…Гатт: чуть ли не до костей разрезает себе руки бритвой и роняет её на пол. Какая-то сволочь подаёт ему бритву обратно, и он режется ею дальше. Очень, наверное, приятно поправлять петлю вешающемуся. (…) У половины женщин в зале истерика. Панки счастливы. Трагизм почти никем не осознаётся.
С. Гурьев “Череповецкие наброски”
Из лесу вышли в белых рубашках
Двое влюблённых — вампир и донор.
А. Машнин
Я, естественно, понимаю (и понимала), что определение “вампир” — обидное. Если не вкладывать в него изначальный, мистико-мифологический смысл (порядка ради замечу, что ИСТИННЫЕ вампиры мне любы-дороги). Быть, скажем, “энергетическим вампиром” неприлично и следует лечиться. Но вот вампиризм другого рода, вовсю процветающий в так называемых “рок-кругах”, либо никем не замечаем, либо воспринимаем как нечто нормальное.
Правда, называется это иначе. Ну, например, “тонкость восприятия”. Или “сопереживание”. Или вот ещё так: “…нет, не крови мы жаждем, но — вот этого, сознания, что ради нас…» Стоп. Я как раз об этом.
Среди тьмы рок-деятелей (давайте остановимся на них) существует немало трибунов, борцов, проповедников и миссионеров, которым толпы внимающих необходимы как воздух — но сие сословие на все лады вопящих “мы вместе!” позвольте отнести к разряду публицистов или же актёров; обе профессии, безусловно, творческие и относятся к искусству, но изначально и по определению прилюдны. Однако хотелось бы утвердить в качестве если не аксиомы, то теоремы тезис, что “ради кого-то” ни один творец ничего и никогда не делает. А если и делает, то неведомый “кто- то” — только и исключительно он сам. В качестве простейшего наглядного примера процитирую наумовскую “Сказку о Карле”: музыканта предала возлюбленная, и он, ища выхода из невыносимой ситуации, взялся за новый инструмент, “терзал свои пальцы, душу и мозг дни и ночи — но он иначе не мог. И в итоге родил звук, в котором он ВЫМЕСТИЛ ВСЮ СВОЮ БОЛЬ И ЛЮБОВЬ”. По-моему, вполне доходчиво. В момент создания любого произведения художнику глубоко и искренне плевать на потенциального слушателя / зрителя, поскольку- он таким вот единственным для себя возможным способом решает исключительно собственные проблемы. И я сильно подозреваю, что самые острые, больные и откровенные творения так и остались никому не ведомы, будучи либо уничтожены после, так сказать, “использования” — либо просто скрыты от глаз людских. Потому что интим. Потому что для себя и ни для кого больше.
Но все они слегка эксгибиционисты — такова их природа. И, кроме того, имеют извращённую способность оценивать собственные страдания, облечённые в слова и звуки, ещё и с эстетических позиций. И что-то из написанного исполнять публично. Для нас? Ради нас? Ничего подобного. Мы — не более, чем зеркало, и в нашей реакции на исполняемое художник видит не более, чем отражение себя-вот-такого, отпечаток вещи, которую надо либо дорабатывать, если реакция отлична от запланированной, либо — оставить как есть. Но мы тут всё равно ни при чём.
И если все они — эксгибиционисты, то мы — вуайеры. Вы в курсе, что в момент оргазма и в момент подлинного углубления музыканта в то, что он делает, исполняет — у него одно и то же выражение лица? Похожая гримаса боли- наслаждения, раскрытия-отдачи? И это лицо (если это не ваш возлюбленный поёт специально для вас) вы вообще-то видеть не должны. Он делает это для себя или ещё для кого-то ОДНОГО, кого может и не быть рядом, а на вас ему покласть с прибором. Сколь много музыкантов закрывает глаза при игре — и сколь мало слушателей делает то же самое! Вы, в сущности, присутствуете при глубоко интимном процессе — жадно вытягивая шеи, фиксируя взглядом текущий по лицу пот, вздувшиеся на шее жилы, искажённый в крике рот… не стыдно ли? Не неловко ли? Не хочется ли отвернуться, выйти, не смотреть, не слышать?
Но если думать, что это ради нас… И, опять же, если за билет уплочено — зачем уходить? Зачем пропускать ЗРЕЛИЩЕ? Упустить момент оргазма, оторвать глаз от замочной скважины? А если он возьмёт да и сдохнет в процессе? ИНТЕРЕСНО ведь…
Как часто культ сооружался после (а ещё чаще — из-за) смерти музыкантов! Эксгибиционизм музыканта и нетерпеливый вампиризм слушателя наконец-то сливались в желанном экстазе. После казни — танцы. “Джим Моррисон умер у тебя на глазах, Сид Вишес умер у тебя на глазах, Ян Кертис умер у тебя на глазах!” — заходился когда-то в ненависти Егор, заключая безнадёжно-недоумённым: “А ты остался таким же, как был”. Идущие на смерть приветствуют вас, не замечая вас, отдаваясь кому угодно, но не вам, разбираясь с кем угодно, но не с вами — а вы хаваете и расходитесь по домам. Отсасываете эту боль, эту любовь, эти слёзы, эту смерть, сладко облизываясь в предвкушении нового блюда. Тоже с кровушкой.
