А про этот рассказ я ничего писать не буду. Просто потому, что не хочу. Ну если только то, что автор считает его вторым (но, вроде как, не последним) более-менее полноценным творением, да и вообще — к своим литературным заморочкам относится достаточно несерьёзно…
Элли
Иди через лес
Гудки в телефонной трубке, словно иглы, вонзались в раскалывающуюся голову.
— Юлька? — сквозь шипение и хрип еле-еле дробился утвердительный ответ. — Ты сейчас свободна? Я заеду?
В призрачном свете фонарей город сиял зловещим тёпло-жёлтым. Я вошла в парадную, дверь гулко захлопнулась, и эхо пронеслось по всей лестнице, снизу казавшейся бесконечной. Через некоторое время, обиженное и недоуменное, оно вернулось назад и заметалось между этажами в поисках выхода.
— Иди сюда, — я подставила руку, и эхо уютно свернулось, комочком, сразу же замолчав. Оно было холодным, почти обжигающим, и колючим, как искусственный снег.
Юлька открыла дверь. В её волосах запутались светлячки, они карабкались наверх, сползали и снова карабкались, обнимая крошечными лапками тяжёлые тёмные пряди. Брюля вопросительно смотрел на меня с холодильника.
— Здравствуй, Аслан, — я низко поклонилась мини-льву в ответ на его приглушённое рычание, — мне очень хотелось бы верить в тебя. Или в короля Артура — как ты думаешь, он вернётся?
— Ты хочешь это знать? — Юлька налила горячий чай, и эхо сползло с моей руки поближе к дымящейся чашке.
Я вспомнила глаза Джея. За такие глаза можно было шагнуть с крыши.
Я это знаю.
* * *
Ангелы были маленькие, сияющие, с прозрачными стрекозиными крыльями. Они перелетали от цветка к цветку, глупо улыбаясь своими смазливыми детскими физиономиями. Под яблоней, сгибающейся от тяжести плодов, сидели два пожилых серафима и пытались музицировать. Я подошла поближе, сорвала яблоко и стала его грызть, одновременно прислушиваясь к разговору старцев.
— А все этот Михаил, будь он неладен, — проворчал один из них, голубоглазый и очень морщинистый небожитель с длинными седыми патлами, нечёсанными со времён пришествия Христа и свалявшейся бородой до пояса, — известное дело, руки к оружию привыкли, а с инструментом обращаться- нет, здесь грубая сила не надобна. Тут нежность потребна. И терпение.
Второй, лысый, как колено, усердно кивал.
— И ведь жашем ему арфа понадобилашь? — прошамкал он беззубым ртом. — Шеренаду решил ишполнить деве Марии. Ну погоди, Гошподь ужнает, крылья-то оторвёт да на Жемлю шошлёт лет этак на што — на телевидении работать.
— Ох, горюшко-горе, запричитал голубоглазый, — сироты мы с тобой, сиротинушки горемычные, весь рай без музыки оставили. И почто наказание-то такое? Грешен, батюшка, грешен… — он встал на колени перед яблоней и стал биться головой о землю. — Грешен, грешен…
Я подошла совсем близко к нему. Серафим поднял перепачканную голову и с немым удивлением воззрился на незваную гостью.
— Здравствуй, дедушка, — вроде бы как в рая полагалось быть вежливой, — что случилось, из-за чего плачешь-убиваешься?
— И ты здорова будь, девица. Вот, полюбуйся. — Он вытащил из-под полы просторного одеяния небольшую арфу без единой струны. — Все окаянный, порвал. А ещё архангел…
Я посочувствовала стариковому горю, и он вовсе разрыдался, слёзы лились даже не в три, а в целых тридцать три ручья. Тем временем шепелявый смотрел на меня со всё возрастающим подозрением и наконец спросил:
— А ты откуда будешь, уж не из новеньких ли? Што-то я тебя не припомню.
— Нет, дедушка, я не из новеньких. Я одного человека ищу.
