Я вам не буду объяснять, кто такой Ермен и какие у него песни. Захотите — услышите, а услышите — поймёте. Про себя скажу, что увидеть этого человека воочию хотелось с тех пор, как в феврале 97-го Пашка Клещъ, неизменный поставщик самописных кассет со всякой-разной московской и прочей музыкой (той, которую он любит и считает нужным мне дарить) привёз ерменовский “Парашют Александра Башлачёва ” — не только альбом года для меня (по произведённому впечатлению), но, наверное, самое значительное произведение андерграундного рока последних лет. Хотя любые ярлыки — “рок», «андерграунд» или какие-то ещё — видимо, неуместны.
Ну что ж, хотела — увидела. Поездка в Москву на наумовские концерты принесла ещё и достаточно случайную встречу с Ерменом — на квартире всё у того же Клеща, под водку (ну а как же?) и пельмени, вкусом напоминавшие вату, обмазанную клейстером, в неуютной и холодной кухне: холостяцкое, походное, тусовочное жильё, полное кассет, инструментов и неубранных постелей.
Ермен оказался не таким, как его песни — впрочем, было б странно, если б оказался таким, потому что ТАКИМ быть попросту нельзя — сгоришь, сдохнешь, кончишься от нагрузки, от сверхдозы эмоций. Ермен — высокий, стройный, очень молодой восточный мальчик, большеголовый, с дивной красоты длинными пальцами и тихим — в разговоре — голосом. Очень спокойный, немногословный, вежливый, вдумчивый. По крайней мере, такой он был у Клеща.
Интервью, кажется, не получилось. Мы оба были к нему не готовы — хотя Клещъ предупредил нас обоих. Ермен, наверное, потому, что ему вообще это не нужно по жизни — я потому, что, искренне желая познакомиться, совершенно не представляла, о чём с ним говорить. В принципе. Потому что достаточно песен, а говорить вовсе не обязательно.
Однако есть кассета, побывавшая 20.11.97 в Москве, мотавшаяся 45 минут в диктофоне, что стоял напротив Ермена — а на кассете звуки, складывающиеся в слова. Возможно, кому-то эти слова окажутся нужнее, чем нам, там сидевшим. Так что — пусть будет.
А ещё там был человек Марципан, не сказавший за всё время ни единого слова.
— Давай начнём с того, что ты расскажешь о себе то, что считаешь важным рассказать о себе в данный момент.
Ермен: О себе? (Пауза)
— Даже не знаю, что рассказать. А что интересует?
— Меня-то всё интересует. Ну, скажем, какие жизненные позиции для тебя сейчас актуальны?
Е: Сейчас в Москву приехал из Актюбинска. Просто сбежал. Такая ситуация началась… наподобие той, что я в Москве сейчас увидел, что здесь творится.
— А что здесь творится?
К: Творится какая-то такая небольшая грызня, которая, в принципе, смысла не имеет. У меня знакомых здесь много, и они к самым разным группировкам принадлежат.
— Ты имеешь в виду музыкантов?
Е: Ну да, музыкантов в первую очередь. Группы, с которыми мы в своё время очень сильно общались. И группа моя распалась. Ну, как распалась — в принципе, группы как таковой никогда не было, месяца по три-четыре был определённый состав, ну, полгода от силы. Сейчас у нас там вообще всё рухнуло, вот вернусь домой, вообще не знаю, с кем конкретно играть. Даже фестиваль когда был — был выбор между тем, чтоб набрать какую-то команду, лабухов, чтобы с ними конкретно отыграть, либо играть как обычно.
— Ну и что в результате?
Е: В результате я сам играл. На гитаре. Набрал ритм-секцию… людей. А дальше что, даже не знаю, действительно, такой период пошёл в жизни, что очень многое изменяется. Взгляды совершенно другие.
— У тебя жизненные позиции меняются?
Е: Позиции, наверное, у каждого меняются.
— А у тебя — в какую сторону?
