«Круто! Вот уже и в живые классики, попал, олдовый стал весь из себя!» — а что еще остается думать, когда в свеженьком, типографским способом выпущенном журнале «Хиппилэнд» (тот еще прикол, по нашим-то понятиям) вдруг читаешь: «Известный эпиграф из не менее известной «Лажи»…» Оно, конечно, куда как по кайфу, но подробный и внимательный подсчет по пальцам, с какой руки ни начинай, подтверждает унылый и сугубый факт: да, в самом деле прошло 16 лет! (Можно паспорт получать…)
До чего мифические времена для хипа эпохи посткоммунизма! Даже понятие «Система» тогда только-только появилось и какое-то время обозначало две противоположности одновременно — систему тоталитарную, государственную — и Систему в классическом (хипповском) смысле. Это отразилось и в тексте «Лажи», так что пришлось надеть поясок стыдливости и «систему» в первом смысле писать в кавычках, а Систему, как мы ее понимаем,— с большой буквы. Впрочем, это практически единственное нововведение в сохранившийся текст.
Однако, договорившись с редактором «Хиппилэнда» до публикации «Лажи», я все же въехал, что многие телеги поэмы современные хайратоносцы воспримут как телеги в квадрате. Вот так: телега. Все изменилось, и чтоб врубиться, с какой стати герои «Лажи» размахивают какими-то лозунгами, что такое, скажем, «дроп-аут» и вообще об чем спич — пожалуй, как и Сайзу, «много надо». А мне влом объяснять — во всяком случае, здесь и сейчас. Если проживет «Лажа» еще 15 лет, можно будет устроить академические разборки. Или еще круче — разрожусь мемуарами, если редактор приколется выделить мне гектар-другой журнальной площади. Но вот что я в силах сделать прямо сейчас, так это рассказать кое-что из истории «Лажи». Что и намереваюсь сделать.
***
Итак, год допотопный, 1977-й, от сотворения мира же семь тысяч четыреста, вроде, восемьдесят с какой-то фенечкой. Хипующие студенты истфака Университета Игорь Мальский и Феликс Виноградов и сопровождающая их герла, чье имя не стало достоянием истории, сидят в Центре с беломоринами в зубах и ловят кайф под весенним солнышком. Кайф-то, вопрочем, кайфом, а стусовались по делу: уже, наверно, с полгода-год пиплы то там, то здесь гнали про какую-то хип-поэму. Мы с Феликсом особо не аскали: город маленький (или прослойка тонкая), сама выплывет. И вот указанная герла подбросила (только прочесть — и вернуть) десяток потрепанных машинописных листочков и теперь сидела в ожидании неизбежных восторгов. Как оказалось, ее ждал облом.
Легендарная поэма имела интригующее название «В объятиях Джинсни» и, по слухам, была написана Бобом Гребенщиковым. Я иногда сталкивался с ним в «Сайгоне», как-то, года два назад, играли на одном сэйшне, но всерьез н* были знакомы — разные тусовки. Его «Аквариум», однако, к тому времени успел затмить «Брезентовую мясорубку» и довольно прочно хитовал, где-то наравне с «Санкт-Петербургом» и «Мифами». Так что неожиданная убогость содержания и формы меня даже как-то обидела. Прочитав «Джинсню» (это заняло минут двадцать), мы чуток помолчали.
— Я бы сделал покруче,— ответствовал я на герлиный вопрос, чем и вверг ее в вышеуказанный облом. Феликс присоединился — оба мы стихоплетство- вали, и ревность наша была симметрична.
— …,— скептически отозвалась герла и свалила.
— А что, не слабо?
Короче, мы с Феликсом поняли друг друга.
***
Продолжение воспоследствовало осенью» в свеженародившейся Коммуне им. Желтой Подводной Лодки. Идея ее создания дозрела летом, в Ольвии, где мы с Феликсом были в экспедиции. Я потом завернул в Молдавию, а Феликс тем временем отыскал дом в Старой Деревне, и к моему приезду ребята уже принялись его обживать. Феликса торжественно произвели в Президенты Коммуны. И вот, не сколько обустроившись, где-то в октябре Феликс, с помощью Андрея Антоненко, приступил к действу; я на первых порах участия не принимал, не считая кое-каких идей. В общем, если иметь в виду ходивший затем по рукам вариант «Лажи», больше всего сделал Феликс, меньше всего — Андрей, хотя все подсчеты такого рода, по идее, беспрайсовые — как оценить в процентах участия идеи, взаимовлияние, литредактуру и всякие микроскопические с виду фенечки? Впрочем, Феликс лет пять назад вроде попытался отделить свои зерна от наших плевел и полученный осадок обнародовал в какой-то районной газете, но за чистоту эксперимента не поручусь, поскольку не видел результата. А так, повторюсь, беспрайсовая это затея.
Во времения писания «Лажи» такие запилы нам бы и во сне цикловом не приснились: я и по сей день слегка торчу от телег и тележек, возникавших по ходу работы. Один из прикалывавших меня персонажей детских книжек, ослик Мафин, скажем, стал официальным автором «Лажи», поскольку подпись «О. Мафин» содержала в себе элементы имен всех трех соавторов.