Голубоглазый мгновенно перестал рыдать и принялся выжимать мокрую бороду. Попутно он вынул из неё несколько застрявших сучков, гнездо райской птицы и живого ангела, который тут же стал отчаянно ругаться. Щелчком сбив его с ладони, старик задумчиво произнёс:
— Человека… Это интересно.
— Его зовут Джей. Может, вы его видели?
— Нет, не видели… — лысый зевнул, прикрыв рукой рот. — К нам уже давно никто не заходит — штука штрашная, вше шбежали к врагу рода шеловешешкого — и то, там хоть какие-то ражвлешения… А у наш што? Вот, была арфа…
— Может, он в другое место попал? Али точно здесь? Не знаешь, что ли?
— А есть другое место? — наивно спросила я.
— А как же? Если, к примеру, пойти прямо — там будет роща невинных дев (старик мечтательно облизнулся), направо — пустыня… — в ответ на мой недоуменный взгляд лохматки небожитель важно кивнул: — да, да, и у нас есть пустыня, заведена специально для святых отшельников, а то они там у вас на Земле так привыкают питаться кореньями да пить раз в месяц дождевую воду, что от нектара и амброзии их, извиняюсь, тошнит. Вот только со львами у нас проблемы — чучела… Но издали — почти как настоящие. Ну, а ежели налево пойти — там раскаявшиеся грешники, только туда идти не советую — раскаяться-то они раскаялись, перед смертью кто не раскается? А тут снова за старое принялись. Твой случайно не из таких?
— Не знаю, дедушка…
* * *
Чай был выпит, и выкурено по ритуальной сигарете. Юлька ни о чём не спрашивала — у неё был редкий дар нелюбопытства или просто болезненная корректность — тяга к самокопанию, вытаскиванию на свет содержимого душевных глубин была ей чужда. Не скажу, что я её любила именно за это, но такие вот мелочи иногда значат очень и очень много. Мы болтали о каких-то посторонних вещах, вспоминая общих знакомых, забавные случаи, сны…
— Знаешь, — вдруг сказала я, — несколько лет назад у меня над столом висел календарь, там была такая странная фотография, ну то есть не странная, наверное, а вполне обычная — лес, трава, озеро, и всё это в освещении… по-моему, задне-боковом, красиво очень. Я почему-то не могу её забыть, она меня постоянно преследует, как наваждение какое-то.
— А у тебя никогда не было таких случаев, когда идёшь где-нибудь или делаешь что-то, и вдруг внезапно — как озарение — ощущение, что это уже было, что ты уже шла здесь, и более того — думала о том же?
Я энергично закивала головой.
— Конечно, было, и не раз. Ты хочешь сказать, что…
— Мне кажется, это не от того, что это уже было, а от того, что это ещё будет когда-нибудь. Наверное, ты увидишь это место.
— Но когда, где? Вероятность такого совпадения практически равна нулю!
Юлька загадочно улыбнулась.
— Но она существует. Ищи…
Я вертела в руках пустую чашку.
— Знаешь, я последние несколько лет только этим и занимаюсь…
За окном было уже совсем темно, и наши отражения парили в беззвёздной черноте. Я протянула руку — и пальцы, свободно пройдя сквозь стекло, погрузились в Ничто. Оно было — никаким. Ни тёплым, ни холодным, ни твёрдым, ни жидким. Просто никаким. И самое страшное, что было не страшно.
— Хочешь, я тебе покажу… — нерешительно начала Юлька.
— Что?
— Наверное, Хранилище. Хранилище абсолютного знания. Но это опасно, торопливо добавила она, как будто надеясь, что я испугаюсь.
Лифт с душераздирающим лязгом и скрежетом доехал до верхнего этажа, мы поднялись еще на несколько ступенек, и, открыв тяжёлую железную дверь, вышли на крышу. Было холодно, и я запихнула подальше в карман навязавшееся с нами эхо.