Е: В сторону заморачивания очень сильного. То, что раньше казалось серьёзным, превратилось в такие наивные вещи… Очень многое разрушилось, а многое создаётся на глазах. Я конкретно даже не знаю, чем дальше заниматься. Я не о том, что песни писать, а вообще — что из себя всё дальше будет представлять. Раньше как казалось: есть группа, мы играем, ездим, поём песни… Кому-то это надо, нам это, в первую очередь, надо… А сейчас — обломился на многом. На людях, в первую очередь.
— На тех, которые тебя окружают ?
Е: Не только. То есть я про Актюбинск скажу: там раньше была очень большая компания друзей. Слушали музыку, потом начали играть, ездили, выступали. Каждый что-то хотел. Со временем же многих жизнь обломала, и они начали уходить. Ежедневное предательство такое совершалось…
— Уходить — куда?
Е: Мы называем это “бандеры”. То есть в окружающий мир, какой он есть. Кто-то устроился на работу, кто-то обзавёлся семьёй…
— Достаточно экстремисткая позиция: кто не живёт, как я, тот плохой.
Е: Ты не играешь! Поэтому я к тебе отношусь не так, как, например, к Клещу или вот к Марципану — тоже вот товарищ из Актюбинска уехал… А есть люди, которые от жизни первоначально хотели чего-то большего…
Клещъ: Я, может, несколько поясню ситуацию. Вот человек играет — простой пример, — а потом начинает говорить: “Я вместо того, чтоб концерт играть, лучше пойду бабок заработаю…”
Е: Да нет, Клещъ, это тоже неправильная позиция, дело не в том, что играешь…
Клещъ: Понимаешь, дело не в том, что играешь или не играешь, можно одновременно работать и бандером не быть…
— То есть уход имеется в виду чисто моральный? Потому что жить-то можно по-всякому и при этом быть правильным человеком…
Е: Это вообще у многих случалось. Сколько у меня есть друзей, тех, кто играет, поёт… Просто кто как на это реагирует. Я очень болезненно реагирую, когда близкие друзья, соратники, с которыми я занимался одним делом, вдруг бросают. То есть это не такое предательство, что он реально тебя предал… а насколько ты сам на это реагируешь. С другой стороны — я себя поэтом не считаю. Ни музыкантом никаким. Фомин, например, Аверьянов, Усов — вот они поэты. Они могут сесть и написать песню. Я так не могу. Вот ты последние мои последние не слышала — у меня просто реакция идёт. С одной стороны я понимаю, это очень плохо, так нельзя жить, как я живу. Потому что… как бы тебе объяснить? Есть такая статья в “Золотом подполье”, про Жарикова, что ли, там писали… про говно души. Помнишь? Я вот это не так понимаю, но всё равно, реакция болезненная. Я сам понимаю, что это нездоровые вещи, на самом деле так нельзя делать. Нормальному здоровому человеку.
— Есть такое понятие — “отработка».
Е: Что под этим понимается?
— Когда человек проговаривает вслух или выражает в какой-то творческой форме то, что его волнует, беспокоит, и таким образом с этими вещами разбирается.
Е: Это не творчество. Я понимаю сам для себя прекрасно, что то, что делаю я, творчеством не является.
— По-твоему, творчество — это когда поэт с вдохновенной рожей?
Е: Да нет, при чём тут вдохновенная рожа…
— Творчество — это процесс непознаваемый.
Е: Понимаешь, кто-то сидит там, познаёт. Я некоторые песни вообще никому никогда не пою. Не то что стыдно петь, я просто не хочу это людям показывать. зачем? Поэтому и песни редко пою, когда мы вместе сидим с друзьями… очень редко случается. В основном когда выпьешь… или попросят старые хиты. (Пауза)
— Так ты говоришь, что то, что ты делаешь — это реакция?
Е: Это реакция.
— Ну и чем она хуже того, чем занимается тот же Аверьянов? Какая разница, как это называть?
