DAVID BOWIE.
In His Own Words
НАЧАЛО
Когда я был очень молодым, я увидел, как танцевала моя кузина. Она двигалась под «Ноипо Доо» Элвиса, и я никогда не видел, чтобы она так двигалась еще когда-нибудь. Это действительно произвело на меня впечатление: могущество музыки. После этого я начал покупать пластинки. Моя мама купила мне „Blueberry Hill“ Фетса Домино на следующий же день. Когда я стал старше, я услышал о Чаке Берри и это привело меня к ритм-энд-блюзу, джазу и блюзу. Я старался открыться всем стилям. (Ноябрь, 1972).
Сейчас мой брат Терри находится в психиатрической больнице. Мне бы хотелось думать, что сумасшествие нашей семьи означает ее гениальность, но я боюсь, что это неправда.
Некоторые — хорошие — сейчас никто. Я просто увлечен безумием. Это хорошая штука, чтобы сразу все отбросить, правда? Каждый находит что-то выразительное в рехнувшейся семейке. Каждый говорит: «О да, моя семья совершенно сумасшедшая». Моя действительно такая. Я не шучу, мальчики. Они по большей части безумны — даже если не попали в больницу. Или не умерли.
Я годами не разговаривал с ними. Мой отец умер. По-моему, я заговорил с матерью пару лет назад. Я никого из них не понимаю. Дело не в том, что они понимают меня или нет. Просто это ботинок для совсем другой ноги. (Февраль, 1975).
Всю свою жизнь в отрочестве я провел, меняя обличья и роли. Однажды я был музыкантом, потом стилягой, раздумывающим, кем быть. (1972).
Я был разбит. Я пришел в рок, потому что этот приятный путь давал возможность делать деньги в течение четырех-пяти лет, озадачив ать своими выходками. Но перед этим я был художником, изучал дизайн в Бромлейской высшей технической школе. Я пробовал заниматься рекламой; это было ужасно. Это было хуже всего, что я делал. Но мне удалось добиться успехов, занимаясь с моим маленьким саксофоном; поэтому я бросил рекламу и подумал: попробуем заняться роком. Во-первых, так можно неплохо провести время, а во-вторых, заработать немного денег, чтобы жить.
Это были стиляжьи дни: в хорошей одежде можно было выиграть половину сражения. Я жил за мусорными ящиками на улице Карнеби. Когда-то Карнеби-стрит была модной, до тех пор, пока не стала известной всем в Лондоне. Самые лучшие молодые модельеры были именно здесь, и, так как они были очень дорогими, то если у какой-нибудь рубашки не хватало пуговицы или чего-нибудь в этом роде, то такую вещь отправляли на свалку. Мы их обходили и осматрвали все мусорные ящики. Так бесплатно у нас создавался полный гардероб. Все, что нужно было сделать, так это пришить пуговицу или рукав. Я помню, что привык все воровать, чтобы выглядеть модным.
Мы все были помешаны игрой «быть вторым Элвисом Пресли». Я прошел через многие группы, все время переходя из одной группочки в другую, был даже в одной мим-труппе. (Февраль, 1976).
Миму меня учил Линдсей Кемп. Главная трудность мима заключается в том, что там есть стандартный рутинный набор тем, которые каждый должен играть лишь со своими вариациями.
Марсо блистателен с технической точки зрения. Я не думаю, что все, что он говорит, уместно; но большинство из тех, кто ходит посмотреть на него, видят технику, современное балетизированное движение и физический контроль человека, совершенно замечательного. Я по натуре не дотошный. Но я понял значение мима лишь в создании окружающего мира. (1973).
Со „Space Oddity41 было очень тяжело. Шел 1969 год, и я стоял перед всеми этими головами в резиново-кожаных париках. Как только я появился, похожий немного на Боба Дилана с вьющимися волосами и грубоватой одежде, меня освистали и заплевали. Было ли это ужасно? Я стал параноиком и просто вырубился. (1972).
Когда умер мой отец, я был в одном из своих плохих состояний. Это бывает у меня, и в такие моменты я совершенно не чувствую того, что относится к другим людям. Когда умер мой отец, я почти ничего не чувствовал уже несколько недель, и только потом это ударило… (1972).