Снег был испещрён бесчисленным множеством следов. Юлька щёлкнула зажигалкой, и, хмурясь, долго изучала всевозможные отпечатки. Потом схватила меня за рукав, и мы едва успели юркнуть под сомнительную защиту какого-то выступа, как мимо проползла чёрная тень. Она была такая же, как Ничто за стеклом, от неё не веяло магическим ужасом или особенной силой, просто сразу чувствовалось, что это — не отсюда.
— Уф, — Юлька перевела дух, — пронесло.
Мне не стало от этого легче.
— Кто это… что это такое?
— Честно говоря, не знаю. Но моя персона явно привлекает их нездоровое внимание. Уж не из-за Хранилища ли?
— А если и так? Это очень плохо?
Юлька пожала плечами.
— Я как раз сегодня собиралась посмотреть что-нибудь про них. Понимаешь ли, я мыслю так: знание — это не клад, это мост. Некоторым — как мне, например, в кайф просто стоять на мосту, а кое-кому до смерти нужно перейти на другую сторону. Вопрос в том, что они будут там делать…
Я посмотрела наверх, в звёздное небо. Может, и меня нельзя туда пускать? Я бы перешла…
* * *
Эсмеральда с аппетитом впивалась зубами в громадную гусиную ногу. Жир тёк по подбородку и капал на пышную юбку, некогда, вероятно, бывшую белой. Почти прожевав, она выпалила:
— Ты вовремя! У нас сегодня рыцарский турнир! Мой отец устраивает его в честь моего шестнадцатилетия, там будут все-все благородные рыцари, они будут сражаться за право повесить на шлем мой рукав и назвать себя Рыцарем Белой Девы! Это я себе придумала такое имя, правда, красиво? Все-все,- её глаза на круглом чумазом личике восторженно сияли, — и Рождённый В Кустах, и лишённый Доспехов, и Победитель Дохлых Ящериц, и Королевский Бессеребренник, и даже сам великий Положивший На Всё — будут преломлять копья в мою честь. Правда, здорово?
Я кивнула, пытаясь справиться с тяжёлой деревянной чашкой молока, по поверхности которого, словно корабли в штиль, лениво плавали несколько соломинок, но тут мысли мои приняли несколько другое направление.
— Значит, там будут все-все рыцари? — спросила я.
Эсмеральда вытащила прядь волос из подливки и вздохнула, досадуя на мою глупость.
— Да, конечно. — Она оценивающе оглядела меня и добавила: — Может быть, и тебя выберет в качестве дамы сердца какой-нибудь захудалый рыцарь — не из благородных, конечно…
— А зрители? Будет много народа?
— Да, почитай, все жители графства. — Белая Дева кинула увесистую кость е нерасторопного слугу, и, вытерев рот подолом платья, важно прошествовала в свои покои.
Я надеялась, что она хотя бы вымоется перед турниром, но она только переоделась в другое платье — тоже некогда белое, но понаряднее и немного почище. Оба рукава, заранее практически оторванные и державшиеся на нескольких нитках, напоминали оскал какого-то геральдического зверя.
— Смотри, — дёрнула она меня, показывая пальцем на толпившихся невдалеке рыцарей, — правда, красавцы?
Из-за заржавевших доспехов лиц было совершение не видно.
Незадолго до первого выезда на поле оказалось, это местная знаменитость Положивший На Всё, которому единогласно прочили победу, напился до такой степени, что был не в состоянии не только преломить копьё, но и просто усидеть на лошади (даже мирно стоящей). Поэтому его оставили почивать под столом, и победителем турнира стал Гийом Королевский Бессеребренник — единственный, чья лошадь сумела, без больших потерь провезти себя и своего всадника по кочкам и рытвинам недавно распаханного поля, любезно предоставленного отцом Эсмеральды в полное распоряжение сражающихся. Мало кто из рыцарей не пострадал: переломанные руки, ноги, помятые доспехи и копья, сломанные о спину распорядителя турнира, свидетельствовали о том, насколько напряжённой была борьба. Эсмеральда то и дело вскрикивала, взвизгивала, падала я обморок и проявляла прочие признаки заинтересованности в исходе поединков. Зато когда Бессеребренник гордо нацепил оба грязных рукава Белой Девы на свой шлем, поражающий обилием архитектурных излишеств, и на глазах у полутора десятков крестьян, силой согнанных с окрестных полей, запечатлел на измазанной физиономии своей избранницы братский поцелуй, она просто расцвела от счастья, стащила рыцаря с коня (раздался душераздирающий звук падающей кастрюли) и повела его смотреть замок.
