Сумбурное интервью со всяческими отступлениями

взятое в октябре 1996 года у московской певицы Ларисы Винаровой

Л: Ну что… вот. Слово предоставляется.

Ну расскажи тогда, одна ли ты начинала, или, может быть, это какой-то совместный проект.

Л: Я ещё, собственно, ничего не начала, я играла несколько раз в акустике под одну электрогитарку на каких-то чужих квартирных сейшенах — выходила на несколько песен. А проект был совместный, потому что одна я ровным счётом ничего не умею. Мне помогали мои достаточно близкие личные друзья из одной московской группы.

Они будут участвовать в записи альбома?

Л: Если будет запись альбома, то они будут участвовать в записи альбома.

То есть это планируется?

Л: Да, конечно.

ОТСТУПЛЕНИЕ ПЕРВОЕ. ЕФРЕЙТОР РАСЧЁСКИН.

Я слышала, что вроде бы вы с Калугиным создали некую пародию на Гребенщикова.

Л: Злостный пасквиль…

Злостный пасквиль, да. Ты можешь об этом что-нибудь поведать?

Л: Ой! Это ужасно, это всё ужасно. Ну там, в основном, Калугин, я так, немножко. Премьерное исполнение состоялось в доме Булгакова… не помню какого числа. Сам проект называется «Апостазия, или музыкальное приношение ефрейтору Расчёскину». Всё это началось с того, что я рассказала Калугину следующую историю: в давние времена, когда Гребенщиков ещё ходил в православные храмы, я сидела в Симеоновской церкви, где я работаю, на лестнице, и к отцу настоятелю подбежала бабушка со свечницей и сказала: ’’Батюшка, там вас человек спрашивает”. ’’Какой человек, закрыто же?”. ’’Взрослый человек, с серьгой в ухе”. ”А что ему надо-то?”. «Говорит, вы его ждёте, а фамилия ею типа Расчёскин”. Мне это просто на всю жизнь запомнилось.

Ну это просто анекдот, по-моему.

Л: Нет, это правда. Я просто цинично распространяю всячески этот случай.

И эта байка легла в основу?

Л: Нет, в основу легли чисто гребенщиковские тексты, это больше пародия на последние альбомы — «Навигатор» и «Снежный лев». Там есть такая песня «Инцидент в Настасьино», и у нас песня «Настасьино N 2”, где действие происходит в том же самом колхозе…

Я, например, эту песню Гребенщикова не слышала.

Л: Тогда мы можем послушать хотя бы наш вариант…

Слушают.

Откуда такая любовь к Гребенщикову?

Л: Это разве любовь?

Ну, любовь такого рода?

Л: Любовь его цитировать? Ну, я хожу на «Аквариум» с 83 года, это много. Есть песни, которые мне так или иначе дороги, есть люди в «Аквариуме”, которые мне сейчас так или иначе дороги.

А по поводу Щуракова ты что-то говорила.

Л: У него сейчас собственная группа есть — «Вермишель Оркестра», немного странное такое название, это Сева Гаккель придумал, дивная совершенно группа. Они не прославились сочинением текстов, они играют исключительно Серёжкины инструменталы, и сами шутят, что это музыка XV века, что они нашли ноты XV века и дописали партию бас-гитары. Там названия даже такие. «Павана», «Гальяна»…

А кто-нибудь ещё из бывшего «Аквариума » присутствует в этом проекте?

Л: Ну, Сева Гаккель с ними записывался, я знаю. А так — нет.

Интересно, кстати, было бы узнать твоё мнение о позднем периоде ’’Аквариума «.

Л: Я поздний период даже в чём-то больше люблю, чем ранний — как-ro это складывалось на моих глазах, при мне, и поэтому так дорого. И вообще — творчество людей, которые мне более-менее известны, я вообще судить не могу, потому что получается, что судишь при этом духовное состояние этих людей.

То есть ты принимаешь всё, что они делают?

Л: Ну что значит ’’принимаю — не принимаю”? Это есть, это некая данность…

Но своё отношение всё равно ведь должно присутствовать?

