самолёт –
всех он ангелов опять распужал.
И печалясь, что никто не зовёт,
на пустое небо смотрит душа.
 
Навалило снегу столько, что в храм
не дорога, а тропинка ведёт.
Проберусь, перекрещусь и подам
я калеке Ваньке на бутылёк.
 
Разомкну в молитве тихой уста.
Пошучу, в который раз, над собой –
две свечи поставлю в разных местах,
вам за здравье и … за свой упокой.
 
За деревней на востоке огни.
Растопило небосвод наконец.
Из палящей над Землёй полыньи
чистый с ночи окровянило снег…
 
Превратились воробьи в снегирей.
Сам собою начал колокол бить!
Стало чуточку душе веселей …
Вот сейчас бы мне её … отпустить.
8-9 декабря 2001 г.

 
ЗИМНИЙ ВЕЧЕР
Татьяне
 
За окошком воет вьюга.
Нынче мне она – подруга.
Мы с ней вместе плачем обо мне …
 
В ледяном цветочном поле
продышу глазок на волю.
И свечу поставлю на окне.
 
Даже лунного нет света.
Нету звёзд и неба нету.
Здесь и там – одна моя свеча.
 
На коленях — кот унылый.
А на кухне – нелюбимый.
Воет вьюга. Ходики стучат.
 
Что-то шепчет мне негромко
мальчик пухленький с иконки:
в ручках – крестик, и в глазах — печаль.
 
Рядом с ним – семейный снимок:
я, и дочь, и нелюбимый.
Воет вьюга. Ходики стучат.
 
Сразу вся Земля остыла,
в непроглядном мраке скрылась,
лишь погасла здесь моя свеча.
 
Засыпают люди с миром,
обнимая нелюбимых …
Воют вьюги … Ходики стучат …
январь 2002 г.
 
 
 
 
ПРИДУМКИ — 1
 
АВТОПОРТРЕТ
 
Я надел на шею рамку
и подарил себя
местному музею.
В картотеке отметили:
«Алексей Жидков.
Автопортрет.
Кость.
Мясо.
1993 г.»
И унесли в запасник.

ХУДОЖНИК
 
Он очень здорово рисовал.
Не отличишь от реального.
Сначала
он нарисовал для себя
машину.
Но её угнали.
Потом
он нарисовал себе
любимую женщину.
Но она ему изменила.
Тогда
он нарисовал пистолет
и
застрелился.

 
СОН

Последнее время,
каждую ночь,
я отстреливаюсь во сне
от своих врагов.
Сегодня,
под утро,
минуту назад,
у меня кончились патроны…
Я не стану
просыпаться.
 
 
ДУЭЛЬ
 
Я выстрелил в воздух.
Но…
не попал.
 
 
РУКОПИСЬ
 
Рукопись бросили в огонь.
А она…
сгорела.
 
 
ТРОПИНКА
 
Тропинка,
по которой я шел,
свернула влево.
И я свернул влево.
Свернула вправо.
И я свернул вправо.
Потом она вдруг круто ушла вверх.
Куда-то в небо…
Я постоял немного, задрав голову,
и пошел дальше.
Без тропинки.
Теперь не знаю,
когда и как
попаду
на небо …
 
 
КАЗНЬ
 
В то утро
я встал, оделся
и пошёл на городскую площадь.
На свою собственную казнь.
Меня,
толкая и матеря,
обгоняли толпы
спешащих на зрелище людей.
Навстречу попался только один человек.
Мой друг.
С рюкзаком и удочками.
«А ты разве не идешь на площадь? —
спросил я его. —
Меня там сегодня будут казнить…»
«Как-нибудь в другой раз…» —
ответил друг
и попросил меня
позвонить ему завтра вечером
по одному
очень важному
делу.
 
 
АЛЬПИНИСТ
 
Я поднялся на вершину
своего счастья.
Прыгнул оттуда,
но даже ноги не отшиб.
Потом
я забрался на вершину
своей печали.
Упал…
и полгода провалялся в больнице.
Вышел инвалидом
и пополз на вершину
своей мечты.
И всё ползу,
ползу,
ползу…
 
 
СОЧИНИТЕЛЬ
 
Я сочинил непонятное,
и ты сказала:
«Это — не понятно.»
Тогда
я сочинил понятное,
но ты сказала:
«Кому это нужно?!»
С тех пор
я ничего не сочиняю.
А ты,
между прочим,
до сих пор
ничего
не сказала.
 