Я хотела попрощаться, но передумала и снова — второй раз за этот день — вздрогнула, услышав голос Лишённого Доспехов, до боли напоминавший Джея…
* * *
Юлька зажгла свечу, и её дрожащий огонёк осветил бесконечные ряды стеллажей, до предела заполненных пыльными Фолиантами. Я невольно присвистнула.
— Боже! Да всё это до конца жизни не перечитать!
— Не знаю… — Юлька сделала неопределённый жест. — Это очень странное место, здесь что-то происходит со временем, да и со всем остальным, по-моему, тоже. Я, в отличие от тебя, фантастикой не увлекалась, поэтому объяснить это разными гиперпространствами не могу, но… Ну ладно, пойдём, сама посмотришь.
Казалось, мы шли бесконечно долго вдоль рядов самых разных книг, чьи названия я на ходу пыталась прочитать — иногда мне это удавалось, иногда нет. Вернее, почти всегда не удавалось. Да по большей части и форма, и шрифт этих книг отличались от известных мне стандартов.
— Здесь собраны абсолютно уникальные вещи, — Юлькины глаза сияли, — даже если, брать только наш мир: затерявшиеся в веках шедевры разных там непризнанных гениев, не получившие известности ни при жизни авторов, ни после их смерти, все-все пропавшие рукописи… Всё, что содержит в себе частицу Истинного Знания.
— А где критерии истинности?
— Хорошие ты мне вопросы задаёшь. Я — Хранитель, а не Исследователь. Да, кстати, вот мы и пришли.
На тёмной стене отчётливо выделялись оконные ставни из светлого дерева. Через щели в них пробивался солнечный свет, и от этого маленький кусочек помещения выглядел почти уютным. Юлька открыла ставни, и в Хранилище ворвался свежий и тёплый воздух.
— Солнце! — я ахнула. Неужели уже утро?
— В этом окне всегда утро, сколько бы времени ты здесь не провела.
И там, — она махнула рукой в ту сторону, откуда мы пришли, — тоже никто не замечает, что я куда-то надолго ухожу. Наверное, это место — вне времени, да и вне пространства, если уж на то пошло.
— Почему?
— Посмотри. — Она отступила от окна, и я глянула вниз. Голова мгновенно закружилась, в желудке что-то перевернулось и опять встало на место.
Было такое ощущение, что Хранилище просто-напросто парит в воздухе, на высоте крыши многоэтажного дома. Внизу, насколько хватало глаз, простиралась зелёная равнина, но влажные испарения и запах сырости наводили на мысль, что это впечатление обманчиво. Кое-где рваными клочьями клубился туман.
Внезапно эхо, мирно сидевшее в кармане, вырвалось из-под моей руки и заметалось между стеллажами, издавая невообразимые звуки. Юлька вгляделась в длинный проход и побледнела.
— Неужели… — прошептала она.
Я посмотрела в ту же сторону и увидела вдалеке пятно темноты на фоне тёмного же пространства.
— Это они? — я невольно перешла на шёпот.
— Да. Они нас выследили, — отчаянно выдохнула Юлька.
Темнота приближалась — она шла по низу и была похожа на воду, но двигалась гораздо медленнее. На расстоянии десятка метров от нас громадный язык взметнулся почти до потолка и сразу же опал. Сначала я не поняла, в чём дело, но эхо замолчало, и на нас обрушилась мёртвая тишина.
* * *
— Избушка, избушка, встань к лесу задом, а ко мне передом!
