— Когда-то вы играли джаз в родном городе, потом прогремели с «Полис», а сейчас снова вернулись к джазу…
— Я не играю джаз, просто мои нынешние музыканты пришли из джаза. Рои, джаз, кантри — эти понятия для меня не имеют значения. И если зги термины все-таки что-то обозначают, — то, что они обозначают — мертво. А музыканты —- она живая, она развивается. Я —музыкант и играю мотами, а не стилями.
— Таким образом, вы отвергаете рок или джазовую культуру?
— Я не придаю этому значения и не принадлежу ни и какой культуре, мм и какому направлению. Мое видение — глобально. Музыканты. будь то исполнители джаза или рока, сами создали себе гетто. Я же люблю проникать повсюду. Само* лучшее, что было в рок- музыке — ее способность воспринимать все, что ей нужно, и из этой смеси черпать силы, развиваясь и обновляясь. Сегодня же рок имитирует рои. делая пародию на самого себя, а это уже форма декадентского искусства, которое готовит себе смерть.
— С вашей точки зрения, смешение разных жанров является единственным способом нахождения новых форм?
— Не может речь идти о каких-то новых формах: они уже давно все найдены. Но и разграничение разных жанров — абсурд. Когда говорят, что только негры могут играть реггей — это, по сути дела, расизм как и утверждение, что кантри — удел лишь белых. Музыка — это музыка, она не принадлежит никакой расе, она не имеет цвета. Она а воздухе, она проникает е душу. Я не пишу, собственно, ничего нового, но то, что и делаю, май бы проходит через меня и становится уникальным. Песни — словно отпечатки пальцев.
— Судя по всему, вам больше нравится работать с джазовыми музыкантами?
— Да, я постоянно контактирую с ними. Они обладают некоей утонченностью, чем-то более сложным, чем рок-музыканты. И мои идеи более близки джазу, а рок стал слишком ограниченным: три аккорда и однообразные ритмы.
— Но это еще и манера поведения, образ жизни…
— В начале пути да, тогда это было новым. Музыканты и их жизнь были важны, потому что это было неразделимо с их музыкой. Сейчас же они копируют то, что видели когда-то: становятся то бунтарями то паиньками, то моложе, то солиднее — в зависимости от обстоятельств. А ведь человек должен быть таким.
какой он есть.
Мне давно за тридцать, у меня четверо детей, и мои проблемы иные, чем у молодежи. Внешний облик важен, но он должен быть достойным и правдоподобным. Я не могу натянуть на себя кожаные джинсы в обтяжку и сделать гребень на голове только потому, что это модно. Если молодежь приходит на моих концертах е восторг, я счастлив, конечно, что имею что-то общее с ними — и не отрицаю этого… Но л обращаюсь к аудитории более взрослой, потому, что когда я пишу песни, я продолжаю оставаться главой семьи, со своими проблемами и своим видением мира.
— Какую музыку вы слушали, когда двадцать лет назад подростком жили в Ньюкасле?
— Там был клуб под названием «Гоу Гоу», где начинали «Энималэ». А первые, кого я услышал, были «Грэхэм Бонд Оргаииэзйшн» с Джеком Брюсом на бас-гитаре и Джоном Маклафлином ма соло-гитаре. Это было невероятно! Позже я услышал «Джими Хеидриис Икспириеис», а месяцем позже — «Крим». Мне было лет 14 или 15 и это перевернуло мою жизнь.
Видеть Хегидримса… В Ньюкасле никогда не было чернокожих, а Хеидриис был огромным парнем с невероятной примесной. какой я до этого никогда не видел, в кителе времен войны с Наполеоном. В клубе, где выступал, он разбил потолок своей гитарой. На меня, подростка, такое бурное выступление произвело очень сильное впечатление.
— Можете ли вы сравнить музыкальную сцену Ньюкасла вашего детства и Лондон середины 60-х?
— Ньюкасл всегда был мрачным. ко в то же время там были потрясающие джазовые музыканты. Я начал играть джаз на бас-гитаре. Мок коллеги выступали еще во времена войны и называли меня «Малыш» — сейчас это звучит довольно странно.
— А почему вы все равно продолжали играть джаз, даже услышав «Крим» я Джими Хендрикса?
— Джаз музыкальнее, а я хотел быть Музыкантом. Я учился читать по йотам, одеваться, как нормальный человек. и понимать, что аккорд имеет по крайней мере 12 вариантов. Только а этом случае тебя начнут уважать. А я изучении аккордов поп-песен или копировании «Лед Эепплии» нет ничего хорошего.
— Увлекались ли вы идеями хиипи, проектами мира и любви?
— Это казалось мне настолько далеким от реальности, что не представляло никакой ценности. Хиппи говорили о способе ухода от общества, а я хорошо учился, был хорошим спортсменом к изучал музыку. Я по настоящему работа л и шел своим путем.
— Вы всерьез решили стать частью существующей системы?
— Да, я стал частью системы: школьным учителем. Я знал, что мой день не наступил, Я играл в эту игру и плыл по течению. Моя мать была очень рада, что я работал в школе: еще бы, я имел постоянный доход и стабильную зарплату… Я был респектабелен.
