интервью со Светланой Чапуриной
Я: Света, первый такой вопрос: охарактеризуй нонешнее положение твоей группы, тебя как автора, чем вы сейчас занимаетесь?
С: Тем же, чем и всегда мы занимаемся, делаем то же самое, что и два года назад. И никаких изменений у нас не происходит. После того, как мы разошлись с Димой Пантелейко, мы стали искать нового басиста, искали-искали и нашли Игоря. Он выдвинул некоторые условия, которые нас вполне устроили, и теперь мы играем вместе. Все.
Я: Хорошо, а то, что у вас уже больше года не было концертов в Питере — это тебя устраивает?
С: Нет, естественно, не устраивает, но это проблема не наша, это проблема нашего администратора, его болезнь. Понимаешь, так получается, что сейчас вопрос стоит даже не так, чтобы нам платили, а чтобы не платили мы. Мы же должны хотя бы элементарно вырабатывать свою сущность, правильно? А если кто-то хочет посмотреть на нас, да еще чтобы мы за это заплатили — то, извините, это уже проституция, и мы в этом не участвуем.
Я: Ну, а как ты думаешь, та музыка, которую вы играете — она должна быть более востребована, нежели сейчас?
С: Нет, она сейчас тоже востребована, нам звонят какие-то люди, говорят, что слушают нас, что им нравится, нас пригласили сыграть в Москве — наверное, таким образом эта музыка востребована. Хотя на тот наш концерт в Театре никто не пришёл. Пришло двенадцать человек – это тот народ, который меня в Питере слушает, и всё. Так всегда было и будет. Народу не нужна Света Чапурина и её джаз-бэнд, или Света Чапурина и её ДОЧЬ МОНРО И КЕННЕДИ. Наша музыка изначально невостребованна, потому что-она не такая, как все. О чём ты говоришь? Чтобы народ слушал домру? Её никогда никто не слушал. Когда я училась в музыкальной школе, меня спрашивали “На чём ты играешь?», и я отвечала: «На домре» — все говорили: «Ты что, дура?» — попсовые, конечно, люди, но их 99% из ста. Фигня полная.
Я: А почему ты тогда играешь на таком инструменте?
С: А на чём я ещё могу играть, если меня отдали на этот инструмент? Ты странный какой-то… Это беда с детства.
Я: А как-нибудь определить то, что вы делаете, ты можешь? Это к какому-нибудь стилю можно отнести?
С: He-а, не могу. Да, наверное, и никто не сможет. Даже самые искушённые критики музыкальные, элита — они просто в жопу сядут, они могут сказать слово — но сами на следующий день подумают, что это неправда. Что я такое делаю — об этом никто не знает. Я считаю, что наша музыка — она альтернативная. То есть это непанк никакой, ни прочие ответвления — я пишу просто альтернативную музыку, она должна нравиться не всем, но определённому кругу слушателей — вот VELVET UNDERGROUND — они тоже в своё время представляли собой какую-то альтернативу и их кто-то выбрал. Некоторые личности. Не все. Человека два-три в городе нас выбрали. Я на протяжении всей жизни считала, что домра — инструмент альтернативный, потому что процентов 5 слушают её, а 95 — нет, потому что — это же стрём такой, домру слушать, это колхоз «Красный Октябрь», этим всё сказано. Если изначально обозначить инструмент — для домры пишут всякие композиторы русские народные. Домра должна вести мелодическую основу, типа раз-два-три-четыре такта и ты пошла тру-ру-ру-ру-ру — мелодия и все. Балалайка еще может вести какой-то аккомпанемент, все уже привыкли, что ты поёшь, а балалайка тебе подыгрывает, а домра — никогда, это изначально сольный инструмент. Андреев, когда переоткрыл домру, посадил её по левую руку, дал ей самые сольные партии — а балалайкам дал три аккорда.
Я: И тем не менее, ты себе аккомпанируешь на домре…
С: Да, потому что это оказалось не сложнее, чем на балалайке, даже ещё и лучше, и выгоднее, и успешнее, и богаче. Балалайка вообще ограничена двумя струнами, а у нас — три.
Я: А вот если допустить такой вариант, что можно было бы всё переиграть — ты бы выбрала домру?