Л: Отношение? Конечно, оно присутствует в моём мире, то есть я живу в какой-то сходной вибрации, и Гребенщиков — хуже он пишет, лучше, но он в эту вибрацию всё равно попадает. Я делю только на своё и не своё, вот ’’Аквариум” — это моё. Причём в последнее время форма стала у них такой, мне кажется, третьестепенной важности, оболочкой для сути, то есть они еле-еле трудятся как-то обрамлять эти импульсы, придавать мелодию необходимую в трёх-четырёх аккордах. Весь «Навигатор”- ну, кроме ’’Таможенного блюза» — он играется так, что даже я его подберу с ходу. И ’’Снежный лев” тоже.

То есть музыкальная сторона уже абсолютно не важна?

Л: А по большому счёту, к этому и надо стремиться, потому что и музыка, и тексты — они есть всё- таки форма, а форма вторична. Но сейчас почти никто не может себе этого позволить, по крайней мере из тех, кого я знаю.

Нет, ну если бы для музыканта это было вторично, то что бы он делал тогда? Для него всё-таки средство выражения — это музыка и текст.

Л: Когда есть что выражать. Первично — это что выражать.

Но есть разница — выражать это хорошо или выражать это плохо…

Л: Я не говорила, что ’’Аквариум» плохо выражает то, что ему дано выразить, я говорила, что сделано это очень простыми средствами.

КОНЕЦ ПЕРВОГО ОТСТУПЛЕНИЯ.

ОТСТУПЛЕНИЕ ВТОРОЕ. ГЕНЕРАЛ КАЛУГИН.

Л: Всё началось с того, что Калугина объявили надеждой российской словесности, каковой он, наверное, и является…

А кто его, собственно, объявил?

Л: Кто конкретно объявил, я не знаю, и тогда было предложение записать просто стихи, чуть ли не как пособие для начинающих словесников, и было записано этих стихов примерно минут на 11. Надо было дописывать чем-то всё остальное, и были записаны песенки.

То есть это в качестве дописки пошло?

Л: Да, в качестве чего-то вторичного. Ну, я тогда не общалась с Калугиным, я с ним не очень давно знакома, просто много слышала о том, как этот альбом писался.

А как вы познакомились?

Л: Это неприличная история… У моей подруги, Нади Беркингейм, были калугинские квартирники, и вот я пришла на один из них. Знакомство прошло очень бурно: Калугин был пьяный в дрезину, мы все разговаривали о благочестии, и я жаловалась на то, что меня очень обижают бабушки в церкви за мой неблагочестивый внешний вид. Калугин схватил меня за воротник, пару раз встряхнул, сказал:”Что значит — благочестие? Женщина благочестива, когда у неё климакс, а у тебя климакса нет, значит, благочестивой ты быть не можешь!” Вот с этого примерно и началось наше знакомство.

А вообще с Калугиным легко работать?

Л: Я с ним почти что не работала.

Ну вообще — общаться? Или по встрече можно определить? Просто у него в песнях прослеживается образ человека, замкнутого в своём внутреннем мире, это соответствует действительности?

Л: Скорее нет.

КОНЕЦ ВТОРОГО ОТСТУПЛЕНИЯ.

А кстати; как ваша группа будет называться, есть ли у неё уже какое-то название?

Л: Да, группа будет называться «Alison Goselin».

А что это такое?

Л: Замок, где искали Грааль, место такое было.

А почему именно это название — дурацкий вопрос, но интересный. Твоё творчество — это тоже своеобразный поиск Грааля?

Л: Да. А альбом будет называться «Стеклянный ключ», наверное. Песни все уже есть, 9 вещей туда войдёт. Нашла я студиечку одну…

Интересно, а как ты пришла к таким песням?

Л: Всё случилось в этом году, в Великий пост, то есть песни я пишу давно — лет с 16, но я почти не играла их на публику, 2-3 человека из самых близких моих друзей знали, что я грешу этим делом, и всё. Потом это как-то очень мало сочеталось с моей профессией основной — я пишу иконы…

ОТСТУПЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ. ИКОНОПИСЬ И ОТЕЦ ОЛЕГ.

Наверное, мы не будем задавать тебе вопрос, который уже выводит из себя…

Л: Как сочетается иконопись и занятие музыкой?