“Музыкант никому ничего не должен”, — сказал музыкант, не слушатель, и в этом — изначальная и принципиальная разность. Поэтому вы так не любите тех, кто отказывается обслужить вас сильными эмоциями, дать поелозить пальчиками в открытых ранах — или ставит между собой и вами такой фильтр, сквозь который куски выплюнутого сердца не падают в ваши подставленные ладошки. Как вам нравится упрекать их в «холодности», «эстетстве», «снобизме», как хорошо звучит в ваших устах презрительное “профи”! За презрением прячется досада от того, что не они — на потребу вам, а вы им… так, интерьер. Они играют с публикой-дурой, как с мышью, вовлекая в захватывающие игры, правила которых понятны только им самим. Но — в качестве моральной компенсации — публика тщательно принимает эти правила и делает вид, что умеет по ним играть. Всякому дураку приятно, когда с ним говорят, как с умным. Меня поражает, между прочим (перейду на личности) обилие на концертах того же Арбенина персонажен, которые, по моему глубокому убеждению, обладают в лучшем случае десятой долей того культурного и даже словарного запаса, в коих свободно ориентируется Костя. Текст такого уровня сложности прохавать сходу просто физически (и психически) невозможно. Но — что до того Арбенину’, он играет сам с собою. И, скажем, Наумов решает абсолютно
собственные музыкальные задачи, всё ещё полностью не разобравшись в собственном же прошлом. И Комаров прошивает гитарную ткань стежками-словами, более обращая внимание на фонетику, нежели на смысл. И Калугин изучает своё личное мистическое средневековье, и Арефьева всё мучается от прошлых обид, и даже позёр и актёр Поль ждёт катарсиса не от вас, а как медали из рук Космоса, а Ледка — та просто насмешничает и издевается… А нам чё? Хаваем.
Есть другие. Не эстеты и не снобы, даже не музыканты по большому счёту. Те, кто не умеет — или не хочет учиться — одевать броню (куда уж там снимать! Если уж одел — вернее цел останешься). Те, у кого горлом идёт — любовь, боль, отчаяние, остервенение, смерть, и не остановить даже при людях. Янка, Башлачёв, Егор, Ермен, Чернецкий, Славка Чистяков. Ваша любимая пища.
Сопереживание — вообще фигня, каждый болеет своей болью. Почему так надо слушать о чужих болячках? Своих мало? Радуйся, что мало, возьми на себя часть боли другого, пусть ему будет чуть легче жить на свете. Но не тащись от чужой боли. Просмотром чужих болячек своих не излечишь. А если таким способом лечишься — гад ты после этого. Кому-то всегда хуёвее, чем тебе. Это повод для оптимизма? Для самодовольного “ради нас”?
У тебя своей боли выше крыши? Тогда ты будешь терпеть её сам и один — или попытаешься вылечиться, помогая ко му то другому, забирая у него, твоего товарища по несчастью, избыток — сколь сможешь вынести. Кричит от боли только тот, кому уже невмоготу терпеть. Ты не кричишь — значит, ты сильнее: помоги! Но не присасывайся к нему пиявкой, не наслаждайся видом, звуком, криком — это ли не вампиризм?
А если тебе нужна чья-то боль, чтоб оправдать своё существование на этой земле — значит, ты и не живёшь. Верно: мёртвые сраму не имут. А раз так, то и поведения своего можно не стесняться. Христиане, вон, две тыщи лет почитают себя пупом Вселенной — ведь РАДИ НИХ Христос муки терпел. Именно терпел, между прочим, и нам велел терпеть. Так нет же — проще гордиться, что ради нас, говнюков, Такие Люди мрут. Откуда такая уверенность, непонятно — мне кажется, что у Христа своих проблем было выше крыши. Но – верим говнюки. Именно так — иначе б не он ради нас, а мы вместо него.
Каждый — сам: живёт, любит, болеет, умирает. Иногда — для и ради кого-то другого. Но этого другого каждый вален (как правило) выбирать сам. И те, кто выблёвывают эти слова, выкрикивают эту душу-, вымучивают эту музыку
— уж поверьте, выбрали не нас. Они вообще никого не выбирали, они так живут. А мы просто подвернулись. И присосались: кормите. Мы, мол, этим питаемся.
Посмотрите, кок он без страховки идёт
Чуть левее наклон — упадёт, пропадёт
Чуть правее наклон — всё равно не спасти,
Но, наверно, ему очень нужно пройти
Четыре четверти пути
Может, отвернёмся? Ему спокойнее идти будет. Не за славу, не за плату…
Из беседы Лёши Маркова с Ником Рок-Н-Роллом: “Знаешь, мне говорили, что в своё время, когда Янка появилась в Москве, в Питере — вот первые дела пошли, слушают её, клёво, кайф. И какие-то кухонные базары были то ли с ней, то ли при ней, что закономерный финал таких песен — суицид. ОБСУДЯТ ЭТО ВСЕ — И РАСХОДЯТСЯ…”
Надо ещё что-то добавлять?
КБ 29.12.99