Настоящими были рюмки для глинтвейна, торжественно окружавшие плоский графин; не вызывала сомнений неподдельность разбросанных там и сям сосновых шишек — вот, пожалуй, и всё. Глинтвейн, сваренный невесть кем и из чего, но очень кстати, давно выпили, и, наверное, пора было б и разойтись, но никому из шестерых не хотелось выпростаться из пахучего облака полусказочной дремоты, клубившегося от дешёвых сигарет. Шесть — число постоянных членов общества, так как поминутно кто-нибудь совершенно ненужный проталкивался в узкую дверь, с непрошенными новостями из жизни города; тем досадней оттого, что идея герметична, то есть отдалённости, то есть отделённости, единодушно была признана устаревшей, и, следователь но, вульгарной; никто не рисковал расписаться в собственной отсталости, вытолкав гостей в их родную стихию.
Оставалось лишь сочувственно постукивать носком остроконечной туфли по столу, пока речь шла об инфляции, проституции или канализации.
Обмолвившись о канализации, нелишне вспомнить о двухнедельной давности тревожном, эпизоде, когда прорвало трубу… шестеро и не узнали бы об этом, если б не явившийся спустя три дня с удавленным матом и бурым чемоданчиком слесарь — а друзья так радовалась отдыху от назойливых посетителей! Слесарю не радость их была невдомёк и вовсе скучна, и замолк он только тогда, когда белокурая Машенька, всхлипнув, начала таять… благородный слесарь с помощью мерзейшего пива «Балтийское» совершил чудо девичьего воскрешения, да и сам вдруг оказался отнюдь не хамом, а даже и художником, и принялся хвастать набросками в стиле раннего Ботичелли, извлечёнными из вышеупомянутого бурого чемоданчика; приглашали остаться, да не смог — служба; забегал ещё, впрочем, не газ и надолго — с бесполезными новостями к полезными пирожками с рисом («как это — пирожки с рисом? не понимаю! хлеб с хлебом!» — ворчала привереда Лайза; ела, однако, с аппетитом.)
Забрёл как-то знатный финский пастырь с переводчиком, охмурял через переводчика агнца божьего Машеньку: «Little lamb, who made this» и рыдал прилежно переводчик: «Милый Агнец, расскажи, кем ты создан, расскажи, из каких ты вышел рук, кто привёл тебя на луг? кто пушок придумал твой, чистый, мягкий, золотой?» — и под юбку, под юбку, негодяи -оба!! Тут-то уж все повскакали из-за стола — шею намылить отцам блудным. Да ведь и то открещивались: «Возжелав и не сделав, разводишь чуму «He who desires», так сказать. Ну одёрнули Машеньке подол и сварили ещё глинтвейна.
На плебейской «Европе Плюс» поймали какой-то рэп, хоть Лайза и морщилась — да как четырёх мужиков переспоришь?
А скоро уж весна. Потекут ручьи из прорвавшихся труб, заливая потешных ботичеллеобразных девок из слесаревского альбома…
Да, но что же о шестерых, кроме стыдливой пушистости Машеньки и гримаски Лайзы?
Да… Но ведь дом тот, со столом шишками, вот-вот откупят купцы заморские. Некогда болтать, надо собираться и идти искать новое, пристанище. И найдут они его — воробышки задиристые, и стреляные; вот тогда — о каждом, как положено, и с досье откуда надо.
Зачем всё это?… Так… В которой раз — Чума.
1993г.