Я был в отчаянии в те дни. Это было что-то сверхестественное. Мой отец умер, а через неделю моя запись стала хитом. Это наложение походило на пантомиму. Трагикомедия. (Апрель, 1971).
Я встретил Тони. Он сказал: «Я могу вытащить тебя из этого». Я открылся. Я был просто потрясен, что кто-то обладал властью над предметами, вещами.
Я всегда был сильнее тех, кто окружал меня, более определенный и желающий много сделать; все же как-то уменьшались и н© желали рисковать.
Это походило на восхождение на гору, когда тащишь с собой много детей — «Ох, ну пошли же, пожалуйста!» — и никто не идет с тобой.
И был такой столб силы. Было похоже, что все изменяется. (1972).
КТО Я?
Я всегда чувствовал себя повозкой для чего-то, но я так и не выяснил, для чего именно. Я думаю, что каждый чувствует то же самое в то или иное время, что он не Принадлежит самому себе, и гораздо чаще обращается к Библии и соглашается, что, возможно, это Иисус, и Бог, и вся эта религия. Такое чувство, что все мы здесь находимся с совсем другой целью. И во мне это очень сильно.
Это вопрос возможностей… Его-то я и решаю. Я вижу вещи, которые происходят на моих глазах и стараюсь увидеть их в такой точке пересечения, где бы они могли встретиться в будущем.
Я выбираю разные времена, ухожу в прошлое, беру события, скажем, из 30-х или 40-х годов, шлю их в 80-е и смотрю, к чему это может привести. (Январь, 1973).
Я искренне чувствую, что чего-то в моей жизни совершенно, невероятно не хватает, и я не знаю, чего именно.
Я пытаюсь увидеть себя объектом судьбы, и я люблю эксперимент ировать с разными физическими предметами. Я думаю, что люди обладают большей способностью быть вне, чем это им представляется. Если я в состоянии думать каким-то особым образом времени, то и большинство людей тоже может это делать.
Очевидно, мы идем по разным касательным, и я уверен, что множество людей это воспринимает совершенно иначе, чем я. (1973).
Я никогда не был так счастлив, как в то время, когда вернул ась старая добрая вещь «I’m qonna chanqe the world». У меня это было однажды. Тогда я был потрясающим идеалистом, а потом, когда увидел, что все мои усилия напрасны, я превратился в жадного пессимиста. Маниакально-депрессивного. Сейчас я снова чувствую себя умственно сильным. Хотя бы из „ Vounq Americans44 вы можете понять, что все в порядке. (Февраль, 1976).
Я люблю шоковую тактику. Я хочу обмануть и получить реакцию.
Я думаю, что здесь нет ничего художественного, но, по меньшей мере, это изумляет. Мамы и папы думают, что я какой-то таинственный. Но я не новатор. На самом деле я — фотомашина. Я проявляю то, что уже было внутри. Я просто отражаю то, что происходит вокруг меня. Но не все из моих опытов приятны. Даже я нахожу некоторые из них противными и порой опасными. Но когда мне говорят, что я аморально влияю на молодежь страны, я только смеюсь. Я не очень ответственный человек.
У меня нет желания таскать все эти неприятности на своих плечах. Если люди хотят подражать моему стилю, прекрасно. Но я не защищаю то, что они делают. (Июль, 1973).
Весь мой отдых происходит на работе: здесь я совершенно серьезен. Я всегда думал, что единственное, что нужно сделать,— попытаться пройти по жизни как супермен, буквально. Я чувствовал себя слишком незначительным по-другому. Я не мог существовать, думая, что все важное может принадлежать лишь хорошему человеку.
Я думаю: а … с ним; но я не хочу быть простаком. Я хочу быть сверх — сверхсуществом, и улучшить все это оборудование, которое мне давали для работы, на 300 процентов. Я решил, что это вполне возможно.
Года два назад я понял, что стал тотальным продуктом моей концепции характера Зигги Стардаста. Таким образом я совершил очень успешный круиз по новому установлению собственной личности. Я ободрал себя и потом сложил заново, слой за слоем. Я обычно сижу в постели и отбираю то, что никогда не любил и не мог понять. И в течение недели я стараюсь убить это. Первое, что я уничтожил,— отсутствие чувства юмора.
