На заводах всех оборонных
В час, когда все люди уснули,
На серебряные патроны
Поменяют старые пули…
Борис Смоляк
Вышивала жёлтым шёлком по чёрному — скользкая нитка запутывалась, скручивалась воздушными узлами, рвалась, гладь казалась пустыней, перечёркнутой рваными линиями барханов. Подходила к окну, садилась на подоконник, смущая обнажёнными плечами воронов, слетающихся на очередное кровавое пиршество. «Летим с нам, сестра», — сверкнув жёлтым монетам глаз, жадно покосился один на её исколотые пальцы. Серое питерское небо недовольно хмурилось грозовым тучами, но запах увядшей мимозы, шедший из комнаты, перебивал запах озона. «Мы встретимся позже, брат, немного позже». Ветер, поднятым сильным крыльям, растрепал волосы, тьма, пришедшая с Балтийского моря, накрыла ненавидимым — и любимым — город. Дождь погасил свечи в руках чернокапюшонной процессии, проходящей под окном; стройные ряды сломались, заунывное пение смолкло… В наступившей тишине отчётливо стали слышны удары молотка и скрипучие стоны умирающего дерева, доносившееся из дома напротив, где помещалась мастерская по изготовлению крестов. Мрачная процессия просочилась сквозь узенькую дверцу, и на минуту всё стихло. Зато потом — как будто компенсируя столь долгое молчание — прямо над головой мир расколол надвое оглушительным гром.
Напёрстков было тридцать — по количеству серебряных монет, лежавших в дальнем ящике стола; звенящее приданое безжалостно переплавила в маленькие шлемы для пальцев ещё во время Последней войны, когда по домам ходили монахи с нагло вытирающим из-под ряс автоматам и собиравшими всё имевшееся в наличии серебро для производства пуль. Они обшарили все шкафы, бросая на пол вечерние платья и ночные сорочки, перетряхнули все шкатулки с рукоделиями, но не узнали в запылённых напёрстках металл, повергающей в ужас их врагов.
Во время обыска под кроватью прятался новорожденный вампир; бабушка кормила его синеватой, вяло текущей кровью из сморщенной руки. Когда малыш окреп настолько, что смог сделать несколько кругов вокруг люстры, бабушка удовлетворённо кивнула и разрешила ей открыть окно. Благодарно пискнув, вампир заметался между бабушкой и Элизой, потом подлетел совсем близко и заглянул в глаза, переливая жёлтую горечь расставания в души двух вышивальщиц.
Его мать, умершая родам, лежала во дворе под цветущей акацией.
Вампиров не полагалось хоронить: их полагалось уничтожать, вбивая в сердце осиновым кол; вот почему в окрестностях города вскоре не осталось ни одной осины. Для людей вспомнили старинное, проверенное векам средство — крест и гвозди, кресты, правда, делались из тех же неизбежных осин, а гвозди — серебряными, очевидно, для вящей надёжности. Зато с остальной нечистью — чёрным кошками, летучими мышами, и прочими порождениями дьявола обходились проще: душ из азотной кислоты превращал любое создание в комок вопящей, дымящейся и мерзко воняющей плоти…
Шла по мостовой, мокрой после дождя; несмелый неон витрин отражался в лужах. Бездумно-легко, как будто бы не было двух месяцев изнурительного, выматывающего тело и душу, труда: покров для алтаря Девы Иоанны, бесконечные розы — красные, розовые, белые — бесконечным венком славы стелились по тяжёлому чёрному бархату; к вечеру то ли от их приторного запаха, то ли от постоянного напряжения зрения начинала невыносимо болеть голова. Свернула в подворотню, готовясь пройти длинным извилистым дворами, подставляя лицо ветру, чуть ли не танцуя, так, что не сразу услышала выстрелы — азбукой Морзе — точка-тире-точка — один-три-один, вжалась в стену, сливаясь с её шероховатостям, стараясь дышать как можно тише.
Но — эхо замолчало, шаги удалились, она отлепилась от стены и осторожно пошла вперёд, через несколько дворов — у стены — чёрным сгусток темноты внезапно выделился из тёмно-серой питерской ночи, застонал еле слышно.
Подошла: светлое серебро перебило оба крыла у самого основания; кое-как остановила кровь, почти отнесла к себе. Не помогло, знала, что не поможет — бескрылые — не жили долго, максимум — несколько часов, этот прожил до утра.
А утром пришли монахи, забрали тело, опечатали комнату и отвели её в тюрьму — дожидаться неизвестности.