— Кто-нибудь догадывался о ваших намерениях?
—- Я особенно их не скрывал. но выжидал момент, а пока — был хорошим учителем. В двадцать четыре года, поработав в школе пару лет и обзаведясь первым ребенком, я сообщил директору о своем уходе.
Мать воскликнула, когда я ей сказал об этом; «Ты не можешь этого сделать! Ведь у тебя хорошая постоянная зарплата!». А я ответил: «Не могу поверить. что ты мне говорить такое — ведь мне уже 24 года. Да плевать я хотел на эту зарплату! Я уезжаю в Лондон».
— Во время краткого союза с истэблишментом вы не интересовались политикой, в частности — марксизмом?
— Он не был мне близок, пока я не пошел работать на фабрику по быстрому замораживанию гороха, сразу посла школы. Отвратительная работа и смены по 12 часов. Там было много убежденных марксистов, я был один из них, хотя и не знал, что мы собирались делать: проводить забастовки, демонстрации или еще что… А вообще моя семья, как и большинство в Ньюкасле, обычно голосовала за лейбористов.
— Вы писали что-нибудь о политике?
— Нет, специально — нет. Я писал очень личностные вещи, я не собирался взлетать на трибуну и произносить обличительные речи. Я всегда верил, что изменить мир можно только в том случав, если изменишься сам. Тогда’, пусть ты не можешь изменить весь мир. ты сможешь изменить его малую часть.
— Какую именно?
— Ну, скажем, написал я песню «Русские», в которой а основном заучит одни вопрос: «Любят ли русские своих детей». Это глупый вопрос — кого же они, спрашивается, еще любят? Но реакция на это такова: если это там, то тогда выходит, что они гораздо человечнее. чем их обрисовал всеми миру Рейган. Это очень простая идея, и* она вызвала массу споров по обе стороне» океана. Итак, вопрос был задай, и люди задумались над ним. Но только потому, что он был облачай в прекрасную мелодию.
— Когда в середине 70-х вы начали с «Полисе, на британской сцене был панк-взрыв. Панк был полон всего, за исключением красивых мелодий. Насколько серьезна для вас тогда была нигилистская эстетика панка, и как вы думаете, верил ли в свои собственные слова Джонни Роттен, когда пел «Нет будущего?».
— Думаю, что он был абсолютно серьезен. «Нет будущего» — это реальность, которую мы должны, мы вынуждены были признать. Будем ли мы жить на земле через 10 лет. Через 5 лет? Эта тревога вовсе не была шуткой. Мы имеем право остановиться и сказать «Минуточку, а что за ерунда происходит?». Причина, может быть, преувеличена, но песня была убедительна.
— Чем был панк: закономерностью или просто короткой встряской?
— Он был частью развития музыкальной культуры. Все песни я то время были такими прилизанными, скучными и безопасными, что взрыв был неминуем. Сегодня мы вновь вернулись в тот период развития, когда для молодежи в музыка очень трудно сделать что-либо интересное, а для супер-артистов — дать новый импульс. Сейчас нет новых сил в рои-музыке. Люди откапывают пластинки 50-х, 60-х. даже 70-х годов и переделывают их. Поп- музыка сегодня — это застой. Это поедание своих собственных детей. Единственная надежда — взгляд в иную сферу.
Я ничего не имею против рок-м-ролла, мо ми* интересна музыка а ее целостности, посколько сугубая власть рока испарилась. Вы включаете телевизор и обязательно видите группу парней с длинными развевающимися волосами и в узких штанах. Но это уже было в 60-х и чуть позже!
— Ваши пластинки выходят миллионами тиражами во всем мире. Как вы оцениваете свое влияние на людей?
— Я уверен, что большинство из тех, кто их покупает, их не слушает. Хотя некоторые, конечно, это делают и пишут мне письма. Например, я получил массу посланий по поводу песни «Убийца по номерам». Одна мамаша из Северной Каролины прислала длинное возмущенное письмо о том, что будь-то бы я совращаю ее детей и призывая их убивать своих родных. Я написал ей в ответ письмо ничуть не короче, в котором объяснил, что эта песня — ироническая и смысл ее в том, что вы раскрашиваете уже готовую картинку. получая в итоге портрет Моны Лизы. Это просто песий о том, как легко в общество убить человеческую индивидуальность. Потом она написала еще раз. она благодарила меня и смазала, что в этот раз она благодарила меня и сказала, что а этот раз она все поняла, но ее дети — нет.
— Стремитесь ли вы к славе?
— Мет, я пишу песни скорее для себя, нежели для других. Конечно, меня радует, что пластинки продаются, что их крутят по радио, что на мои концерты ходят. Но это приносит и определенные проблемы в такой ситуации оказываешься, мак говорится, в башне из слоновой кости, поскольку встречаешься с адвокатами и бухгалтерами как с единственными друзьями. А я хочу жить кои нормальный человек — выходить на улицы, общаться с разными людьми…