Е: А нет, здесь не бывает “хуже”. Я в последнее время уже не отношусь так, что, мол, эта группа хорошая, эта плохая, этот человек хорошо пишет, а тот не хорошо. Такою нет. Я нижу, как люди живут. Нет групп, которые мне нравятся, есть конкретные люди, вот в Питере — Аверьянов, он пишет песни, есть в Москве Усов, Сантим, они что-то делают. Меня интересует конкретно человек, хотя вместе, встретившись, мы можем вообще не поладить.
-Ты не допускаешь того, что человек в личном общении может проявлять себя совершенно иначе, чем в том, что он делает?
Е: Конечно, естественно, я сам такой. В быту один…
— Тогда как ты можешь по людям судить?
Е: Я не по людям сужу. По песням, по тому, то они делают. Я вижу, что то, что человек делает, меня цепляет. Например, вот в Питере есть такой Эдик Михаилов, я его сам не знаю. Про него говорили, что он вообще не поёт, но у ПОГРАНЗОНЫ есть несколько песен, самых моих любимых, их написал он. “Солнечные круги»… Он сам скрытно где-то живёт, и то, что он делает — это действительно помогает жить! Это классно. А здесь, в Москве, сталкиваешься с людьми… вот, например, зАиБИсты. С одной стороны, Дима Модель из ЛИСИЧКИНОГО ХЛЕБА — очень хороший мой приятель, мы с ним общаемся, разговариваем. Но они перестали заниматься конкретно музыкой, они занимаются чисто какой-то революционной деятельностью. Аверьянов, если по их словам судить, тоже ударился в ихнее движение. Вот они стараются меня как-то туда вовлечь. С другой стороны, мне все эти революции неинтересны. Мне это в лом — ходить, листовки вешать, печатать, людям раздавать, неинтересно. Хотя сами они мне симпатичны тем, что они не просто сидят, а чем-то занимаются. Это тоже точка зрения провинции: мы там сидим, у нас человек десять есть, которые что-то делают… то есть в Актюбинске это было бы нормально. А здесь, в Москве, мне это неинтересно.
— А чем тебе интересно заниматься ?
Е: Ничем! Собой. Собой мне в первую очередь интересно заниматься.
— Как именно — собой? Можно себя просто пристально отслеживать, можно заниматься самообразованием…
Е: Нет, не самообразованием. Просто жить. Самому?. Стараться себя нормально… построить, если можно так выражаться. Чтобы в каком-то будущем стать нормальным человеком. В своём понимании. Это слово “нормальный человек” — это всё штампы, здесь, в Москве вообще, я заметил, идёт война терминов, люди из-за одною слова готовы сожрать друг друга, хотя на самом деле просто слов этих навыдумывали…
— Это “строительство” себя подчинено какой-то идее? Или это спонтанно происходит?
Е: Нет, не спонтанно. Идея одна — остаться трезвомыслящим человеком несмотря ни на что. Оставаться живым. Независимо от каких-то принципов, людей…
— “Был ненавидим всеми, но остался живой»?
Е: Да, можно так понимать эту песню. Очень редко мы её играем, вот в “Факеле” недавно. Её можно как какую-то программу понимать.
— Выживание на духовном уровне?
Е: Да, в первую очередь.
-А насколько это трудно?
Е: Трудно? Трудно — оно всегда, каждый день; ты выходишь на улицу — заставляют умирать. Каждый день. И ты обязан к следующему дню снова родиться.
— Слушай, вот странный вопрос: люди, которые тебя слушают впервые, они на тебя реагируют по типу “ой, бля!”. То есть однозначно офигевают. И при этом возникает такое мнение спонтанное, которое носится в воздухе, что вот, был Летов, который сейчас по мнению продвинутой части населения скурвился совершенно, и тебя воспринимают как некую надежду. Как того, кто может заменить в умах Летова.
