Интервью с Андреем Радченко, ныне предлагаемое вашему вниманию, было наговорено на магнитофон в один из дней того самого жаркого, небывало, нестерпимо жаркого лета, четырьмя довольно известными в узких кругах персонажами, собравшимися отметить выход в свет вышеотрецензированного альбома “Гора на небе”. В качестве безмолвного наблюдателя присутствовала такса Яна, общались с Андреем, в основном, Илья Сёмкин & С.С.; Сэнди, позднее занимавшаяся литературной обработкой всего этого безобразия (за что ей впору присвоить почётное звание Геройской Героини), вычеркнула все свои и без того немногочисленные реплики.
Илья Сёмкин (И): Не надо меня смущать.
Девичье хихиканье.
И: Ну ладно, первый вопрос. Твоя группа — она находится в постоянном развитии. Насколько я вижу, всё меняется; недавно ты упомянул про электрический проект. Что это и что хотелось бы сделать?
Андрей Радченко (А): Дело в том, что я подумывал о том, чтобы как-то прикоснуться к электричеству, а с теперешним составом это сделать довольно сложно, потому что состав ориентирован именно на ту музыку, которую мы делаем в последнее время.
Когда я нашёл Диму Доти, он мне сказал, что у него идея сделать электрический проект, у него есть материал, и, возможно, будет какая-то совместная работа с ним… У него есть точка, есть музыканты…
И: Мне вот интересно — в электричестве по сравнению с акустикой идёт ставка на драйв, а у тебя песни, насколько я понимаю, были ориентированы на акустику изначально. И вот теперь — это значит, что будет совсем другой материал? Или какие-то изменения в этом материале?
А: В материале существенных изменений как раз не будет, потому что этот материал, вообще говоря, универсален. Взять, допустим, “Времена года” — там используется жёсткий стинатный гитарный рифф, который идёт через всю песню… Эта акустика — она риффовая, в ней есть элементы электричества. Просто в непроявленном виде.
И: Это как unplugged — акустические инструменты играют электрические партии?
А: Да. Но я не буду этого делать. Очень легко было бы взять и перевести какую- то часть материала с “Горы” в электричество. Но я не буду этого делать, потому что я хочу работать с новым материалом, чтобы не повторяться. Но по настроению, по духу это не претерпит существенных изменений. На материале есть оттенок такой… “лед зеппелинской” акустики: ритмика жёсткая, гитарная, и Юрка это играет местами…
И: Я знаю, что у него были акустические композиции, очень напоминающие всё это.
А: А мне очень нравится “Led Zeppelin”, хард-рок, и параллели, по-моему, уместны.
Светлана Смирнова (С): То есть то, что ты играешь — это по сути хард-рок?
А: Да, по сути это хард-рок; хард-рок — это пульсация, это настроение, и то, что там акустические инструменты, ничего не меняет. Вот то, что делает Сёмкин — это примерно кантри… в лучшем выражении.
И: Вопрос, который у меня возникает при встрече с каждым творческим человеком — он такой обширный, и, наверное, по-своему глупый — какая в этом цель? Я не думаю, что ты это делаешь ради денег, конечно…
С: И может ли вообще у творчества быть цель?
А: Творчество может быть способом жизни. Эта мысль не моя — жизнь можно рассматривать в целом как искусство — прикуриваешь сигарету, и это красиво, в этом может быть эстетика. Жизнь и творчество — тождественные вещи, а если говорить о цели как некой идее, то это всегда слишком узко. Идея не может быть целью творчества.
И: Но как бы мы не стремились приблизить творчество к жизни, это всегда упрощение в сравнении с ней. Творчество все равно в чем-то абстрактно, поэтому в нем всегда заложена какая-то цель, какая-то идея. Даже если человек красиво прикуривает, у него может быть идея, как сделать это красиво.
А: В этом нет идеи. Красивый человек, человек внутренне гармоничный — всё, что от него исходит, любой его жест имеет эстетику. Даже когда он злится. А когда в человеке присутствует внутренняя дисгармония, внутренний конфликт, это выражается в том, что и жесты его, и мимика некрасивы.
И: То есть у тебя такая как бы естественная идея, которая заложена в самой природе…
А: Внутреннюю гармонию, если таковая ему присуща, человек может выражать всей своей жизнью, и приводить это в какую-то удобоваримую, приемлемую для всех форму, в принципе, не обязательно. Просто существует некая инерция, некий стереотип: мы говорим друг с другом общепринятым языком. Вот есть такой особый язык, язык искусства, на котором людям демонстрируют свою внутреннюю гармонию или внутренний конфликт, а чаще всего — это, конечно, смесь того и другого, в силу несовершенства человеческой природы…
Для меня в восьмидесятые творчество было средством общения, потому что в песнях я в концентрированном виде выражал то, чем хотел бы поделиться с людьми, близкими по духу. У нас ведь тогда, в годы советской власти, каждый человек был на счету. Сейчас произошла некоторая нивелировка, а тогда люди более контрастно делились на своих и чужих. Мои песни были монологом для “своих”. Сейчас содержание этого монолога, конечно, устарело, поэтому все мои старые альбомы представляют интерес… такой, я бы сказал… археологический. Как картинка той эпохи. Не знаю, стоит ли издавать эти альбомы, — я теперь совсем другой, а отдавать дань истории… не знаю, нужно ли это.