Ну, кстати, если ты хочешь об этом сказать — пожалуйста.

Л: У меня уже заготовлены какие-то варианты ответа.

Да? Ну тогда расскажи — это интересно.

Л: Я не знаю, как это будет сочетаться со всем интервью в целом… Ну, если смысл искусства в прославлении Господа, то есть, например, какие-то прямые формы, допустим, иконопись — это прямая форма…

А тебе не кажется, что иконопись — не искусство?

Л: Иконопись — не искусство…

То есть иконы — они не должны нести эстетического наслаждения.

Л: А что такое эстетическое наслаждение?

Ну, чисто внешняя сторона.

Л: Оно должно нести, скажем, и это тоже — на икону же должно быть приятно смотреть.

Ну тогда это не икона. Поскольку икона — это есть посредник между тобой и Господом.

Л: Да, посредник. Это такая подпорка для шаткого сознания. Но она должна быть совершенной, чтобы ничего не мешало. Правильно написанная икона — она действует как амберская карта — так, что ли.

То есть переносить сознание на другую сторону?

Л: Да. И для иконописца, мне кажется, возможность выходить в иную реальность и существовать там — это главное. И для того, кто играет музыку — то же самое. Конечно, музыка — это форма абстрактная, более абстрактная, чем иконопись, её гораздо сложнее использовать для служения Господу. Но если это во мне есть и просит своего выхода, мне показалось грехом это всё не записать. Бегала я, кстати, к своему духовнику, сказала, что альбом пишу, он сказал, что дело хорошее. Он сам записал альбом и уже второй альбом пишет.

Но это какие-то чисто духовные песни?

Л: Нет, это не чисто духовные песни, они ближе к традиции городского романса, то есть это не рок- музыка, но, собственно, там стоит открыть обложку и посмотреть на список участников записи: Юрий Морозов, Сергей Чиграков…

А кто он такой?

Л: Отец Олег, настоятель церкви Симеона Богоприимца и Анны Пророчицы — это в Петербурге, на углу Белинского и Моховой. До того, как стать семинаристом, учился в театралке, ушёл, я даже сомневаюсь в своём праве что-то про него говорить…

Тогда не нужно.

КОНЕЦ ТРЕТЬЕГО ОТСТУПЛЕНИЯ.

Ты сказала о том, что исполнение твоих песен на более широкую аудиторию началось с Великого поста.

Л: Ну, я не устраивала сейшенов в Великий пост — конечно, я не светоч благочестия, но всё-таки…

Что же началось с Великого поста?

Л: Началась какая-то моя личная шиза: в этом году был очень странный Великий пост, и у меня очень много за этот Великий пост написалось. По утрам я сидела дома одна, и чуть ли не писала в день по тексту. Безумное время, которое кончилось, и хорошо, что кончилось, а то бы я сгорела…

Это было под влиянием Калугина?

Л: Да, в какой-то мере. Ещё альбом отца Олега как раз тогда вышел, он меня очень здорово подтолкнул.

И с этого времени ты стала к своему творчеству как-то по-другому относиться?

Л: Ну, меня послушали какие-то люди, которые объявили меня надеждой российской словесности и сказали, что надо это всё немедленно — тексты публиковать, песни исполнять на публику.

ОТСТУПЛЕНИЕ ЧЕТВЁРТОЕ. СЕСТРЁНКА КЭТ.

Л: Меня обычно как-то про ” Аквариум” вплотную спрашивают.

Да Бог с ним, с «Аквариумом”, ты лучше скажи, как у тебя отношения складываются с питерскими музыкантами.

Л: Как с музыкантами или как с друзьями?

А вот как хочешь. Если и так и так — можешь отвечать по очереди.

Л: Если как с музыкантами, так я ни с кем не работала.

А вот «Птица Си » — ты с ними ничего не пыталась делать в музыкальном плане?

Л: Нет, единственное, что я с ними делала — это неоднократно организовывала их концерты в Москве — я немножко занимаюсь организацией концертов. А Катерина — она просто моя близкая подруга, очень я ”Птицу Си” люблю, слушаю чуть ли не каждый день. Ну мне опять-таки это близко, я не могу судить её творчество, как если бы я сама это писала. Я считаю их группой многообещающей, я рада, что они сейчас компакт пишут, при всякой возможности стараюсь их как- то продвигать, в Москву вытаскивать. В Москве их знают, любят, даже больше знают, по-моему, чем в Петербурге. И благодаря компакту, я надеюсь, их узнают ещё шире.