С: Конечно, я бы выбрала что-нибудь другое. Хоть баян! Я бы никогда не выбрала домру. Что угодно: баян, скрипку, фортепиано. А если бы я играла на скрипке и ты бы меня спросил то же самое — я бы выбрала что-нибудь другое — неужели ты думаешь, что я такая дурочка, что всю жизнь сидела на домре, да ещё и другую жизнь на ней бы играла? А на третью жизнь я выбрала бы третье что-нибудь. Если бы у меня была другая жизнь — я вообще бы не окунулась в музыку. Я бы в шахте работала, и мне было бы там кайфово, я бы добывала уголь. Если бы у меня была другая жизнь — никогда бы она у меня не повторилась такой, какая она у меня есть, никогда бы я не повторила этот путь. Если бы мне сказали сейчас «Родись снова» — я бы в первую очередь пошла бы в другую школу, в первую очередь поменяла бы своих родителей, в первую очередь пошла бы не в тот институт, в который я пошла — я бы всё поменяла напрочь. Я бы сделалась другим человеком. Просто я не хочу повторять, мне это не нравится. Я не верю тем людям, которые говорят: «Я бы прожил жизнь точно так же» — нет, я бы закончила жизнь вообще по-другому, я бы всё поменяла: мать, мужа, сына. Если бы у меня была возможность вернуться хотя бы на двенадцать лет назад — я бы всё поменяла, если бы знала наперёд все, что со мной должно случиться. Я бы ни за что не поддалась на те провокации, которые у меня в этой жизни присутствовали.
Я: То есть то, как ты живёшь сейчас, тебя не устраивает?
С: Устраивает. Но мне же хочется чего-нибудь другого. Почему если меня это устраивает – я должна от этого кайфовать? Меня все это устраивает, но я от этого не получаю никакого удовольствия, некоторые люди получают, а я нет. Я бы не хотела играть на домре — и на скрипке, и на фортепиано — на самом деле. Я знаю массу людей, которые всю жизнь отдают этому, просто ложат голову на плаху, отрубают им голову — а они всё равно существуют, они как бы слились воедино с инструментом. Я говорю не о всяких знаменитостях, а о простых людях — 90% консерваторцев, все те, кто играет на скрипках всяких, на домрах, на фортепьянах, хор-дирижёры, просто дирижеры — они просто потерянные люди, они работают в музыкальных школах, в училищах, преподавателями, руководителями оркестров, ансамблей — они, на самом деле, бедные. И вот если бы их спросили: «Вы бы поменяли свою жизнь на другую?» — они бы ответили: «Поменяли бы» — потому что Бог дает талант одному человеку. Хотя бы как Ванессе Мэй. Хотя, помимо Ванессы Мэй, сто пятьдесят тысяч человек играют на той же самой скрипке гораздо круче, чем она, они играют, они лабают — но они настолько рабы своих инструментов, что не могут себе позволить такой раскрепощенности, они немножко консервированные, закостеневшие. Они не могут себе позволить выйти на арену и сыграть под барабаны. У нас тысячи музыкантов пропадают только из-за того, что это просто запрещено в их сознании.
Я: Давай несколько сменим направление разговора…
С: Давай, а то надоело уже.
Я: Значение текста в твоих песнях велико? Или он играет какую-то подчинённую по отношению к музыке роль? Или ты хочешь что-то сказать?
С: И-и-и, ты такой смешной! Я скажу тебе просто, чтобы к этому не возвращаться: текст, он настолько нужен, что ты даже сам себе не представляешь, если бы не было текста, всё бы было бы – фигня. Музыка — она была бы крутая, потому что музыка тоже для меня немалую роль играет, я пишу текст большей частью на готовую музыку текст — если это говняный текст — он тут же отшивается. Музыка не отшивается никогда, потому что звуки — они рождаются как бы изнутри тебя, а текст — он надуманный. Ты сидишь и работаешь над текстом. Над музыкой ты никогда не сидишь, не работаешь. А над текстом — работаешь: ты можешь любую фразу искоренить, уничтожить, а музыку – нет. Так что сам делай выводы.
Я: То есть ты сидишь и просто придумываешь слова?
С: Да, просто придумываю слова. Если мне они не нравятся, если они не подходят — я их выкидываю. Я никогда не ищу в текстах смысл, у меня его, практически, никогда и нет Если кто-то хочет найти — он, может быть, для себя и выискает, потому что когда я перечитываю свои тексты, то сразу ищу у себя смысл. И нахожу. Если я нахожу у себя смысл — меня это даже радует.
Я: Тогда откуда возникает это вот “нравится/не нравится”?
С: А я не знаю, откуда.
Я: Но если ты говоришь, что смысла не вкладываешь — то не всё ли равно, какие там слова?