Входили по одному, и вскоре вся комната оказалась заполнена призракам в капюшонах, полностью закрывающих лица. Чёрные рясы из грубой мешковины, плохо прокрашенной — удивляясь себе, Элиза отмечала, что, наверное, линяют при стирке и от хорошего дождя. Свечи зажигали снова, и от того, как по цепочке передавала друг другу мертвенно-бледные, словно болотные, огоньки, становилось не по себе. «Покайся, дитя моё», — сказал один из них, когда огоньков стало столько же, сколько монахов. «В чём?», — голос звучал спокойно и ровно. «В своих грехах». «Какие же грехи числят за мной святые отцы?», — ироничная улыбка не выходила, что-то в этой сцене было не то, но что — уловить не удавалось; может быть, страх, тщательно скрываемым, но всё же выдававшим себя чуть заметным дрожанием пальцев…
Святые отцы молчала. Присутствие в одной маленькой комнате стольких людей повисло тяжёлом молчанием над брошенной на спинку стула неоконченной работой: жёлтые знаки Зодиака на чёрном покрывале прятались в складках, играя, выставляли то клешню Рака, то чашу Весов, то рога Овна или Тельца. Дождь за окном шумел настолько монотонно, что был почти незаметен, где-то у самого горизонта уже показалась светлая полоска, ещё час-другой — и она отвоюет пространство, занятое тучам, и единовластно воцарится на небесах.
Всю ночь звонила колокола и совершались службы — всю бесконечно длинную майскую ночь, из года в год, и добропорядочные, законопослушные отцы семейств всю ночь молились, отвращая нечастую силу от своих жилищ. Иконка святого Евстафия, взятая с собою в постель, не спасала ни от душного, липкого — к утру простыни прилипали к телу — страха, ни от назойливого звона — казалось, что колокол Владимирской церкви, стоявшей напротив дома, гудит внутри черепной коробки. Затыкала уши, укрывалась с головой одеялом — но тогда под одеяло заползала тени, пробиравшиеся сквозь законопаченные окна и закрытые занавески. Тени ничего не говорили — они просто БЫЛИ, но этого было достаточно — её начинала бить дрожь, и бабушка, спавшая очень чутко, приходила на помощь.
Бабушка — спавшая ли? Однажды ночью Элиза, проснувшись от кратковременного, но мучительного кошмара, проснувшись молча — просто открыв глаза и обнаружив себя не в объятиях демона с красными глазами и раздвоенным языком (это было страшно, но к страху примешивалось ещё несколько оттенков чувств, странных и пугающих гораздо больше, чем уродливые лапы, ласкавшие её тело — любопытство и сладкий ужас, ощущение проникновения чего-то чужого внутрь, в ноющий живот), а в своей кровати, в почти физически плотном гудений колоколов, ожидая, пока глаза более-менее привыкнут к темноте, чтобы встать и пойти в ванную — ополоснуть холодной водой пылающие щёки, услышала тихое бормотание, и вскоре различила неясный силуэт бабушки на фоне более светлой стены. Рядом медленно плавали тени, скользили, перемещались — чёрные на сером…
Когда выскользнула из-под одеяла, разговор прервался.
Утром она впервые обнаружила следы крови на измятой простыне…
В одну из таких ночей бабушка исчезла. Не предупредив, не оставь записки (хотя бумага дорожала и её старались экономить), аккуратно застелив постель, и даже — накануне — оплата все счета, скопившиеся за несколько месяцев в почтовом ящике. Через два дня включили горячую воду, и Элиза с наслаждением мылась, подставляя руки и плечи вялым желтоватым струям.
Сначала каждый четверг, на рассвете, когда на Невском выстраивалась шеренга крестов, она обречённо ждала, когда же покажется среди искорёженных страхом и болью уже не людей — силуэтов знакомая седая голова с низко закрученным узлом тяжёлых волос… Потом перестала.
За окном было темно от чёрных крыльев. Разноголосое карканье действовало на нервы; отбрасывала шитьё и слизывала кровь, фасной бусиной выступавшую на мизинце. Потом снова принималась за работу.
Но вопящий клубок расступался и выплевывал в комнату-камеру громадную летучую мышь с большой умной головой и жёлтыми глазами. Иголка падала из рук Элизы и забрала где-то между шахматными квадратами паркета. «Летим со мной» — она заглянула в янтарь зрачков вампира, страшась увидеть там себя — замурованную, подобно доисторическому насекомому, но увидела только своё отражение; поспешно кивнула, сглотнув слюну. «Скорее» — за окном прозвучал первый одинокий выстрел.