Е: Не-ет… Хотя я не скрываю, что ГРАЖДАНСКУЮ ОБОРОНУ очень люблю. Мы слушали всё — и ГО, и Янку, и ИНСТРУКЦИЮ и Чернецкого. Просто мы никогда такими вопросами не задавались…
— Я же не говорю, что ты косишь под Летова. Меня интересует твоя реакция на подобное утверждение.
Е: Реакция… (Пауза). Не знаю… как ответить на этот вопрос. Да нет, нет, люди-то разные. Второго Летова быть не может. Где-то я читал такую беду, что двух Летовых на одну шестую часть суши будет уже как-то много.
— Тебя воспринимают не как второго Летова, а как некую замену Летову.
Е: Во-первых, Летов очень образованный человек, а я не такой.
— Да не в этом же дело. В песнях.
Е: О своих песнях тяжело судить. Записали, спели, песня сочинена, сыграли. Не люблю об этом говорить, другие должны об этом говорить. Но Летова, например, я уважаю. Люблю. Пo крайне мере то, что он года до 93-94 сделал. Не только Летов, но и Манагер. В своё время, когда мы только начинали играть, очень сильно прикалывались на ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЕ, на всех этих сибирских вещах — ну, это было до “Русских Прорывов”… А как поняли, что вышли уже на какой-то определённый другой уровень, уже просто само собой стало неинтересно. Мне, например, не в кайф слушать сейчас все эти сибирские дела, мне интереснее послушать, что СОЛОМЕННЫЕ ЕНОТЫ делают, ПОГРАНЗОНА, даже ТЁПЛАЯ ТРАССА гораздо более интересна. Потому что, когда слушаешь всех этих старых людей, то это уже не то. Нет того самого, что некоторые называют “рок”, “молодость”. А вот слушаешь те группы, которые сейчас играют — это жизнь. То, что сейчас происходит.
— По-твоему, человек после определённого возраста уже не может быть естественно драйвов?
Е: Хотелось бы верить, что это не так, но жизнь кругом показывает иное. Вот взять, к примеру, Игги Попа. Слушаешь “Студжиз» — как бы они не играли, как бы они не записывались, это одно, а слушаешь Игги Попа: вроде то, что он сейчас записывает, с драйвом, всё нормально, но видно, что человек очень старый. Конечно, не все такие — вот я читал Берроуза, например. Вроде старик стариком, ему уже сколько — 70? — и всё равно из него всё это прёт. А некоторые какой-то порог перешагивают…
— Видишь, это от человека зависит.
Е: Я считаю, что достигая определённого возраста, не внешнего, а духовного, человек, занимаюшийся роком, понимает, что рок — это говно. Этим не стоит заниматься. И поэтому всё, что он потом делает — он к этому относится цинично. Ему это не надо, у него есть какие-то свои дела уже.
— А ты можешь допустить, что и для тебя настанет такой момент?
Е: Не знаю, не могу сейчас об этом судить. Я не знаю, что будет через неделю, через месяц. Постоянно меняешься. Я говорю, сейчас наступил период такой, что очень многое происходит, и чем дальше будем заниматься… Это песни надо слушать, а так я говорить не любитель.
— Понимаешь, когда человека слушаешь и с ним общаешься, то совершенно разную информацию получаешь даже не на уровне фактов, а на уровне ощущений. Именно поэтому интересно разговаривать, и, наверное, интересно читать такие разговоры… Песня — гораздо более таинственная и непостижимая вещь, чем базар.
Е: Базар — я могу сегодня одно сказать, а завтра другое. И я буду честен и там и там.
— Но есть у тебя какие-то базовые вещи?