С: А ты думаешь, что строчка не может и без смысла не нравиться? Просто вот не лежит у меня душа к этой строчке — вот и не нравится. Я-Ха, текста как проблемы для меня вообще не существует, я тебе серьёзно говорю. Вот для меня существует проблема воспитания своего ребёнка — а написание текста — для меня вообще раз плюнуть. Через три колодца. Я могу. Через пять песочниц я могу плюнуть — вот это написание текста для меня. Труда не составляет — выбрать, я на этом никогда не заморачиваюсь. Когда у меня есть готовая мелодия и когда мне нужно принести к ней текст — я сажусь примерно за полтора часа до отхода на репетицию, говорю своим: «Извините, но мне нужно немножко пописать» — и я напишу текст. Когда у меня не ложится текст на музыку, я говорю: «Ребята, всё, труба». Есть пара тем, к которым я не могу написать слова. Просто не знаю, что писать…
Я: То, что ты делаешь — это целиком и полностью твое, это то, что ты генерируешь сама из себя, или в этом есть что-то ещё?
С: Всё моё, всё своё ношу с собой — изначально — всё моё.
Я: И никто, кроме тебя, за этим всем не стоит?
С: Никто не стоит, кто там может стоять? Всё моё — от нотки до нотки, придуманное мною — от словечка до словечка. Ненавижу всех, но всё моё.
Я: Скажи мне такую вещь — какие у тебя отношения с Господом Богом? Ты атеист, ты верующая, ты пассивно верующая, у тебя какие-то свои представления о том, что там есть?
С: Ну ты загнул. А я не скажу. Я тебе скажу, что я просто не стану отвечать на этот вопрос.
Я: Тоже ответ. Хороший ответ.
С: Слишком серьёзно это, чтобы смеяться, настолько лично… У меня просто муж есть — этим всё сказано, верю я в Бога или нет; у кого нет мужа — тот может верить или не верить.
Я: Хитро… По-другому подойдём: то, что ты делаешь — оно как-нибудь завязано с этими вопросами?
С: Нет, не завязано. Единственная деталь — моё творчество завязано так, чтобы никак не обидеть Бога — словом или делом. Всё делается для того, чтобы не обидеть. Ещё до того, как я близко пообщалась с верующими — ещё до этого, на всём моем творчестве лежала печать осторожности по отношению к Богу. Осторожны мы в словах, в музыке. Осторожны. Я тебе скажу, что еще до того, как мы стали играть с Игорем, мы относились к этому так, знали, когда применять, а когда нет. Иногда получалось, что мы применяли не там, где надо. Я сама с открытой душой могу отказаться от песни «Чёрт». Вот так. Ещё до того, как мы познакомились с Игорем, эта песня уже не была на первом месте.
Я: Тогда такой, сильно интересующий меня вопрос: а что у нас там с концом света?
С: Конец света? Соответственно – он будет, причем будет очень скоро – ну, конечно, ты уже умрешь. Я-Ха, конечно, я тоже умру, и мой сын даже умрёт, но всё равно, в любом случае он будет, потому что то, что сейчас происходит — это ненормально, ты же сам знаешь — так не должно быть, возмездие всё равно будет, кому-то будет плохо — и тебе будет, и мне будет плохо. Будет конец света, и нас с тобой осудят, и всем нам будет по тридцать три года — и нас осудят настолько, насколько ты сам себе не представляешь. Мы с тобой получим по заслугам. А Кукович вообще будет в аду, сразу же, его даже судить не будут, просто отправят. На самом деле, я так отношусь к последнему дню Суда: я точно буду в аду, потому что это не церковь — там ворота всегда открыты. Я точно знаю, что все мы будем на Суде и получим по заслугам — за действия, которые совершили.
Я: Праведников нет?
С: Есть праведники, конечно, но среди нас — нас два человека всего — из них нет праведников. А из нас пятерых, возможно, кто-то и есть праведник. Я знаю одно — что человек, который заведомо делает больно другому человеку — это заведомо человек гнилой. Если человек властвует над другим человеком — таких людей нужно уничтожать, их не нужно держать в этом мире, и они сами себя изживут, их убьют, их в Косово убьют, их убьют в Чечне — где угодно. Они будут убиты — и никогда не будут вознесены на Небо — они будут вот на таком уровне — ниже пояса, они везде там будут болтаться. Я знаю стопроцентно, что если я люблю этого человека — я никогда ему не сделаю никакой пакости, никогда не позволю себе его оскорбить, наорать, сделать больно — чтобы этот человек переживал, нервничал. А. ладно, всё, ничего не хочу говорить.
У меня есть ребёнок, есть муж — и за них я горой. Если кто-нибудь скажет плохое про мужа, или что-нибудь плохое про ребёнка — для меня это уже всё. Я как самка, знаешь, извините-увольте, я останусь с ними.
3.04.99. СПб. Я-Ха
Фото С.С.