И: Но “Русский рок-н-ролл” уже выпущен. Было разве ещё что-то?
А: Да, было ещё несколько альбомов — лежат на полке, ждут своего часа, и я думаю, что с ними делать.
С: Тем не менее, мне кажется, что, ecли взять коммерческую сторону, твои ранние альбомы могут иметь большой успех, чем последние. Ну… народ их лучше поймёт.
А: Да, такое вполне возможно.
С: Тебе не кажется, что с этой точки зрения получится компромисс, если ты сейчас будешь выпускать эти альбомы?
А: Вот я с этим делом и тяну… С одной стороны, я понимаю, что там действительно есть неплохой материал, выдержавший испытание временем. С другой стороны — всё это писал совершенно другой человек, я слишком сильно изменился. Считается, что творческий человек должен жить мало: сгореть, как искра, и всё. Но я, поскольку живу уже достаточно давно, вижу, что время приносит определённые дивиденды. Осмысление опыта приводит к новому пониманию; это то, что освещает жизнь каким-то новым светом: возникает новая эстетика и новый смысл. И это здорово!
Есть понятие феноменального и внефеноменального творчества, т.е. личностного и внеличностного. Это, конечно, очень условно, потому что всё, что исходит от конкретного человека, окрашено его тонами. Но всё-таки… Скажем, мои ранние вещи — они ближе людям и понятнее, в них говорилось о том, что волнует человека в личностном плане. А люди — они все, в принципе, одинаковы, и поэтому тот душевный пласт, который раскрывался мной, по мере сил, в те годы, как-то коррелирует с тем, что близко всем людям, с “общечеловеческим”. А с возрастом — начинаешь, от этого уставать, от этого отходить. Планка поднимается… Есть то, что НЕ от человека, но, проходя ЧЕРЕЗ человека, приобретает личностную окраску. Вот, например, “Гора на небе” — честно скажу, я не всё понимаю из того, что там пою. Интерпретировать некоторые тексты мне самому сложно…
С: То есть ты считаешь, что твоё творчество — это нечто, идущее через тебя?
А: Если бы я сказал, что я — как приёмник, а это всё — от Бога, некое откровение и открытие, скорее всего, это была бы неправда. Просто человек о себе знает далеко не всё, сознание — это очень ёмкая штука. Дедушка Фрейд нам что-то об этом сказал, прояснил какие-то скрытые моменты. И всё равно… Вот, кастрюля стоит на огне. Огонь — это энергия. И когда он нагревает воду, со дна поднимаются пузыри. Те образы, которые всплывают со дна человеческой психики, когда энергетический огонь “пузырит” их оттуда — это неотъемлемая часть нашего сознания, часть человеческой личности. И я никогда не стану это целиком приписывать чему-то божественному — это было бы слишком легко, было бы колоссальным упрощением…
Чем дольше я живу, тем яснее вижу , Что в человеке действительно скрыта бездна. И, если в нём присутствует высшее начало, оно — не извне, не с другой планеты. Оно — в нас самих. “Атман тождественен брахману”; та частица божественного, что находится внутри нас — и есть всё божественное в полной мере. Каким-то причудливым, сюрреалистическим образом всё это сочетается…
С: То, что ты играешь музыку, по направлению близкую к восточной, не навеяно твоим юношеским увлечением восточными религиями?
А: В музыкальном плане — есть Юра Шенкер, который говорит, что двенадцати нот в октаве ему мало. Но существуют расширенные тональности… В общем, существует стремление к свободе… Восточная окраска нашей музыки возникла не потому, что кто-то из нас буддист; среди нас нет ни буддистов, ни индуистов, и мы не эксплуатируем присущий европейцам интерес к Востоку. Есть тяготение к свободе, что означает использование всех возможных средств, расширение звукоряда. Но так, чтобы всё это сочеталось — осмысленно и в разумных пределах. Табла — инструмент очень интересный, мы его берём, потому что у него много возможностей. Такая ударная установка в миниатюре. “Хиппическое” сознание, впитанное с детства, с хайром и всеми делами: нельзя с собой в поход автостопом тащить барабанную установку! А два маленьких азиатских барабанчика — можно: они поместятся в рюкзак…
С: Я хотела ещё задать вопрос о соотношении творчества и эстетики… Та суть, которую ты хочешь выразить своими песнями… она требует какой-то особой музыки?
И: Нет, ну это же понятно, он мог бы петь просто под гитару, если бы этого было достаточно.