Избушка, беспомощно закряхтела, чуть-чуть приподнялась и снова осела в тучу пыли. Я повторила требование. На сей раз из-под сруба даже, показался кусочек курьей ножки, на землю посыпался мох, забитый между брёвнами, но вместо долгожданного поворота внутри избушки что-то загремело, ставни резко растворились и послышался надтреснутый старушечий голос:
— Ходють, ходють, спать не дають! Да не можеть она встать к лесу задом, а к тебе передом — старая, поди, считай, сколько тыщ лет приходять туть всякие, перед кажным поворачиваться — у кого угодно ноги отваляться!
И ставни с глухим стуком захлопнулись.
— Бабушка! — крикнула я, — Ягушка, милая! Ты мне очень-очень нужна!
— А нужна — так сама войдёшь, не стара ишпо, чтобы несколько шагов не сделать! — донеслось из избушки.
— Но ведь нельзя так, бабушка, не положено!
Ставни вновь распахнулись.
— Это как нельзя? И куда не положено?
Я улыбнулась.
— По науке, бабушка, нельзя. Лес — это другой мир, загробный, и пока избушка стоит к лесу передом, в неё можно войти только из того мира, а я пока не оттуда. Вот если бы как-нибудь помочь ей хоть немножко повернуться, я смогла бы зайти к тебе в гости.
Баба-Яга некоторое время размышляла, подслеповато щурясь крошечными угольками глаз, потом хлопнула себя полбу.
— А я-то, старая, думаю: и чегой-то ко мне добры молодцы да красны девицы перестали хаживать, одна нечисть лесная — водяные да лешие… А туть вона какое дело — наука…
Она шустро выбежала из избушки и засеменила по направлению ко мне, но вдруг притормозила и триады плюнула на землю:
— Тьфу, тьфу, тьфу! Да ты никак добрый молодец? А по разговору слыхать — девица…
Я смущённо взглянула на свои давным-давно нестиранные джинсы.
— Девица я, бабушка. Не знаю, насколько красная, но всё-таки девица.
А почему не говоришь, что русским духом пахнет?
— Да какой-такой теперь русский дух? — Яга махнула рукой. — Одни французьськие духи…
Мы расхохотались так, что долго не могли остановиться. Наконец Яга, утирая слезящиеся глаза тыльной стороной ладони, вспомнила, что она всё-таки ведьма.
— А ты, — строго спросила она, — дело пытаешь или от дела пытаешь?
Я стала лихорадочно вспоминать сказки. Как полагается отвечать нечистой силе?
— Ах ты, Баба-Яга, костяная нога, — с трудом выдавила я первую фразу, дальше пошло легче: — ты сначала гостью накорми, напои., в баньке попарь, а потом уж и расспросы веди.
Яга важно кивнула головой — видно, ответила я как положено.
— В окошко влезешь? — спросила она.
Хорошо, что у меня был достаточно большой опыт но части лазания до тех мест, куда не ступала нога нормального человека. Помучившись минут десять и ободрав о многотысячелетние брёвна все неприкрытые части тела, я наконец-то перевалилась через подоконник и оказалась в избушке. Вопреки моим ожиданиям, там было светло и чисто, только большую белую печь украшали многочисленные надписи типа «Здесь был Вася». От мысли, что обычно ест нечистая шла, меня слегка передёрнуло, но всё было на, высшем уровне — лягушки в меру прожарены, суп из поганок (я сильно подозревала в этих поганках всемирно (не в смысле всем миром, а, скорее, всеми мирами) известные и любимые псилоцибы) настраивал на философские размышления о смысле жизни, а пирог с крапивой и вообще был превосходен. Попарившись в баньке, я разлеглась на печи, а Баба-Яга возобновила свои расспросы.
— Я, бабушка, ищу… — я замялась, не зная, как лучше сказать.
— Всё ясьно — брата, мужа или жениха?
-Да нет, просто знакомого, но мне очень, очень нужно его найти! — я умоляюще взглянула на старушку. Она только горестно покачала головой.
— Не получиться, — тихо сказала она.
— Почему? Ведь у тебя же есть и клубочек волшебный, и яблочко на тарелочке, и кони говорящие в услужении! Неужели сказки врут и ты никому не помогаешь??