Почему я решил, что я-—над людьми? Мне было нужно придти к каким-то выводам. Пока это не произошло. Но я вонзился в себя. Это была очень хорошая терапия. Я выблевал себя. Я делаю это до сих пор. Иногда мне кажется, я знаю причину своей печали. (Февраль, 1976).
Я хочу быть суперменом. Я думаю, что очень рано понял, что человек — это не очень умный механизм. Я хотел сделать себя лучше. Я всегда Думал, что все время должен себя менять. Я знаю точно, что сейчас моя личность совершенно отличается от прежней. Я оглядываю свои мысли, внешность, выражение, мой маньеризм и идиосинкразию,— они не нравятся мне.
Поэтому я разобрал и собрал совершенно другую личность. Когда я слышу, как кто-то говорит что-то умное, я потом использую это, как свое. Если я вижу в ком-то качество, которое мне нравится, я беру его. Я еще занимаюсь этим. Все время. Это, как если бы собирать машину, но части в ней менять местами. (Февраль, 1976).
Как ни крути, я не интеллектуал. Я очень огорчился, когда увидел предгастрольную рекламу в Америке, которая представляла меня как что-то вроде интеллигента новой волны. Но я и не примитив. Я бы определил себя как осязающего мыслителя. Я улавливаю предметы…
Я — хорошенькая ледышка. Очень холодная. Я так считаю. У меня сильный лирический, эмоциональный драйв, и я не знаю, откуда он приходит. Я не уверен, что все в моих песнях проходит через меня. Песни уходят, и я слышу их потом, и думаю, что тот, кто их написал, сильно их прочувствовал. Я не могу чувствовать сильно. Я окоченел от холода. Мне кажется, что я хожу вокруг этого холода. Я немного — продавец льда. (Ноябрь, 1972).
Я научился следовать себе. И на самом деле не знаю, где находится настоящий Девид Джонс. Это похоже на игру в скорлупку. Ее у меня так много, что я забыл, как выглядит ядро. И- я не узнаю его, даже если найду. Известность помогает избавиться от проблемы открыть себя. Я так думаю. Это, по-моему, важнейшая причина, по которой я хотел бы быть понятым, почему я так обдирал свои мозги, чтобы приспособить их к искусству. Я хочу оставить след. Раньше это было чистой претензией. Я считаю себя ответственным за всю новую школу претензий. (Февраль, 1976).
ЗИГГИ СТАРДАСТ
Я не лишен иллюзий, потому что всегда верил, когда начинал, что Зигги был для меня всем. Это было пять лет назад. Если вы хотите сделать вклад в культуру, политику, музыку или еще во что-нибудь, надо приспособить себя не только к музыке. Лучший способ сделать это — разнообразиться и стать помехой всему и повсюду. (Мартг 1976).
Я хочу походить на Винса Тэйлора. Это он придумал Зигги. Винс Тэйлор — американская звезда рок-н-ролла 60-х, который медленно сходил с ума. Наконец, он поджег свой оркестр и вышел на сцену в белой простыне, предложив публике признать его Иисусом. Зрители прогнали его. (Февраль, 1976).
Вы знаете, я ничего не делаю наполовину. Костюмы для выступления должны быть возмутительными. Я их сделал 10—12 разных — для группы, не только для себя. Я любил, чтобы мои музыканты были одеты не как все люди. Они походят на звездную группу из «Вестсайдской истории», в блестках, коротких пиджаках, длинных кожаных сапогах. Я изменил прическу и почувствовал себя насильником.
Я был готов к кровавым развлечениям, не только на сцене, спев несколько песен. Я не мог этого сделать в жизни. Я — последний из людей, претендующий на то, что я — радио. Но лучше я стану цветным телевизором. Это будет прекрасно. И вся группа так легко попала в это! Это была постоянная хард-блюзовая команда, но она попалась на костюмы. (1972).
Множество людей, с которыми я говорил после концертов, имеют самые разные идеи о том, кто такой Зигги и что он собой представляет. Они знают, как он работает для них. Я бы не хотел разбивать вдребезги чье-то личное видение. И мне совсем не хочется рассказывать свою версию, потому что я согласен со всеми остальными так же, как и со своей. Я понимаю, что они имеют в виду и ненавижу тех, кто хочет разрушить все эти представления: ведь они все реальны. Все это имеет силу. (1972).
