ОПЯТЬ В «КАФЕ»
…Вот и они пришли. И все толкуют о лучшем в коллекции. (Экскурсия, от которой я откололась.)
* * *
Да. Джоконда XX века — в кабачке, в дыму, среди пьяных рож. Показательно. Но какое-то доброе ощущение от этой картины. Тем более, что там сидит Рулен.
(P.S. Для тех, кто не знает: это почтальон, которого рисовал Ван Гог. Он слева за столом, в профиль.)
* * *
Нет! Эта картина неуязвима! Они проходят — быстро, или легкомысленно, или глупость отпускают, а она провожает их таким взглядом, что если бы они на нее повнимательнее посмотрели, они бы покраснели. Над их поверхностностью, снобизмом, самонадеянностью она откровенно насмехается, и — опять же — «но она-то знает…» (кое-что об истинных ценностях). Или он — неважно. Картина.
Хороших она не трогает. Она же о себе, о своем думает, а потому не агрессивна. Она в своих мыслях. Она созерцает, а не желает вам на что-то намекнуть. Она к вам и не адресуется, но вас, тем не менее, видит. Над чудными — посмеивается. Себе под нос. Про себя. Но по-доброму. Она вообще многое принимает, эта картина. Эта усмешка — скорее отеческое снисхождение, нежели издевательство. А глубокомысленных тупиц или людей, занимающихся показухой себя в Музее, провожает с таким ехидством, что под ее взглядом они как-то резко перевоплощаются. Глупо начинают выглядеть. Просто удивительно. Да, она умеет защищаться. Гоген создал монстра. Многоликая реакция картины на проходящих мимо болванов.
* * *
Мне так хорошо рядом с ней, что я не хочу никуда уходить. Она настолько наполнила меня, что мне уже больше ничего и не надо — это ощущение заселило все пространство. Хороши те вещи, которые пробуждают в тебе поток творчества. Неважно, проявится это на бумаге, или нет, но ты начинаешь жить.
Не противоречат этому виднеющиеся чуть поодаль «Красные виноградники» Ван Гога, потому что они принадлежат к тому же роду картин. Картин, где воплощение — это лишь форма, которую приняла идея. Да и вообще в данном случае Ван Гог и Гоген для меня из одного эгрегора — ведь и то, и другое содеяно в Арле.
(P.S. «Красные виноградники» тогда висели почти рядом с «Кафе», в галерее, слева от лестницы. Их туда выперли из зала постимпрессионизма, потому что их место временно заняли картинки с выставки. Все и проходили мимо по этой галерее. Потому что пришли смотреть выставку «От Моне до Пикассо» и Морозова со Щукиным.)
Вот иногда, бывает, ходишь по Музею, ищешь, ищешь что-то свое, рыщешь, — но не находишь. А тут — раз, и нашел. Попало в состояние. И это упоительно наполнило и дало все, что нужно.
* * *
Феньки. Они смотрят на картину, а картина смотрит на них. Только она — умная, а они — тупые.
А те мужики на заднем плане и тетка с папильотками, с лицом, сведенным в треугольник, — не обращают на них никакого внимания. Базарят о своем. Отношение картины к зрителю поразительно.
Меня восхищает там все. И этот заснувший — совершенен. И — Господи! — почему же этого почти никто не понимает! Не того, что понимаю я, — мало ли, какие у меня ассоциации, может быть, Гоген меня бы за них убил, — а вообще даже не пытается подойти хоть на шаг к этой радости. Я же вижу, как они реагируют. Равнодушно, а иногда и со снобизмом. С наушниками на ушах, чтобы сказали, когда написал, и кто конкретно на картине изображен. А чего объяснять-то? Жанну Самари вы все равно не знаете, это ведь не Сара Бернар. И вообще, так, что ли, не видно, что у Ван Гога сплошные деревья? А у Гогена сплошные таитяне. И что? Вас устроит такое постижение картины?
* * *
P.S. Меня нисколько не угнетает тупость. Это состояние естественное, свойственное нам от Природы. Меня угнетает обман. И не то противно, что они здесь все ходят, может быть пытаясь понять, как и я силилась на выставке Матисса, но не знают ходов, а то, что они делают видимость и довольствуются этим. Когда люди сознательно играют роли и имитируют внимание, а внутренне равнодушны, — это их вина, а не беда, как в первом случае. Если на наших лицах нет радости или слез, или, хотя бы, удовольствия перед этими окнами в трансцендентное, — значит, мы строим из себя что-то не то. И что-то не то здесь делаем.