Е: Вот раньше у меня был критерий — честность. Но я тебе уже объяснил, что мы сейчас делаем — я уже не могу сказать, насколько это честно и насколько нечестно. Разобраться уже сам не могу. Потому что мы в Москве сейчас походили, и нам говорят, что, вот, вы приезжаете, за несколько лет заматерели, просто не можете хуже сыграть определённого уровня… а в этом кайфа какого-то уже нет. Вот так! А некоторые говорят, наоборот, что новые вещи гораздо круче старых. Хотя новые вещи на самом деле — абсолютно другое. Просто мы приезжаем, и нас все долбят на этом альбоме, “Парашют Александра Башлачёва» — либо “Отбой”, хотя “Отбой» ещё как-то можно прибавить к тому, чем мы сейчас занимаемся, а “Парашют Башлачёва» устарел уже давным-давно. Я, например, уже другой совершенно человек, чем был тогда. “Парашют Башлачёва» был написан буквально за два месяца, это был такой период жизни, что просто эти песни пошли, были написаны, записаны…
Клещь: “Парашют Башлачёва» до некоторых людей только сейчас дошёл, две с половиной тысячи километров — это не соседний район Москвы.
Е: Вся эта история, как мы вообще попали сюда, в Москву… У меня был товарищ, ныне покойный — он захотел открыть в Актюбинске магазин, наподобие “Давай-Давай”. Он позвал меня — съездим со мной, говорит, поможешь. Я пришёл к матери своей, говорю: “Мать, я хочу коммерцией заняться, дай мне денег”. Она дала мне сколько-то там долларов, приехали в Москву, этот меня тащит сразу в “Давай-Давай”, я говорю: “Подожди, мне нужно примочку для гитары купить”. Все деньги истратил на эту примочку. Потом поехали в магазин, он пока выбирал болты всякие, майки, я каталог смотрел, искал группу СОЛОМЕННЫЕ ЕНОТЫ — у меня записи были, я послушал и сразу понял, что это наши люди. А их нет. Я спросил у продавщицы телефон, чтобы как-то с этими людьми связаться, она дала. Мы созвонились и устроили им концерт, они к нам приезжали — ОГОНЬ, ЕНОТЫ и ОЖОГ. А раньше у нас даже мыслей не было ехать в Москву, там, в Питер. Мы были наслышаны, что там клубы, а к клубам относимся вообще… то есть ужасно. Хотя “Факел” вот я увидел, это совсем другой клуб.
— В Питере акустика дальше квартир физически не может выбраться.
Е: Это нормальный уровень — квартира. Вполне. Не, зал — это классно, но очень редко бывает. Я вот в зале играл один раз. В основном — по квартирам.
— Квартирники плохи тем, что туда ходит мало народу, и к тому же одни и те же люди. Дело ведь не в том, чтобы тебя узнали миллионы и ты бы стал всемирной рок-звездой — и тебе это не нужно, и миру, наверное, тоже. Дело в том, чтобы информация о тебе и информация в виде твоих песен дойдет до максимального количества людей, которым это надо, хотя они пока этого не знают. Они это услышат, они поймут — вот как ты услышал ЕНОТОВ и понял, что это свои люди. А для этого нужно, чтобы аудитория была разной, чтобы она была немножечко большей, чем квартира.
Клещь: Дело в том, что в квартире можно играть концерты, а где ещё? В клубах, где сидят-выпивают, закусывают?
Е: Самое реальное, что мне больше всего правится — это ДК. Там что-то сохранилось с каких-то старых времён.
Клещь: В кинотеатрах ещё!
Е: Вот у нас есть ДК Железнодорожников, классный зал.
— У нас есть “Космонавт » кинотеатр, мест на 600. А есть лекторий Зоопарка под акустику, но там бардовская точка, туда мало-мальски экстремисткую, по их понятиям, музыку не пустят играть.
Е: Что в твоём понятии “экстремисткая музыка”?
— Да в моём-то понятии это одно, а в другом — другое.
Е: Я вот считаю, что группы такие, как АДАПТАЦИЯ, ЕНОТЫ, ПОГРАНЗОНА — это уже вовсе не панк никакой и не рок тем более.
— А что это?
Клещь: А хрен его знает.
Е: Не, не хрен его знает, а такое движение. Сопротивления. Которое по всей стране есть.
— Сопротивления — чему?