Я все еще увлечен Зигги. Возможно, через несколько месяцев он выйдет из меня, и мы сделаем другую маску. Я надеюсь, что вы и Зигги будете счастливы, Зигги — это мой подарок вам. (1972).
Я очень чувствую Зигги. Это оказалось очень легко: день и ночь быть в характере. Я стал Зигги Стардастом. Дэвид Боуи вылетел в окно. Все считали меня Мессией, особенно в первые гастроли по Америке. Я безнадежно потерялся в этой фантазии. Я бы мог стать Гитлером в Англии. Это было бы нетрудно. Концерты становились всё более устрашающими, так что даже газеты заговорили: «Это не рок-музыка, это кровавый Гитлер! Что-то должно произойти!..» И они были правы. Я мог бы быть хорошим кровавым Гитлером. Я был бы прекрасным диктатором! Очень эксцентричным и абсолютно сумасшедшим. (Февраль, 1976).
Зигги был частично сотворен из определенного высокомерия. Но вспомним, тогда’ я был молод, и эта художественная позиция казалась мне положительной. Я думал, что это было прекрасное произведение искусства, созданное мной. Я думал, что это — грандиозная живописная картина в ключе китча. Это было настоящее страшилище.
Эта дрянь не покидала меня годами. Это было тогда, когда все окислилось. Это происходило так быстро, что в это трудно было поверить. И это захватило меня на ужасно долгое время. Я целиком был к этому привязан. И я снова жил под этим.
Я не могу сказать, что сожалею, оглядываясь назад, потому что все это вызвало сеть экстраординарных событий в моей жизни. Я думал, что мог бы взять интервью у Зигги. Зачем было его оставлять на сцене? Почему бы не закончить портрет? Глядя в прошлое, я понимаю, что это был полнейший абсурд.
Все это стало опасным. Я действительно стал сомневаться в своем здравии. Я не могу отрицать, что этот опыт захватил меня безумно сильно. Я думаю, что оказался у края опасной черты. Не буквально, а в умственном отношении. Я играл в эти заумные игры так широко с самим собой, что был очень рад вернуться в Европу и снова почувствовать себя нормальным человеком. Но вы же знаете, я всегда был удачлив… (Октябрь, 1977).
РАЗУМНЫЙ АЛЛАДИН
Я не думаю, что этот характер столь же выражен, как Зигги. Зигги был явно ограничен сферой игры, а Алладин — это эфемерная прелесть. Но он тоже представляет собой оппозицию индивидуальному сознанию.
ТОНКИЙ БЕЛЫЙ ГЕРЦОГ
Я перестал что-либо прибавлять к себе. Я перестал приспосабливаться. Нет больше никаких героев и характеров.
У Белого Герцога был ужасно гадкий характер. (Сентябрь, 1977).
Это был изоляционист, сосредоточенный на себе, безо всяких обязательств перед обществом. (Весна, 1978).
ЛЮБОВЬ И СЕКС
Я никогда не любил. Однажды влюбился, и это было ужасно. Это убивало, иссушало меня и стало катастрофой.
Это было полно ненависти. Влюбленность — это то, что порождает животный гнев и ярость. Это немного похоже на христианство или любую другую религию. (Февраль, 1976).
Я начал бродить с семи лет. Это не поза: правда. Потом я стал грубым только потому, что мои интересы не соответствовали обычным увлечениям этого возраста, вроде ковбоев и индейцев. Мои интересы были более таинственными. Когда подступало настроение, я говорил что-нибудь вроде: «Я думаю, что умираю», садился и несколько часов пытался умереть. Я же актер, вы понимаете, но люди воспринимали это все только в категориях детства. (1972).
Когда мне было 14 лет, секс неожиданно стал самой важной вещью. При этом совершенно не имело значения, кто и что вызывал его, как долго это длилось. Это мог быть симпатичный мальчик из другой школы или кто-то другой, кого я приводил к себе домой, на свою постель наверху. Это все было. Моей первой мыслью было: если я когда-нибудь попаду в тюрьму, то буду знать, как остаться счастливым.