 
ПОСЛУШАЙТЕ!

Послушайте!
Ведь если Маяковский застрелился,
Значит — это кому-нибудь нужно?
И значит — этот кто-то знает,
Кто — плевочек,
А кто — жемчужина?
 
 
МУ-МУ

Герасим
привязал кирпич
к шее Му-му
и бросил ее за борт.
«А ведь мне теперь
не с кем будет поговорить» —
вдруг сказал Герасим
вслух.
 

МАСКАРАД
 
Я снял маску
и пошел на маскарад.
Меня там никто не узнал.

МАСКАРАД — 2

Я снял маску,
а под ней
ничего не оказалось.
 

ВСТРЕЧА

Однажды
я повстречался с чертом.
Черт,
увидев меня,
перекрестился.

ЗАПРЕТНЫЙ ПЛОД
 
Запретный плод сладок…
Так запретите же мне
жить.

ПОЭТ

Писал талантливо,
Но жил безбожно.
И говорил самому себе:
«Моя гениальность —
мое оправданье!»
Попав на божий суд,
очень удивился.
Там никто не читал
его стихов.
 
 
НЕБО

Я увидел под собой
небо.
И прыгнул в него…
Потом
меня долго били.
Обрызганные мною прохожие.
 

КРЫЛЬЯ

Сделал учитель крылья
и подарил их своему ученику.
«Только не подлетай близко к Солнцу! —
сказал он ему. —
Крылья спалишь…»
Послушался ученик учителя
и не стал лететь высоко.
Но зато стал лететь далеко.
И вот однажды
он улетел за границу
и не вернулся.
Стыдно стало учителю за ученика.
И придумал он в оправданье
сказку.
Про Икара.
 
 
СНЕГОПАД
 
Снежинки —
Это замерзшие души
опавших
осенью
листьев.
 
 
АЙСБЕРГ /Антисемитская/

Однажды
в нашу речку
из далекого океана
заплыл айсберг.
Мужики
без всякого страха
подплывали к нему на своих лодках,
лупили по айсбергу веслами
и называли его
охуенной льдиной …
Это было унизительно.
 
 
 
 
ПРИДУМКИ — 2
 
 
АФГАНСКИЙ ВАЛЬС
 
Оставаясь дома один,
он зажмуривает глаза
и,
представляя себя
на шикарном балу,
начинает кружиться в вальсе
по обшарпанному полу…
В такие минуты
никто на свете
не может сравниться с ним
в красоте танца.
С ним.
С безногим.

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЙ
ИЛЬЯ МУРОМЕЦ

Тридцать лет он молчал
и три года.
А потом…
Тако-о-ое сказал!

МЕЧТА

Всю свою жизнь
мечтал
о том свете.
И после смерти —
тоже…

КАТЕРИНА

Вот так взяла,
расправила крылья
и полетела!..
А сверху на нее —
коршун.
А с низу в нее —
камень.
И даже к помойке
кошки не подпускают…

СОБЕСЕДНИК

Мне с ним
очень интересно.
С ним есть о чем …
помолчать.
 

ЗАГАДКА
 
Дети — цветы жизни.
Взрослые — плоды ее.
Мертвые,
вероятно, —
сухофрукты.
Хорошо бы узнать,
кто компот варит…

ВОЗВРАЩЕНЕЦ

Кто-то ищет дорогу к Богу.
Кто-то идет по ней.
Кто-то уже пришел к Нему…
Лично я —
Возвращаюсь.
 

КОГДА-НИБУДЬ
 
Земля наша мотыльком ночным
кружится, вьется
вокруг огонька солнечного…
Когда-нибудь
докружится…
Когда-нибудь
довьется…

 
ПОПРОШАЙКА

Что за нищий
сидит там
за горизонтом,
в чью шляпу
каждый вечер
Бог бросает
полушку Солнышка?
 
 
ЗАСТОЙНОЕ

Райком закрыт.
Все ушли в обком
 
ДРУГ

У меня
есть только один
преданный друг.
Мною преданный.


Обсуждение