Самую главную прелесть импрессионистов обычно видят в том, как они передают на картине свет (и, соответственно, светящийся воздух). Причем, я даже заметила, что они выбирают в качестве натуры в основном те моменты, где свет действует наиболее интересным образом: производит искажение видимости. Моменты, когда реальность наиболее нестандартно, непохоже на себя смотрится. А происходит это тогда, когда изменяется ее подсветка.
“Руанский собор в полдень” Моне. (Как вы помните, в Пушкинском у этой картины есть пара — он же, только вечером.) Полдень. Собор потемнел, расплавлен, он курится, он испаряется ввысь. Напряжение и высота до ломоты в висках. Когда спросили экскурсантов, где тут полдень, а где вечер, они перепутали, потому что мыслили рационалистически: раз изображение яркое, значит, это день, а не вечер. Но я (и очень горжусь своей проницательностью!) не ошиблась — уж слишком было сильно ощущение этой полуденной обыденности, этого сияния и жара, в огне которого все предметы темнеют.
Определенное время суток, в которое художник запечатлевает этот собор, ясно показывает нам его выбор. Вечер или слепящий полдень — периоды необычного освещения. Моменты световых пиков: либо свет слишком ярок, либо его, напротив, недостает. (Но это ни в коем случае не равномерный и спокойный “дневной свет”.) Моменты эти довольно мимолетны: по времени такие состояния в природе держатся недолго. Не успеешь оглянуться, как рассвет переходит в день. И странная, необычная, неустойчивая подсветка сменяется банальной определенностью освещения, где все хорошо различимо. Поэтому, видимо, так притягательно для художника улавливать именно те моменты, когда, напротив, свет творит с реальностью чудесные превращения.
Интересно, что главная задача художника в этом случае — как можно точнее отобразить увиденное. (И успеть запечатлеть как можно быстрее. А то исчезнет.) Отсюда — объективность, следование букве натуры. Субъективность же здесь проявляется лишь в том, какие виды предпочитает художник. Вот Клод Моне, похоже, очень любил солнышко, когда оно лепит тебе прямо в глаза. В этом мы с ним расходимся: мне всегда больше нравились всякие туманы и сумерки, а также вечера и ночи. Но это уже мои трудности.
* *
…Однако и это уже становится существенно! Мне активно не нравится большинство этих “солнечных” картин. Опять вкусовщина с моей стороны? Или не только?
Суть моей нелюбви к яркой погоде, видимо, сродни моей же нелюбви к отсутствию четкости изображения. В яркий солнечный день все предметы выцветают от сильного освещения, бледнеют, теряются. Бывают такие ослепляющие деньки, когда от солнца, все заливающего, все вокруг блекнет и делается плохоразличимым. А свет, наоборот, становится крайне эгоистичен. Он царит, занимает все пространство и стремится собою все из него вытеснить. Это из серии “они своим сиянием затмили всю округу”.
Такое самозабвенное поведение света приводит к тому, что ты перестаешь видеть. Точнее, ты ничего не видишь кроме него. Все остальное становится слишком бледным. От этого твое зрение превращается в полузрение. Ты дезориентирован. Ты не можешь вглядываться в предметы и рассматривать их: кругом — лишь слепящая тебя поверхность. Ты должен довольствоваться цветовыми пятнами, и по этой недосказанности догадываться, что тебя окружает.
P.S. Бывает, что свет, как добрый волшебник, вдруг облагораживает мир, озаряет его по-доброму, делает красивым. А здесь он — грубая стихия, которая все стирает, обезличивает, обесцвечивает. Здесь он растворяет все вокруг себя — а ради чего? Чтобы господствовать в одиночку и “слепить всегда, слепить везде”? Не нравится мне, когда свет так поступает. Я вообще не люблю настырность и навязчивость.
P.P.S. Мысли по поводу мыслей — это то, что настолько естественно складывается, что приходится без конца ставить P.S. Posle slovie.)
P.P.P.S. Почему-то недостаток освещения всегда прекрасен. Вспомните вечер, вспомните звездную ночь. При недостатке света мир теряет нависающую, довлеющую тяжесть, отодвигается на второй план и открывает свою глубину. Он обретает волшебную иллюзорность, становится легче, дышит чудесами. Тьма скрывает материю, оставляя нам и обостряя осязание, а чувство пространства — это одно из самых мистических ощущений, которые я знаю. Почему-то лично для меня недостаток света делает материю вдвойне привлекательной.
* * *
Какое-то удушающее впечатление возникает у меня от импрессионистов, когда они начинают писать чистый свет, а не освещенные объекты. Свет на объектах, а не объекты иод светом. Это капитальная разница. Тогда-то и возникают всякие отнюдь не чудодейственные эффекты, делающие изображение таким странным и отчужденным.
Если художнику интереснее всего проследить, как ложится на предметы освещение, сами предметы теряют для него свое значение. Появляется призрачный герой — какая-то безличностная стихия, которую невозможно персонифицировать, а от того и духовно соприкоснуться с ней. Вместо предметов мы видим лишь их световую и цветовую оболочку.
Свет упал на какие-то неровности земной поверхности — вот и получились мерцающие деревья и стог сена в Живерни. А их фактура и объем куда-то пропали, испарились. На ближнем плане все настолько же расплывается, убегает от зрения, сколь и на дальнем.
Объекты (деревья, стог) здесь важны не сами но себе, они не одушевлены, как у Ван Гога. Этот стог, и деревья, и луг здесь выполняют функцию холста, по которому скользят цветовые и световые блики. Они могли быть героями картины, составляющими. А стали лишь подставкой, подкладкой. Их расцветка, их блещущая поверхность с ее пестрой цветовой гаммой от них отслоилась.
Ярче всего чувствуется, что они — плоскость для покрытия лаком. Задник сцены. Вот их место в этой картине. Они не герои. Они — декорация. Декорация могла быть любой — актер все равно свет.
P.S. К числу таких картин, написанных, по-видимому, “ради передачи освещения”, относится и Коровинский “Завтрак”. Здесь и ситуация, и персонажи отступают на задний план, становятся безличными, незначащими. Зато бросается в глаза, как свет блестит на фаянсовых чайниках, как рассеивается но поверхности одежды.
…Слишком уж он, свет, безличен для героя. Равнодушная стихия. Однако все собой заслоняет. Мы вынуждены следить лишь за тем, как и на чем он располагается. Это сродни рассматриванию очертаний озера на карте: где вода заливает пространство, а где вытесняется сушей. Греет душу столь же сильно.