Тогда я был шовинистом. Но всегда — джентльменом. Я всегда вел себя со своими мальчиками, как с настоящими леди. Провожая их, я думал, что когда мне будет лет 40—50, я буду хорошим дедушкой для какой-нибудь девочки из Кенсингтона. А дома мне прислуживал мальчик по имени Ричард. (Февраль, 1976).
Я помню, как это произошло впервые. Как-то меня интервьюировали и спросили, был ли у меня какой-нибудь веселый опыт. Я сказал: «Да, я бисексуален». Этот парень, журналист, так и не понял, что я имел в виду. Он бросил на меня устрашающй взгляд: «О господи, и петух, и курица…» Я не думал, что мои проблемы сексуальной жизни будут так широко освещаться прессой. Это было что-то вроде записок на манжетах. Лучшее, что я когда-нибудь говорил, я предполагал… (Февраль, 1976).
Это правда — я бисексуален. Но я не могу отрицать, что очень хорошо этим пользовался. Я думаю, что лучшее, случившееся со мной, именно это. И самое смешное тоже.
С другой стороны, девушки считали, что я храню свою гетеросексуальную невинность по особой причине. Поэтому каждая из них пыталась перетянуть меня на свою сторону, говоря: «Милый Дэви, все не так плохо. Я покажу тебе». Или еше лучше: «Мы покажем тебе». Я играл немного. (Февраль, 1976).
Когда я привез в Америку фильм «Человек, который продал мир», то оделся в платье, потому что собирался в Техас. Один парень там схватился за ружье и обозвал меня педерастом. Но платье все равно было замечательное. (Апрель, 1971).
Это очень смешно, вы мне никогда не поверите, но это пародия на Габриэля Розетти. Не впрямую, разумеется. Поэтому, когда мне говорят, что культ скучающей королевы уже был создан и без меня, я отвечал: «Прекрасно. Не надо только объяснять: ведь никто этого не поймет».
Я буду играть, и ничто меня не остановит. Потому что стремление людей к скандалу дает мне шанс.
Газеты целые тома написали о том, что я болен, и как я убивал правдивое искусство. Это действительно очень мило, потому что показывает, сколько крови они положили, описывая цвет моих волос на следующей неделе. Я хотел бы знать, почему они убивают время, описывая мои позы и мою одежду. Почему? Зачем? Потому что я был опасен. (Весна, 1976).
Время возвышения я уже пережил. Приятного в этом было 50 процентов. Я сейчас вспоминаю лишь то время, когда ездил в Японию. Там совершенно прелестные мальчики. Мальчики? Не совсем. Им по 18—19 лет. У них восхитительный образ мышления. Они цветут до 25 лет, потом неожиданно превращаются в самураев, женятся и обзаводятся сотней детей. Мне это очень нравится. (Февраль, 1976).
ВЫ ВСЕ ЕЩЕ БИСЕКСУАЛЬНЫ?
О господи, да нет же! Честное слово, нет. Это ложь. Мне создали такой образ, и я играл его несколько лет. Я в жизни никогда не был бисексуальным, ни на сцене, ни в студии записи. И вообще где угодно. Это невесело.
Я думаю, мне просто нужно много людей. Мне это чувство так хорошо знакомо. Но с другой стороны, собрать их сразу — значит, превратить их в быструю поживу для газет.
Когда вы собираетесь все вместе, вас сразу затопчут. Чтобы остаться собой, надо вести партизанскую войну, самая большая награда в которой — ваша способность довести ее до конца, до самой могилы. dm).
НАРКОТИКИ
Я пробую их последние 11 лет. Но единственно, для чего они мне нужны, так это для того, чтобы продлить работоспособность. Я не употребляю ничего тяжелого с 1968 года. Это был глупый флирт с тайной, вкусом и загадочностью. Но по-настоящему они мне не нравились. Я люблю быстрые и легкие наркотики. Я говорил это много раз. Я ненавижу погружаться в такое состояние, когда уже не могу встать. Это похоже на пустую трату времени. Я не переношу медленные наркотики, как трава, например. Я ненавижу спать. Я предпочитаю все время работать. Это делает меня таким сумасшедшим, что мы уже ничего не можем делать другого, кроме как спать. (Февраль, 1976).