КОНЕЦ ЧЕТВЁРТОГО ОТСТУПЛЕНИЯ.

Ты сказала, что творчество — это переход, выход в другие миры.

Л: У меня есть миры какие-то, по которым я странствую. А творчество — это мой способ вовлекать туда других людей.

То есть конкретно об этом мире ты своими песнями ничего не говоришь?

Л: Я, в общем-то, и говорю об этом мире, об одном из этих миров.

То есть для тебя этот мир — только один из тех, по которьт ты путешествуешь?

Л: Наверное.

А кстати, как у тебя начинается процесс написания текста?

Л: У меня редко пишутся тексты отдельно от музыки, обычно это приходит как-то вместе.

Это очередной выход из этого мира, какой-то сигнал, что-то внутри происходит, или это реакция на какие-то внешние события?

Л: Я никогда не думаю: вот, со мной случилось такое-то событие, дай-ка я напишу по этому поводу такую-то и такую-то песню. У меня всё начинается, наверное, с ритма, ну, и с каких-то очень странных источников всё растёт… Вот, у меня постоянно спрашивают — почему ’’Стеклянный ключ”, некоторые говорят, что это книга такая, детектив, действительно, есть такая книга, но для меня это нечто иное. Стеклянный ключ — это то, что мы все в жизни ищем, нечто вроде философского камня, его непросто увидеть, потому что он прозрачный, и им непросто чго-то открыть, потому что в наших руках он может сломаться. Я всегда искала эту вещь, некий магический предмет, при обладании которым всё будет очень просто, всё само свалится к моим ногам, мне казалось, что так просто это найти, и альбом — это первый шаг в эту сторону… попытка рассказать о том, как я его искала и что из этого произошло, как мы все его ищем.

То есть не одна ты заражена этой идеей?

Л: Ну, люди, которые со мной играть будут, они так или иначе понимают мои стихи, значит, они существуют в сходных мирах.

Как ты считаешь, возможно ли найти этот ключ?

Л: Я видела людей, которые обладали — или мне казалось, что они обладают — каким-то подобием ключа… Вообще многие из нас могут найти этот ключ, родив ребёнка, мне так кажется. У меня пока нет детей, у меня какая-то дорога другая. То есть женщина может родить ребёнка и реализоваться в семье, у мужчины своя работа, которую он должен делать… ну это я очень грубо, в большом приближении… Мне кажется, у меня пока, на данном этапе, путь мужской. Я не могу уйти от своей работы.

Ты сказала, что всё свалится к твоим йогам. «.Всё» — это что? Чего ты хочешь?

Л: Я не родилась красавицей — это ясно, и вряд ли какие-то духовные изыскания могут это исправить. Эти вопросы просто очень сильно за рамки интервью выходят. То есть — я не говорю, что это так, но, допустим, у меня был бы такой человек, которого я бы любила, а он бы не любил меня.

Это не мешало бы тебе?

Л: Вместо этого человека был бы ключ… не знаю, как сказать. Ключ — это просветление, мы все его ищем — опять же несколько нехристианский такой подход…

Да, немножко не состыковывается с православием. Кстати, по поводу Умберто Эко — помнишь, я говорит тебе, как он высказывался по поводу того, что обо всех происшествиях внешнего мира он узнаёт из таких источников, как газеты или телевизор, а вообще он живёт в каком-то своём средневековом мире, ему там хорошо, тепло и уютно. Эти слова не подходят к твоему существованию?

Л: Ох, боюсь, что да. И боюсь, что недостаточно. Вообще у меня был бы идеал существования — самой превратиться в монастырь. Не уйти в монастырь, а именно — превратиться в него самой.

В монастырь другого рода, чем православный?

Л: Нет, ну это был бы такой одноместный эксклюзивный православный монастырь. С минимальными сообщениями с внешним миром.

Интервью: Ю.К., С.С.


Обсуждение