Яга посмотрела на меня так, что мне стало стыдно за свою тираду.
— Помогаю, — сказала она. — Только колдовство не возникает ниоткуда — и клубочек, и яблочко на тарелочке, и даже кони — они чують любовь взаимную да связь родстьвенную. А коли этого нет, так тутъ тебе сам Кащей не поможеть…
* * *
Я очнулась, когда солнце уже стояло в зените. Голова болела просто зверски, и я долго не могла вспомните, как оказалась в этой грязи.
Слава Богу, я упала не на кочку — тогда бы уж точно все кости переломала… Так, значит, было падение. Ухватившись за эту ниточку, я более-менее размотала клубок событий этого утра. Клубящаяся темнота, подползающая к нашим ногам… мы с Юлькой влезаем на подоконник, переглядываемся… а прыгаю почему-то только я… Я застонала и уткнулась лицом в мокрый мох. Ничего, мы встретимся, Юлька, обязательно встретимся, и что за беда, если не здесь и не сейчас? Но всё-таки я отдала бы всё, чтобы узнать, что сейчас с тобой… Я взглянула в небо. Как и ожидалось там ничего не было, кроме нескольких лёгких облачков — Хранилище исчезло без следа. Я расркрыла судорожно стиснутые кулаки — на ладони сидел светлячок — живой и невредимый. Он отряхнулся, проверил, не помяты ли крылья, и мгновенно исчез в тумане. Это был добрый знак.
День обещал быть жарким, а болотные испарения делали эту жару ещё более невыносимой. Стиснув зубы от боли во всём теле, я сняла куртку и за ненадобностью тут же бросила её, вскоре за нею последовал свитер, а ботинки я снять не могла — самое последнее дело становиться добычей пиявок. Направление было выбрано совершенно спонтанно, но внезапно оказалось правильным — топи попадались всё реже и реже, а кочки всё чаще и чаще, но всё же только к вечеру на горизонте показалось что-то, отдалённо напоминающее лес, а к полудню следующего дня, когда я наконец-то до него дошла, меня уже так тошнило от клюквы — единственной еды, попадавшейся на болоте — что, увидев грибы (на сей раз настоящие), я чуть не потеряла сознание от счастья. Поджарив их на палочке над костром (до меня дошло вместе с курткой не выкинуть зажигалку), я пообедала, и весьма довольная собой, пошла дальше, а когда наконец-то поняла, что иду по тропинке, а значит, эти места, обитаемы и впереди — очередное приключение, перестала испытывать отвращение к этому миру к даже поймала кайф от окружающего. Солнечный свет пробивался сквозь кружевную листву, птицы пели так, как будто в последний раз, а запахи… да что тут говорить! Но чем дальше я шла, тем страннее мне было, наверное, оттого, что этот лес вдруг начал казаться мне знакомым, и, хотя я изо всех сил уверяла себя, что все августовские леса на свете одинаковы, ощущение того, что я здесь уже была, не проходило. Вскоре оно полностью завладело моим сознанием, и я, как будто время вдруг двинулось вспять, шла, наперёд зная, что увижу или услышу. И когда между деревьями показался просвет, сердце глухо стукнуло и упало в пятки, как у человека, услышавшего свой смертный приговор.
Я вышла на поляну. На первый взгляд в ней не было ничего необычного: лес, трава, озеро… Освещение, которое фотограф назвал бы задне-боковым… На берегу озера лежал человек. Я узнала бы его из миллионов.
— Джей?! — я подбежала к нему, упала из колени и коснулась губами ледяной руки. Широко открытые глаза, не мигая, смотрели в безоблачное небо. Я не смогла их закрыть. И не смогла, отогнать бабочку, севшую на его лоб — просто сидела и смотрела, и вспоминала, как часто хотела выкинуть из своей жизни, выжечь из памяти день нашего знакомства. Это была неправда. Несмотря ни на что — я благословляю этот день — ныне, и присно, и во века веков.
Аминь.