Александр Валов

Декорация к последней весне

-А ты кто такой?
-Бог.
Мысль

Кот и Рыба, живущие внутри меня, подрались, глупо и по-детски, а нечто среднее между Белым Кроликом и Мартовским Зайцем, пушистое и трусливое, оцепенело под взглядом твоей змеи, древней и мудрой. И вместо бесконечного файв-о-клока — ночной кошмар в духе Стивена Кинга… или доктора Фрейда.

— Разве ты не знаешь, что сегодня суббота? — заметил черный священник, когда я спускался в холодную трубу, звеня содержимым своей коробки.

— Знаю… — улыбнулся я. И остановился. И подарил ему колокольчик…

А Невский был мрачен. Драконы, разбухшие до предела, с трудом волокли свои грузные, налитые фиолетовым чернилами тела, медленно надвигаясь с востока. Увязший в матовом грязно-розовом киселе Спас-на-Крови покосился и стал похож на великана, моющего ноги в чёрной воде канала, по рифлёной поверхности которого плыли какие-то банки, обрывки газет, руки, ноги, лица, воспоминания, желания, надежды и другой мусор. Дома изгибались, страдальчески возводя к небу каменные брови балконов, точно одряхлевший вдруг апрель выворачивал их наизнанку. В глазах немногочислеиных прохожих затаился Страх-х-х…

Невский был страшен. Оконные стёкла, не выдержав, осыпались, и по-новому украсив проспект, хрустели под ногами. Снег? Снег был мёртв, замученный дождями и плюсовой температурой.

— А ты кто такой? — подвывая и постанывая, выглянул из водосточной трубы ветер. Я пожал плечами. До того ли мне было? Я наблюдал, как брошенный мою окурок вгрызался в покрытый чёрной паутиной сугроб.

— И всё-таки? — он взял меня за плечо и развернул так бесцеремонно, что я едва удержался на ногах. Я не удостоил его внимания. С трудом прикурив новую сигарету и изведя при этом не менее пол-коробка спичек, я двинулся дальше. Меня влекла великая и неудержимая сила терции.

— А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?.. — торжествующе хохотал он у меня за спиной, хватая за ноги жалкие оболочки людей и опрокидывая их в отвратительное грязное месиво…

Кот и Рыба, живущие внутри меня, помирились. А нечто среднее между тем же двумя, сдохло, не выдержав напряжения, и отправилось на поиски нового пристанища… Ты сказала, что я нереален, но мудр. Я согласился, и, сомневаясь в правильности происходящего, начал и кончил. А потом ушёл. Вернее, ушла ты, а я остался изучать узоры на темнеющем потолке. Потому что за окном был май, и новое состояние моё требовало исследований. Ведь Король-Ящерица был и умер, а я умер и родился. И стал богом во втором часу ночи. И я здесь и не здесь, а ты наверняка там, откуда я кажусь тебе лучше. Иначе к чему всё это? Что ж…

— Разве ты не знаешь, кто такой Бог? — спросил меня чёрный священник, когда я томился в ожидании поезда. Я промолчал. Усмехнулся и подарил ему вечность. Такие дела.

А стены, забывшие своё предназначение, тянули ко мне свои костлявые руки. Древние змеи путались под ногами, превращаясь в ступени эскалатора. Серая колыхающаяся масса отвратительно вспучилась и выплюнула в мою сторону кусок протоплазмы в погонах и фуражке. По-идиотски вытянутые пухлые губы и шевелящиеся прыщи и фурункулы нахмурившегося в раздумьи лба вызывали омерзение. Я плюнул и отвернулся.

— ЭНТРОТПИЯ РАСТЁТ… — объявил по радио не поддающийся идентификации, но полный неподдельного драматизма голос. Движение всего окружающего ускорилось и стало ритмичным. Я оглянулся. Существо с каучуковой дубинкой, всё ещё разглядывающее меня в каком-то тупом непонимании, стало раскачиваться как маятник, из стороны в сторону, всё быстрее и быстрее. И вдруг взорвалось, рассыпавшись на тысячу маленьких прыгающих и гогочущих шариков. Один из них подскочил, и, оглядев меня с ног до головы, запрыгал, замельтешил перед глазам, стрекоча и повизгивая.

Я устал.

Я вычеркнул его из сознания. Скользкие, извивающиеся ступени эскалатора вытащили меня на поверхность. Я вздохнул и вышел на залитый весенним солнцем асфальтовый панцирь Васильевского острова. Дома постепенно стали принимать привычные очертания, освобождая улицы для вновь материализовавшихся людей и салютуя мне треском открывающихся форточек. И вдруг я с ужасом осознал, что только сейчас, в подходившем к концу двадцать третьем по счёту мае весна пришла ко мне в первый раз так, как она, несомненно, должна приходить ко всем и всегда. И я верил, что…

— Разве ты не знаешь, что такое вера? — гнусавил над ухом призрак чёрного священника, когда я шагал по Среднему проспекту, живой, по-новому мыслящий, свободный от догм и предрассудков.

— Разве я не знаю, кто такая Вера? — рассмеялся я, бросая окурок в урну. Призрак заскрежетал зубами и исчез, окончательно растворившись в прошлом.

