Весной 1998 года, в Екатеринбурге на прокуренной кухне я услышала эти песни впервые.
Я выжду начала осенней поры
И двинусь в свой дом на вершине горы.
Вина и съестного с собой наберу
И выставлю стол под сосною.
Прилягу на солнце в густую траву
И всех, кого вспомню, к себе призову,
А если кого-то забуду опять,
Пусть явятся сами собою
В мой Дом На Вершине Горы,
Дом На Вершине Горы,
Где солнце встаёт из дальних болот
И светит весь день до заката…
Нальём мы, и выпьем, и снова нальём,
И песен хороших немало споём,
И звёзды с луною придут заглянуть
На наш затянувшийся ужин.
И сбросим с обрыва неверных друзей,
Фригидных красавиц, продажных судей,
Наследников крови, торговцев судьбой
И всех, кто нам больше не нужен,
И уйдём на Вершину Горы…
Я снова вернусь к своим старым стихам,
Отдам глобализм молодым дуракам,
Продам свою смерть за “Пинк Флойда” стакан –
Стакана надолго хватает.
И вновь буду видеть счастливые сны,
И ждать утром – ночи, а ночью – весны,
И пусть косяками крылатых коней
Лишь добрые вести влетают
В мой Дом на Вершине Горы…
“Чья песня?” — “Печкина, из Питера, была такая группа РОЖДЕСТВО”.
Потом были Ролевые Игрушки, где у костров по ночам поются (кроме редких проблесков песен, соответствующих времени-месту, по которым игра), всё подряд – и “бардятина”, и толкинутые “переделки” разного качества, и рок.
Песни Печкина пел Браин, “большой брат” нашего Эльфище из Петербурга. Припев подпевали все:
Сколько вас вокруг –
Тех, кому я нужен!
Я разрываю круг,
Что судьбой был сужен.
Тучи я прорвал,
Как весенний дождик.
Я с судьбой играл –
Всё, не буду больше!
Всё, оставьте меня – я никуда не иду,
Всё! Оставьте меня – я никуда не иду!
Я всё падал вниз,
И вот – вышел к свету,
Всё смотрел : карниз,
И вот карниза нету.
Пусть куют закон,
Пусть меняют платье,
Всё, я вышел вон,
Меня не достать вам,
Всё, оставьте меня! Я никуда не иду.
Белый потолок,
Кафельные стены:
Дом для тех, кто смог
Вырваться из плена.
Мы запрём засов,
Будем веселиться:
Нет для нас дворцов –
Есть для нас больница!
Всё, оставьте нас – мы никуда не идём,
Оставьте нас, мы никуда не идём,
Всё!
Сам вдохновитель РОЖДЕСТВА Степан Маркелович Печкин к тому времени перебрался на жительство в Израиль. Там появились жена, ребёнок и перестали писаться песни.
А “пик” РОЖДЕСТВА был 10 лет назад. Песни, концерты, квартирники. Собрались вместе очень хорошие музыканты и “друзья по жизни”. “Рядом и вместе” существовало несколько проектов, часто на концерте после выступления РОЖДЕСТВА, например, объявлялась следующей ПТИЦА СИ, к микрофону выходила Кэти Тренд, Печкин садился за клавиши, состав остальных музыкантов менялся частично или оставался тем же (Тони Бредов играл на басу “везде”).
Играли “для кайфа, для друзей, для себя”, никаких студийных записей не делали, квартирники и концерты записывались, конечно, не очень чисто, и кассеты эти имели (и имеют) хождение только в узком кругу друзей, а печкинские песни можно услышать в Екатеринбурге, Орске или где-нибудь в Сибири.
Конец 80-х – начало 90-х в Питере (и не только) – особое время, по которому самих музыкантов и их (немаленькую) аудиторию терзает зверская ностальгия. Время и мироощущение было солнечное, и песни тоже.
Ехал я, ехал – и встал,
Шёл я, шёл – и присел.
Жил да был и устал, мама – прилетел.
А кругом пиво пьют,
Курят траву Кайю,
Сяду-ка я тоже тут
И спою
О том, что
Болят, болят мои ноги…
Люди идут туда, Люди идут сюда,
Ходят туда-сюда люди, как всегда.
Всё у них по местам,
А у меня – пурга.
Глянул назад, а там, мама –
Ни фига,
Вот только
Болят, болят мои ноги…
Было б идти легко –
Знал бы, идти куда.
А до счастья пешком, мама-
Ерунда.
Так-то вот, топай знай,
Небесный тихоход!
Подбросил бы трамвай,
Да не везёт…
Болят, болят мои ноги!
Весело я смеюсь,
Как под Кайя-травой,
И об колени бьюсь, мама,
Головой.
Нету пути назад,
Нужно идти – вперёд,
Я бы тому и рад,
Да только вот
Болят, болят мои ноги…
А потом “волна” стала спадать. Что конкретно произошло, “сорвалось”, я не могу сказать, но… Ощущение, что несколько людей остались на пустом берегу, а там где только что плескалось море, только обломки и обрывки.