Что касается самого названия, тут дело несколько сложнее. Помимо многочисленных аспектов лажовости, присутствующих в действии, взаимоотношениях и характерах персонажей (как это, во всяком случае, замышлялось), тут наличествует определенная рефлексия: Феликсова мечта о создании «Левого Союза Джинсовой Молодежи». Аббревиатура английской версии этого названия — «Left Union Jeans Youth» — с некоторой натяжкой могла быть истолкована как «ЛАЖА» — что, увы, оказалось внеплановым пророчеством. Идея в реальных условиях реальной Коммуны оказалась безмазовой, и, хотя плакаты Коммуны были украшены неслабым раитом «LUJY, 1978», а сама Коммуна претерпела попытку именования того же рода, «Лажа» сделалась фикцией с момента рождения. Так что название поэмы — еще и невольно лажеватое обозначение реальной Коммуны, так же, как многие черты персонажей «Лажи» узнаваемы в совершенно реальном кругу пиплов. Но самый-то улет в том, что совпали с сюжетными поворотами и многие детали реальной истории Коммуны описанные ДО…
***
Как бы то ни было, где-то между Рождеством и Новым Годом были готовы введение, две части и постскриптум — то, что в распечатанных на моей полуживой «Москве» копиях обрело самостоятельное существование. По-моему, мы запустили в обиход всего копии 3—4, поскольку это не было окончательным вариантом «Лажи». Какая-то косметика, конечно, наводилась, но я считал нужным довести дело до пластической операции: в ткань поэмы часто внедрялись написанные нами ранее стихи или кое-какие из коммунных приколок-«афоризмов», а кроить написанное — дело непростое. Вот мы и не смогли решить, в каком размере будет в конце концов поэма. Лоскутность формы потянула за собой невнятность сюжета и изрядную декларативность текста. Так что серьезной перелицовки было не миновать. Но сначала, по инерции, я разлетелся на завершающую третью часть (к тому моменту занимался «Лажей» один я) и приложение — достаточно тележный Словарь с кучей перекрестных ссылок и круговых ловушек типа «дабл: см. даблъюси; даблъюси — см. WC; WC: см. Waterclozet» — и так далее, пока крыша не поедет. При всем при том там была довольно подробная попытка действительно дать толкование системного сленга… (В качестве моральной компенсации повешу себе кайфовую фенечку: через 12 лет я оказался редактором «Материалов к словарю сленга хиппи» Феди Рожанского, чем и горд.)
Ну, да ладно. К марту работа обрела уже какие-то контуры. Президента, однако, заклинило, в чем я его никак не виню: он к тому моменту внезапно родил, как порядочный, да еще Коммуну кренило и бросало по волнам, и ясно было, что кланов и течений в ней не менее шести… Короче, как гласит собственноручный меморандум, он же вердикт, О. Мафина от апреля 1978 г.: «в виду разногласий авторов поэма не закончена».
А в мае я уехал из Коммуны. Лодка, похоже, села на мель…
Из протокола обыска у гр-на Мальского Игоря Степановича, 12 октября 1978 г., гор. Ленинград:
«… 2) Тетрадь в черной коленкоровой обложке размером 20 х 28,5 см на 81 пронумерованных листах с записями, исполненными скорописью красной и синей пастой. Записи начинаются с оглавления на первой странице «Устав Великой Лажи» и заканчиваются «Оглавлением» на последней не пронумерованной странице.
3) Папка зеленого цвета с вложением в виде отдельных листов белой бумаги размером 21 х 30 см с записями, начинающимися с оглавления «Великая Лажа» — аполитико-пацифисткий орган, издается в 1 экз. в лучших традициях иррационального дадаизма». Заканчиваются записи «Содержанием» на 55 странице. Записи исполнены от руки красителями черного и красного цвета. В этой же папке имеется сочинение под названием «Лажа. Поэма-рок (перевод со слэнга)», исполненное на пишущей машинке на 22 листах размером 20 х 30 см.»…
Это был единственный экземпляр только что законченной окончательной версии «Лажи», «Полное собрание сочинений Коммуны», «История Коммуны в документах и материалах»…
Года через два кто-то из моих приятелей передал мне папку, которую я, по мимолетному его любопытству, оставил у него за неделю до визита ко мне сотрудников ГБ; самого приятеля, в коммунной тусовке не участвовавшего, разгром Коммуны не задел даже рикошетом. В папке оказалось несколько малоформатных плакатов и рисунков, пара документов Коммуны… Но самое главное — экземпляр «Лажи» в первой редакции, из отпечатанных мною в Коммуне, и черновые наброски 3-й части и словаря! Воистину, как певали в Коммуне, «созрели Вишны в саду у Харе Кришны…»
Так что — чем богаты, тем и рады: известный, надеюсь, вам текст «известной поэмы «Лажа»», свободный от неизбежных в самиздатовской перепечатке искажений, плюс огрызочный черновик 3-й части… Но все же я въехал: олдовость — это и правда в чем-то круто!
Публикация «ЛАЖИ» начнется с четвертого номера.