А я шёл, не касаясь грязного асфальта, сияющий и невыносимо божественный. Люди падали ниц и кидали мне под ноги цветы. Я шёл и дарил каждому по улыбке. Все смеялись, танцевали и пели на прекрасном языке, который знали всегда, а вспомнили только сейчас. Я шёл и не мог сдержать слёз радости и умиления…

Так прошёл этот день. А впереди у меня была следующая встреча с тобой…

Кот и Рыба, живущие внутри меня, объединились и стали одним целым. А нечто грязное и оборванное вернулось и забилось в самый отдаленный угол одного из тёмных коридоров моего подсознания. И сейчас ты можешь говорить всё, что угодно. Ты можешь молчать или швырять в меня пепельницей. Но помни — я уже видел тебя один раз, а всё, что было потом, лишь одно из миллиардов направлений. Читай всё сначала. Но сейчас ты должна быть трепетна, как лань, ибо с тобой говорит бог. Бог одиночества и весёлой ереси.

И если ты думаешь, что я лгу, значит, ты не отличаешься от тех, других. Подумай об этом.

 

Синдром медведя

«Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве.
И хрюкотэли зелюки,
Как мюмзики вмова.»
Льюис Кэррол (Бармаглот)

Блекнущий цвет колдыхался угрюмо,
Барахтаясь в сумраке чахлых осок.
Хлёсткие цепли, свистая весомо,
Звякали хвастно в каплявый висок.
Булькала плюнка, дрёмкалась ряска,
Брякались оземь гнедые листы.
Грыбы, захнывкав: «Как мокро! Как грязко!»,
Обдохли, как мухи, набручив хвосты…
Я про дрыхлялся сквозь заросли кустов,
С трудом наплевая нетрупньй наплев,
Вдруг слышу: среди какофонии хрустов
Кто-то слезит, долгожданный, как лев.
Я подошёл к нему: «Кто ты? Зачем ты?»
И взял его пальцем за злые усы.
Он взыркнул, как псина, и хлипкие черты
Расплылась в ухмылке нездешней красы.
«Я — птеродактиль! — сказал он. — Я ужас,
Летящей на крыльях, обрамленных сном,
И каждую ночь, беззаботственно кружас,
Я дичь убиваю умом и дерьмом!
А тьI кто такой? Почему без нагана?
Зачем за усы меня держишь рукой?»
«ЦЫЦ, — отвечаю, — брат уркагана!
Не всё ли равно тебе, кто я такой?!
Я выну твой склизкий кишок через дырку,
Которую пальцем проткну в животе,
А глаз твой свирепый засуну в пробирку –
Давно я мечтал о такой красоте!»
«Не надо! — раззявился он как ребёнок. –
Не тыкай в меня милосердной рукой!
Я объясню тебе: в куче пелёнок
Найдёшь ты пиратский сундук золотой!»
Я призадымился… Вот так удача!
«Ну ладно, выкладывай, мерзостный зверь.
Но сказывай так, чтоб я понял, иначе
Твой череп украсит собой мою дверь!»
Но… тут его взгляд содрогнулся от скуки
И встал, как больные часы на стене…
«Вот сволочь! — вскричал я, воскинувши руки, —
Скончался, мерзавец, как в стрёмном кине!..»

Всплюнув на хрустнувший череп сатрапа,
Я путь свой отметил, присев под сосной.
И вот наконец-то, добравшись до трапа,
Спустился в берлогу, чтоб вылезть весной…

 

Семь замечательных воплощений по пути на дно

Путь на дно как таковой
Кровью кроличьей кровля кроется,
Скрыт от крика в кругу краснокрабовом.
Страны страхом и струнами строятся,
Странно с радостью, с гробом грабовым.

Воплощение первое — «Чародей»
Смело меряю море мерою,
Землю — зеленью в зиму Знания.
В знак знамения зверем верую,
В ране времени руны ранние.

Воплощение второе — «Зрячий»
Зрю я зрачками зрения
В чёрную суть человечности:
-Думы, туман, томление —
Вот он, ответ от вечности.

Воплощение третье — «Мертвец»
Чувства чёрные черви чествуют,
Груба ль грубостью в гроб угробиться?
Если ветер весну приветствует,
Подло ль падали уподобиться?

Воплощение четвёртое — «Странный»
Вольно сволочи дышлом дышится!
Страшно странному быть убитому.
Полем полнится, слухом слышится
Весть о вечности — дань забытому.

Воплощение пятое — «Ребёнок»
В роще северной, в рисе, в росе ли я?
Вроде, в родах страдал до странности.
В весе висельном — всё вам веселие,
Впал я в детство, отстал от старости…

Воплощение шестое — «Слепой»
Краем карего глаза главного
Вижу виды воды удивительной,
Но со скоростью слова славного
Вдруг лишаюсь способности зрительной.

Воплощение седьмое — «Окончательное»
Солнце сонное чертом чертится.
Благо, блёклы цвета соцветия.
Стрёмно в стремени время вертится,
Знать, и правда, уйду на рассвете я…


Обсуждение