…Я один раз стояла на загородной платформе в ярко блещущий солнечный день, смотрела на какие-то дальние березки и думала, как бы их изобразили импрессионисты. И как — реалисты. У импрессионистов бы они размякли, это явно. Они бы у них слиплись. Странно: ведь так все и было, как они обычно рисуют — блики и их слияние в нечто неразличимое. Однако было и еще что-то: на расстоянии ощущалась фактура. Колкие ветки. Тонко прочерченные их линии. Эта колкость была видна. Это был тот элемент четкости, который делал крепче освещенные стволы, лишал их аморфности, пластилиновости. Реалисты бы обязательно отразили эту колкость. Тогда в изображении все встало бы на свои места. Фактура предметов — это же их характер!
У импрессионистов часто фактура теряется в мареве мазков. Не всегда, но часто. Вот у Моне в “Кувшинках”, в “Мостике с кувшинками”, в “Поле с маками” ощущения травы, листвы, стеблей и корней в воде сохранены. От этого картины приобретают адекватный изображаемому ритм, внутреннее соответствие. И у него же в том же “Руанском соборе” камень перестает быть камнем, превращаясь в светящееся полотно. Собор перестает быть собором, превращаясь в бесплотный мираж. Покрывало Майя. Фактура здесь стирается именно сильным освещением. Если тебе светят, ослепляя тебя, прямо в глаза, навряд ли ты будешь способен разглядеть окружающие тебя предметы во всех их подробностях. Свет, как и цвет, опасен в самодовлении: его воздействие в этом случае становится навязчивым, насильственным. И, главное, совершенно бездуховным. Чистое физиологическое полу ослепление. И только.
* * *
Мне гораздо ближе те картины, где свет взаимодействует с материей, подзвучивая ее, нежели те, где он ее просто стирает, смазывает. Когда Дега пишет свою балерину, которая всего лишь наклонилась поправить завязку на тапочке, он передает, как свет сквозит в дымчатых складках ее балетной пачки. Здесь нет никакого сюжета, но здесь передано физиологическое ощущение. Причём осязательное. Через визуальное. В искусстве вообще имеет особую прелесть передача чувственных ощущений другими, непривычными средствами: когда музыка вызывает в воображении зрительный ряд, или картина — иллюзию движения… Так вот у Дега в данной картине передана нежность, прозрачность, распылённость этой многослойной вуальной ткани. Сквозь эту нежную туманность свет сквозит совершенно волшебно. Он оживляет эту вуаль. (Вот бы Набоков порадовался! Он-то как никто чувствовал поэзию всех этих физиологических ощущений.) Эту ткань можно пощупать глазом, мы начинаем как бы видеть наощупь. Мы гораздо острее начинаем ощущать свойства предмета, на который глядим.
На тех же изображениях, где из-за сильной освещенности исчезает фактура предметов, начинает царить безличие. Предметы теряют свои характеры, обесцениваются. От них остается только оболочка, которую можно лишь “сфотографировать” глазом при бегло брошенном взгляде. А я уже говорила, что если воспринимать предмет наскоро, контакта быть не может. Вглядываться и вчувствоваться, то есть созерцать его нельзя. Созерцание всегда требует длительности.
Здесь же возможна лишь фиксация увиденного — моментальное “фотографирование”, которое не успевает оставить в душе глубокого следа. Так мы фиксируем вывески, рекламные плакаты — просто щелкаем мозгом, собирая информацию. Процесс довольно холодный. Чувства здесь просто не успевают включиться.
(Окончание в следующем номере)