А: Если бы я был один, я бы играл в таком “дилановском” варианте, и меня бы это устраиваю. Когда, скажем, Юрка играет соло, он выражает своё отношение, свою эстетику, своё миропонимание… Мы все мирно соседствует, и каждый вносит своё. Но, если я останусь один, всё это станет более лаконичным.
Я так считаю: если человек хочет со мной играть, и ему есть, что внести — и музыка, и я, и этот человек сделаемся от этого только богаче.
С: Получается полифония?..
А: Да… Одно дерево — это только одно дерево, а несколько деревьев — это роща или небольшой лес. Это замечательно. Но каждое “дерево” несёт ту эстетику, которая в нём заложена.
С: Тебе это не мешает?
А: Нет! Мне это не мешает. Это прекрасно, это создаёт какой-то свой мирок и очень обогащает. Я рад, что есть такие люди, которые могут со мной работать, в которых я чувствую близость с собой. В отличие от Сёмкина, мне никогда не были нужны “функциональные” музыканты. У нас репетиции происходят так: мы собираемся, начинаем играть, и каждый “говорит” то, что он хочет сказать.
С: То есть у вас больше идёт на импровизации?
А: Да. Мы не обсуждаем то, что будем играть, я никогда не говорю: “Ты играй это, а ты вот то, а вот это не играй”. Просто происходит сочетание различных инструментов, различных людей и их миров.
И: Но если ты видишь, что что-то не вписывается, ты же об этом скажешь?!
А: Если это конкретно не вписывается, то скажу. То есть, существует какой-то отсев. Но, если человек внутренне гармонирует с общим руслом, с материалом, взятым за основу — пусть внесёт туда свои краски, свои цвета. Пусть он это раскрасит! Больше, чем раскрасит: эти вещи уже превратилсь в такие музыкальные композиции, с развёрнутыми гитарными соло, вот сейчас ещё один человек появился, Дима, — на кеманче, — он тоже что-то своё внесёт. Я хочу, чтобы человек к моему миру присовокупил свой, если они сочетаются. Это как два государства: они могут дружить, а могут быть в состоянии войны. В случае угрозы войны мы, конечно, разойдёмся.
И: Так же можно дойти до большого оркестра, набрать кучу людей… Нужно это или нет?
А: Знаешь, если это естественным образом сложилось, это будет красиво.
И: Но почему одни тяготеют к камерной музыке, а другие… м-м-м… к музыке развёрнутой? Ты тяготеешь к “развёрнутой” музыке — можешь ли ты это объяснить?
А: Знаешь, я уже сказал, что могу быть один. Вот я иду по дороге — я могу идти один, и мне будет хорошо. Но если есть люди, которым со мной по пути, — пусть их будет два, три, десять… То есть форму я не выдумываю — она может сложиться или нет. Вот сейчас у нас сложилась такая форма.
И: Ты говоришь: “так сложилось”, но объясни, почему тебе ближе идти не одному, я с попутчиками? Есть люди, которым ближе идти в одиночку.
А: Человек, который стремится идти в одиночку, слишком держится за своё “я”, излишне трепетно относится к своему’ внутреннему миру. Я никогда ничего не имел против попутчиков. Эта линия: “Я одни, и я здесь пройду со своими думами и чувствами”, — она мне не близка. Это эгоцентрическая, эгоистическая линия, а я не хочу закрываться от людей. Если нас будет трое, мы будем играть втроём, если сто… “встором”. И это будет нормально и естественно.
И: А тебе не кажется, что, когда человек делает что-то “эгоистично”, то есть максимально ярко выражая своё “я”, это как раз, в конечном итоге, ведёт к объединению с другими людьми? А если он это “я” отодвинул и собрался делать что- то “общее” — никакого объединения не произойдёт: люди останутся холодными и равнодушными.
А: Не должно быть этой поляризации — ни отодвигания “я”, ни его выпячивания. Человек, какой он есть,- не должен деформироваться под воздействием других людей. Вот если я такой большой, весь шарообразный… люди должны занять такое место, чтобы нигде на мой шар не наступить. У хиппи был прекрасный лозунг:
“Ходи, как хочешь, но не наступай другим на пятки”. Если мы в большом пространстве, если этот оркестр в сто человек просто геометрически в нём разместится так, чтобы никому не мешать — это будет целостно, это будет красиво.
И: Почему ты считаешь, что чем больше людей, тем лучше? Я вот никак не могу понять.
С: Может, перейдём к другой теме? На эту, вроде бы, всё уже сказало.
И: Я ответа так и не услышал.
А: Потому что человек, желающий полностью погрузить другого в своё феноменальное, наскучит, как только другой пройдёт и поймёт его систему образов до конца.
И: Но если каждый человек бесконечен?.. Ты сам это только что говорил!
Далее, по мере опустошения бутылок и опорожнения стаканов, беседа плавно перелилась в обсуждение глобальных философских и социологических проблем, прямого отношения к теме интервью не имеющих.