Е: Сопротивления миру, который пытается просто засосать. Не знаю, веришь ли ты в то, что всё грядёт к какому-то концу такому классному. Я не верю, я знаю, что вот как сейчас наступило, так и будет уже всё. До конца. Ничего уже не изменится в этом плане. То есть в принципе из этих групп, которые что-то делают — из них никто не станет, или я, ни кто-либо другой, какими-то звёздами, никогда не будут собирать залы по 200-300 человек, всё останется вот на таком уровне. Единственное, что мы можем сейчас сделать — это такие очаги внутренней жизни создать, а что из этого получится или не получится — это уже не наше дело. Вот я о чём спорил с зАиБИстами — они собираются воспитывать какие-то там грядущие поколения. А мне не то что неинтересно — я просто в эго не верю. Невозможно это. Неинтересно мне всеми этими делами заниматься, воспитанием кого-то, чего-то.
— Видишь, “воспитывать” — это всегда втулёж какой-то. А можно не воспитывать, а показывать что-то правильное, хорошее, и надеяться, что в это врубятся.
Е: Все равно ты преподаешь мораль какую-то определённую, хотела бы ты этого или нет.
— А откуда она берётся ?
Е: Из поведения, жизни. Ты можешь на это даже внимания не обращать, но мораль есть, определённая. В поведении любого человека есть какая-то мораль. И из всего этого потом складывается какая-то общая, похабная, пошлая мораль.
— То есть бывает мораль общая и частная?
Е: Да.
— Тогда почему из частного, которое хорошо, складывается общее, которое говно?
Е: Потому что мир так построен, что когда люди делают что-то общее, оно обязательно будет плохо.
— Так что да здравствует индивидуализм?
Е: Нет, не индивидуализм, выраженный конкретно… Просто всё время убеждаюсь, что каждый не то что сам по себе — а сам за себя. Если не пиздеть, не обманывать себя братскими идеями, то в конечном счёте получается так.
— То есть пусть немногих, но близких людей нет?
Е: Обязательно есть. Конечно.
— Тогда уже не каждый за себя, а некие микрообъединения людей — на духовном уровне.
Е: На духовном — да. А на частном — нет. На духовном — это уже другой разговор. Единственное, что нам осталось — искать себе подобных. Я вот уверен, что даже не приезжая в Москву, таких людей, какие нам нужны, мы бы сами нашли.
— Вот ты говоришь «каждый сам за себя» — это одиночество.
Е: Каждый человек сам одинок. Кто насколько это понимает. В себе. Понимаешь, кто-то говорит, что нет такой проблемы как одиночество, куча друзей, все дела. А у кого-то тоже куча знакомых, а он говорит — я одинок. На самом деле такие трагичные вещи — они не для интервью. А то ещё спрашивают: “А веришь ли ты в Бога?”
— Я таких вещей не спрашиваю!
Е: Нет, я вообще. Многие спрашивают, очень глупый вопрос. Как можно к человеку подойти и обратиться: “А веришь ли ты в Бога?”!
— А есть у тебя конкретные темы, на которые ты не любишь говорить?
Е: Ты вот их как раз подняла своим разговором. Надвинула так.
— Но вот, к примеру, вопросы личного плана я никогда не задаю. О семье там.
Е: Есть люди, которые как раз о семье могут очень интересно рассказать.
— Если личные дела как-то мощно отражаются на творчестве, то о них стоит спрашивать, а если нет, то зачем?
Е: Поэтому я тебе и объясняю, что меня группы не интересуют, а есть конкретные люди, которые что-то делают. Они мне интересны. Фомин, например, вот когда он в Актюбинск приехал — недели две-три назад, я с ним познакомился, и вот мы играем вместе. Немного такой националистически настроенный человек. Я вот, например, интернационалист голимый, то есть мне всё равно — нации, расы, я к этому отношусь очень спокойно. «Ты вот пойми, — говорит, — я испытал это на себе, ненависть ко мне цыган, прибалтов… на собственной шкуре испытал. Ну и что, я от этого плохой человек? Я для тебя стал хуже?». Вот так, видишь.