Песни продолжали появляться, только звучит в них горькая нотка. Одиночество индейца в мёртвом городе.
Выпил бы, да не с кем, не на что и не с кем,
Не за что и не с кем выпить.
Закурил бы, да нет огня, нет огня,
Нет огня.
Вышел бы, стрельнул спичек,
Да какое там – память
Стережёт снаружи меня.
Крылья её серы, тяжелы – лететь не может,
Отлетала своё.
Если б я знал,
Что чем дальше влез,
Тем ближе вылез!..
Бывай здоров,
Последний Из Могикан,
Последний Из Могикан.
Помню слова чьи-то,
Помню глаза, лиц не помню,
А были, точно.
Помню много гордых имён,
Много имён.
Всё на Невском, мне мнится,
Окликают меня сзади
Языком ушедших племён.
Кто-то теперь помнит,
Долго мы запрягали, ехали недолго —
Быстро. С ветерком.
Если б я знал,
Что чем сто друзей –
Тем воз ни с места…
Бывай здоров,
Последний Из Могикан.
Если же вдруг солнце,
Что вообще вряд ли –
Встану, в другой город съезжу.
По стритам пустым пройдусь,
Погляжу.
Бледнолицые дети смотрят на меня странно,
Когда я сквозь них прохожу.
Духи глядят зорко
Из разбитых окон –
На меня глядят,
Ждут, что скажу.
Если б я знал,
Что чем тише едешь,
Тем вон из сердца..
Бывай здоров,
Последний Из Могикан,
Последний Из Могикан.
Тони Бредов, басист: “Песни Стёпы Печкина, Лёхи Пупкина, Доктора Бени исполняем мы.
Ну вот. Печкин в Израиле, Беня вроде бы в Германии, Пупкин вообще неизвестно где. Собственно, нету больше команды РОЖДЕСТВО. А вот и нет, просто расползлось наше Маленькое, но Гордое Племя по городам и весям. Да и песни наши живы и поются они сейчас от югов до северов. Вот в них-то и надо искать то самое Рождество. Рождество – это же не люди такие волосатые и с гитарами, и не день такой, а что – сразу и не скажешь. Наверное, это такое состояние, такой неостриженный образ жизни. Когда делалась эта музыка, мы стремились взять побольше всего из этого мира, всякого разного, чистого и грязного, правого и левого, красного и белого. Взять, поболтать внутри себя, выбросить ненужное да неважное, отцедить муть, дать перебродить соку, и потом вам отдать. Пейте на здоровье, чуть-чуть перед ужином не вредно. Да только смотрите осторожно, нельзя этого вина много да сразу. Ещё и натощак! Захмелеете, захлебнётесь настойкой, и уж тогда беды не миновать. Отрастут ваши хайры до локтей, феньки на руках повиснут. Проступят узоры на рубахах, заплаты на джинсы лягут. И закружит вас, понесёт по миру, как нас носит. Станете искать да дарить, как мы ищем да дарим. Будете песни петь да стихи писать, как мы пишем…
И спросят вас – что такое Рождество?
И ответите вы: Рождество – это мы!”
ТЕРРОРИСТ
Товарищ! Сорри, Господин! Не найдётся ль огня?
Я здесь стою совсем один, и нет огня у меня.
Все спички гасит дождь, трамвай никак не идёт,
Товарищ, зажигалка сойдёт.
Я – террорист. Не веришь – бомба вот!
Я щас взорву дерьмомешательный завод.
Я так решил, и не дрожит моя рука.
Дайте террористу, дайте террористу огонька!
Да, я бы мог уж год как защитить диплом,
Пошёл бы на завод с весёлой песней и бухлом,
И там месил бы дерьмо не знаю сколько лет,
Но только транспорт мой давным-давно сыграл в кювет.
Я террорист! Не видишь – бомба вот,
Я щас взорву дерьмомешательный завод,
Я так решил, и не дрожит моя рука –
Дайте террористу огонька!
Потом я пел, я пил, играл с тусовкой в рок,
Я временами был хорош собой, как полубог,
Но просветили меня, сказав, что нас такая рать,
Что трубам судного дня нас не переорать.
Я террорист теперь! Не видишь – бомба вот,
И я взорву ваш замечательный завод.
Я так решил, и не дрожит моя рука –
Дайте террористу огонька!
Я стал таким, как все, таким, как, между прочим, вы,
Верчусь как белка в колесе, не поднимая головы,
И так бы жил и был – никто и звать никак,
Но я решился, я пошёл на этот шаг!.
Я террорист!…
Завод стоит сто лет, я рос под ним и жил,
Его гнилой скелет мне крышу продавил,
Джон Кенлон — мой кумир, я, как и он, идиот.
Я улучшу мир! Я взорву завод!
Я террорист! Нечеловеческий утиль…
Беги, мужик! Я зажигаю фитиль.
Я так решил, а значит, так тому и быть –
ДАЙТЕ ТЕРРОРИСТУ ПРИКУРИТЬ!!!!!!!