Я принял много этих пилюль еще ребенком, лет 13—14. Но первый раз я заторчал на травке вместе с Полом Джонсом из LED ZEPPELIN много-много лет назад, когда он был еще басистом на студии HERMAN’S HERMIT. Мы как-то говорили с Джеком Эллиотом (RAMBLIN), и Джонс мне сказал: «Кончай. Я поведу тебя на травку». Я как раз думал об этом и ответил: «Конечно».
Мы пришли на его квартиру — у него была огромная комната, в которой ничего не было, кроме громадного органа Хэммонда, а дверь соседила с полицейским участком.
До этого я принимал кокаин, но никогда не пробовал травку. Я не знаю, почему это должно было произойти именно таким образом. Возможно, потому, что я знал пару моряков, которые приносили ее из доков. Мы курили все вместе. Но они ее не любили.
Мне было интересно наблюдать, как Джонс пытался связать три узла. Мы окаменели. Я ужасно вырос и во мне проснулся чудовищный голод. Я съел две буханки хлеба. Потом зазвонил телефон. Джонс сказал: «Иди, спроси, и если меня, то позови. Ладно?» Так я пошел вниз отвечать на телефон и выскочил прямо на улицу. И уже никогда не вернулся назад. Меня в этот момент страшно заинтересовали трещины в панели… (Февраль, 1972).
Мне приятно думать, что я проявляю в себе что-то и способен донести это до других людей. Возможно, очень важно чувствовать себя без костей долгое время.
В это время я был один. Однажды я сильно попался на этом, но понял, что становлюсь непродуктивным. А это для меня очень, очень важно. (1972).
Раза три я пробовал ЛСД. Это было очень живописно, но я думаю, мое собственное воображение было к этому времени гораздо богаче. Естественно. А это для меня много значило. ЛСД лишь соединяет человека с собственным воображением. А оно у меня и так было. И нового тут уже ничего не было. Это напоминает приготовление множества воображаемых цветов. Сверкающие огоньки — и больше ничего. «О, взгляните! Я вижу Господа в окне…» Ну и что? ЛСД никогда мне не был нужен, чтобы сочинять музыку. (Февраль, 1976).
В Лос-Анджелесе я был окружен людьми, которые доставляли удовольствие моему внутреннему «Я»: они считали меня Зигги Стардастом или еще кем-то, никогда не понимая, что Дэвид Джонс может находиться где-то за всеми этими персонажами.
С наркотиками у меня были более чем платонические отношения. Конечно, большую часть времени я шалел от них. с ними можно делать неплохие вещи, но потом наступает долгое ухудшение. Я стал походить на скелет. Я совершенно расстроил тело. У меня был хороший друг. Однажды он встряхнул меня, поставил перед зеркалом и сказал: «Я ухожу. Потому что ты не стоишь того, чтобы тебе помогали». Порой совершенно не замечаешь, что с тобой произошло, пока не увидишь себя в других глазах, в другом лице. После такого унижения я бросился к шкафу, куда запер всех своих героев… (Январь, 1978).
(Продолжение читайте в следующем номере «ИВАНОВа»).
В музыке самым значительным исполнителем 70-х был Дэвид Боуи.
Не застывая, все время создавая новое, он менял направление после каждого альбома (за исключением трех сделанных с Брайаном Ино); протестуя он тащил за собой всю остальную рок-музыку. Боуи полностью отвечает за все, от глиттер-рока до Гарри Ньюмана, будучи еще и предвестником диско. Даже панкиочень много взяли из записей Боуи: Лу Рид, Игги Поп, Mott The Hoople др. Результатом поглощенности Боуи работой стала его почти полная идентификация с героями его творчества. Он часто давал интервью от лица Зигги Стардаста, Алладина и Тонкого Белого Герцога. Это дало журналистам повод создать ему репутацию крайне непоследовательного человека. Но когда его интервью оказались собранными все вместе, они предстали не менее значительными, чем, например. Боба Дилана. Как Дилан, Боуи часто дерзок, мрачен, невразумителен, похож на отшельника. Он дает мало интервью. Однако только так можно приблизиться к пониманию этого замечательного человека.
Отрывки, публикуемые здесь, взяты из статей, подготовленных английской и американской музыкальной прессой. Но несколько радиоинтервью сделаны за то долгое время, когда Боуи не жил в Англии.
МАЙЛС.