Клещъ: Я вот этого не понимаю. Получается, что мне, например, надо сейчас прекратить с тобой всякое общение, потому что когда меня резали по пути из Туркестана в Кызыл-Орду… извини! То есть что у меня должно быть к казахам?! Или вот со мной вместе работал чеченец — замечательный человек.
— Каждый человек может быть либо хорошим, либо плохим, национальность тут не при чём.
Клещь: Мне глубоко пофигу, среди каждой национальности есть говно, а есть нормальные люди. А поскольку в мире всегда больше говна…
— Я считаю наоборот. Наверное, я идеалистка, но я считаю, что хороших людей больше.
Е: Да, у тебя такая позиция, я заметил. Ты во что-то ещё веришь.
Клещь: Это хорошо!
— Несмотря на то, что я уже старая тётка?
Е: А сколько тебе лет?
— 35.
Е: А… ну да…
Общий смех.
— Меня Клещь парил по телефону: “Почему ты Ермена мальчиком назвала?» Так мне что, дедушкой, что ли, тебя называть?
Клещь: Дедушка Ермен…
Е: Дедушка Летов. В “Связи Времён” так тонут.
— Хороший был вождь.
Клещь: “Егор Летов — король туалетов”. Надпись — в туалете в общественном.
Е: Вот если посмотреть на ОБОРОНУ, здесь насчёт неё все скисли, кроме ботвы какой-нибудь, а к нам только-только доходит. Смотришь — художники бородатые, заходишь к ним в мастерскую, там кассеты Летова. Или стали студийные выпускать. Им говоришь: «Вот вам лет пять назад приносили это слушать, вы не хотели”, они говорили тогда, что это не интересно, им тогда было интересно ДДТ. А сейчас смотришь — до них только дошло. А в Узбекистане, наверное, ещё в следующем веке дойдёт. Хотя вот Питер, мне говорили, самый такой город ГОшников, больше всего народу собирается на их концерты.
Никакой логической точки нет — разговор сам собой кончился. Потом Ермен попел немного. А через неделю они с Клещом приехали в Питер, и я им сделала квартирник. Пока на этом всё.
КРАТКАЯ БИОГРАФИЧЕСКО-ДИСКОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Ермен «Анти» Ержанов — 26.07.75, г. Актюбинск, Сев.Казахстан
1.01.92 — образование группы АДАПТАЦИЯ
Весь 1992 год — концерты. Показ одной из песен группы (в концертном, разумеется, варианте) по городскому ТВ и официальный запрет главы областной администрации на дальнейшим показов группы по ТВ (как рассказывал Клещь – «запрет на порнографию, насилие и группу АДАПТАЦИЯ»)
1993 — поездка в Алма-Ату на фестиваль местной рок-лаборатории
1994 — фестиваль “СаСык” (“Вонь”) в Актюбинске, организованный Актюбинским панк-клубом
— концерт в ДК УМЗ в г. Уральске
— концерты в Оренбурге
199(?) — “Рок-мост Актюбннск-Москва” (концерт с СОЛОМЕННЫМИ ЕНОТАМИ в театре-студии МХАТ в Москве)
Альбомы:
1994 ВИА “БРИГАДЕН ХОЙ” — ещё школьный материал
1995 Ермен Анти “Парашют Александра Башлачёва”
1996 “Запахи Детства” — сборник архивных записей 1992-96 гг.
“Live 2.04.96” — концерт в Актюбинске
1997 “Колесо истории” — заново записанные песни 92-94 гг.
“Отбой”
+ Ермен Анти, квартирники: “Полнолуние” 23.10.96
у Манко (Москва) 23.03.97
у КБ (Питер) 29.11.97
записи “Жестокий Гуманизм” (концерт)
“Нож в спину” (?) данных нет.
Е. Борисова