Но вообще язык живописи понять крайне сложно. И действительно часто не знаешь, с какого краю подойти. Однако если вместо того, чтобы пробиваться к чувствам, к контакту, ты начинаешь нагружаться сведениями о дате написания картины, рассказами о том, как гениально она устроена технически (годящимися только для сугубых специалистов) и ничего не значащими фразами экскурсовода («посмотрите, как прекрасно выписана эта ножка стола»), то спаси тебя Господь. Я вижу даже по этой экскурсии, что люди как-то довольствуются отсутствием чувств. Смотрят не на картину, а на этикетку. И мимо. «Ага, ясно. Это — виноградники, это — арлезианка. Что там у нас еще по графику?» И только их и видели.
Они собирают информацию. А экскурсоводы часто не объясняют, как понять картину, а гонят всякую имманентность о датах и о том, с кого писана натура. Вот этого я все-таки вынести не могу. Лучше не ходить в Музей вообще — это будет, по крайней мере, честнее, — чем ходить туда не за тем. И лучше, объясняя, говорить все же о том, чем не о том. Просто мне повезло: я сталкивалась с людьми, которые были настоящими проводниками в искусство. И я знаю, что происходит, когда контактируешь по-настоящему. Счастье настает.
* * *
Кажется, я очнулась. Это упоительно утянуло. Притянуло к себе. И после этого уже от мира нечего требовать. И так думаешь: за что тебе нежданно-негаданно такой подарок?
* * *
…Сидишь тут, у картины, а мимо тебя течет поток, — и вот ты видишь, как проходит время. В лице людей. И что ощущает картина, ждущая тут часами. Оставленная всеми. Обшариваемая наскоро слепыми глазами. Нескромно разглядываемая пресыщенным ценителем. Слышать эти убогие рассуждения по поводу поразительного цветового пятна (всего-навсего алая рубашка того насупленного, которому не мешало бы, на мой взгляд, постыдиться своей тупоумной физиономии) или необычайно изысканно изогнутой ножки стола (такие уж тогда были столы, господа!), — ищут искусственно, за что бы зацепиться. И в итоге цепляются, конечно, за детали. Смотрят, по поводу чего бы пофилософствовать. Главное, чтобы себя не показать неврубающимся. Я это никак не оцениваю. Я просто никак не могу это понять.
Ценители — те, кого радует. А есть те, кто занимается профанацией восприятия и считает, что так и надо. Мыслеблудие какое-то. Ложные размышления. Я тоже так пыталась делать, пока вдруг не нашла свой настоящий кайф, который сам на меня пошел потоком. Тогда мне открылось, что это все-таки возможно.
* * *
Как это ты, такая красивая, прошла мимо «Арлезианки»?
* * *
Я тут как явная кинокамера, но поток мыслей уже ослабевает.
А этому левому крайнему дым заполонил глаза — так, что он только бровки поднял, а ему ничего не видно. Видно, хорошо напился к тому же. Сидит, ничего уже не понимает. В глазах помрачение, слезы набежали, все замутили, — так и сидит, захлебнувшись дымом, в замешательстве, пока тот, кто рядом с ним, отчаянно спит.
Удивительно, как он опять схватил сразу и внешнее, и внутреннее. Ты смотришь на картину и видишь, как он смотрится — этот друг спящего, — и в то же время чувствуешь сам его состояние — глаза, заслезившиеся от дыма и выпивки, отчаянные, задержка дыхания. Как это он так передает — я не знаю. (Возможно, гипнотическое воздействие самого выражения лица — начинаешь его сам ощущать.)
* * *
Милые, я не хочу вас заслюнявить долгим разглядыванием. Пусть эти вспышки останутся вспышками — каждый взгляд, брошенный на картину, мне что-то говорит, — но я не буду больше злоупотреблять ее гостеприимством и вниманием. И щедростью, и добротой.
Спасибо тебе, моя радость.
Рулен такой рассудительный. Ну, оставим их с этим.