Мир зазвенел, заколебался, пропал… потом вернулся, но — другим, головокружительно другим; симфония фасок поражала свежестью и гармонией, звуки приобрели почти невыносимую чистоту… взмахнула руками — полетела бы, если бы не водопад ощущений, вызванный движением… соприкосновением кожи с прохладным предутренним воздухом… самим воздухом, который хотелось пить, не останавливаясь…
Зуд в районе лопаток почти заставил вернуться к реальности. Извернулась, пытаясь увидеть, что происходит, но только обернулась вокруг, а спину ломило, казалось, кости хотят вырваться наружу. Открыла рот в беззвучном вопле — «Тихо!» — и вдруг всё кончилось, ветку увядшей мимозы в вазе тёмного стекла пошевелил ветер.
За спиной величественно развернулись два огромных крыла. И — в порыве отчаянного веселья рванулась в окно; несмотря на панику и выстрелы, свистящих в ушах штопором ввинтилась в спасительную голубизну.
Проснулась и тихо вздохнула. Расчёсывалась, умывалась несвежей водой из эмалированной миски. Подходила к окну. Закат золотил небо над неровным нагромождением крыш старого Города, едва начавшие зеленеть кудряшки садов виделась чёрным кружевом изготовления редчайше искусного мастера. Воздух — всё ещё свежий после грозы — был почти как там, во сне.
…Любовалась на свою работу: гладкий черный шёлк взрывался жёлтыми картинками. Овен, Телец, Близнецы (такие забавные пухлые мальчики, только что не розовощёкие), Рак, Лев, Дева, Весы, Скорпион, Стрелец, Козерог, Водолей. Рыбы. У одной из Рыб не хватало хвоста — за оставшиеся несколько часов эта недоработка должна быть исправлена. Всё остальное…
Повинуясь внезапному вдохновенно, взяла иголку. И быстро, в несколько стежков, одним акварельным контуром набросала за спиной у Девы — крылья.
Была ещё одна встреча, о которой она не рассказывала никому.
Где-то между вкусом нетерпеливо раздавленной земляники и страхом заблудиться, заставлявшим через каждые пять шагов кричать «Ау-у!», и бабушка тут же отзывалась: «Ау, ау!» — как правило, оказываясь за соседним кустом, случилось ей видение. В золоте солнечного света и изумрудной зелени листвы нарисовался чёрный силуэт; человек — не человек; только прищурившись — против солнца, она разглядела мощные сложенные крылья и летучую мышь, присевшую на плечо.
Тревожно забилось сердце… странно, и страшно, и ещё какое-то третье чувство, неопределённое и мучительное, сжало и перевернуло всё внутри, и захотелось — то ли петь, то ли кричать… ладошкой прикрыла глаза от солнца и почудилось — две пары жёлтых глаз смотрят изучающе и равнодушно. Продолжалось это минуту… две? — бабушкино встревоженное «Ау!» вернуло на место звуки и фаски, стерев черноту.
Позже она думала — «Зачем?» — и не находила ответа; признать встречу случайной — не могла (да и не хотела); впрочем, думала мало.
С тех пор она понимала язык птиц…
Чего она ожидала? Того ли, что серебряные гвозди войдут в запястья, как нож в масло, не причинив боли? Того ли, что откроется дверь в небесах и ангелы Джотто роем беспокойных мотыльков окружат её и проводят к Престолу? Того ли, что белые одежды не испачкаются кровью? Того ли, что всё должно было бы быть совсем иначе?
Она и сама не знала. Чудеса ускользали из рук, сведённых судорогой жгучей боли; если бы ещё могла думать — заметила бы, что жгло изнутри, вспомнила бы, как не надевала серебряные напёрстки. Иглы ржавели, кровавые пятна расплывались по парче и бархату (приходилось выпивать только по чёрному), пальцы болели. Но что значила ТА боль по сравнению с ЭТОЙ, бесконечной болью тела и души, болью растянутых мышц и порванных сухожилий, болью отчуждения… Сначала она кричала, плакала, кусала губы — казалось, что так легче, потом замолчала, погрузившись в спасительную темноту. В этой темноте послышался шелест крыльев: «Ну что же ты так, сестра?» Она хотела ответить, но не смогла разомкнуть губы, а шелест всё нарастал, разноголосое карканье проявило чёрную стаю на фоне серого неба. Впрочем, серым небо было совсем недолго — из-за туч выглянуло солнце, косым лучом резанув по глазам, мутным, жёлтым, с продолговатыми зрачками, — но у неё не было зеркала…
Где-то внизу — бесконечно далеко внизу — читали отходную.