То и дело лезет в голову какая-то фигня. Типа «опоздали родиться…», «не успели на праздник…”, ещё что-нибудь в этом роде. Грешным делом думается: а вот если бы X (Y, Z — на выбор) появился на музыкальном горизонте не в середине-конце 90-х, а в начале-середине 80-х — ух, что бы было!
А ничего бы и не было. Ничего. Потому что X (Y, Z — на выбор) просто не смог бы появиться на музыкальном горизонте, не протори до него дорожку А, В, С, D… V, W. И речь вовсе не о подражании, как, наверное, уже подумали наименее проницательные читатели. Речь о нормальной культурной традиции, в соответствии с которой, к примеру, Пушкин не стал бы “солнцем русской поэзии”, не случись до него хотя бы Ломоносова с Державиным. Так же служил бы камер-юнкером, так же трахал бы баб косяками, так же строгал детишек, так же стрелялся на дуэлях, может быть, иногда пописывал бы какие-нибудь неплохо зарифмованные эпиграммки на коллег по службе…
И наверняка по-человечески был бы гораздо счастливее, лелея своих синиц и не задумываясь о журавлях. Журавль — птица ненадёжная, да и хлопотно с ним, знаете ли…
В общем-то, дело вовсе не в стихах. И не в музыке. И не в старом хардкоре, и не в новой войне. И даже не в том, кто и когда выебал тебе мозги, искренне веря в то, что вырастет новый мальчик за меня, гада, воевать». Ну что? Выросли. Воюют. И за себя, и за тех, кто пал, взяв предыдущую высоту, и за тех, для кого путь к новым высотам оказался заказан. И за нас, грешных, заодно — не всё ли равно, кто остался там, в тылу, если единственная реальность — та, что дана в ощущениях?
На самом деле, конечно, всё далеко не так красиво. Скорее — трогательно. И — жалко. Живут в больших городах и в маленьких городках новые гребенщиковы, башлачёвы, летовы (и их много, Господи, как же их много!), орут свои корявые песенки для нескольких десятков друзей/знакомых, давятся палёной водкой от несбыточности желания улететь отсюда — ну хоть куда-нибудь, хоть в Питер, хоть в Москву, не понимая, что в столицах точно так же безнадёжно гнило, только трупные пятна прикрыты толстым слоем косметики, но от этого ещё гаже.
Хотя объективно то, что они делают, может быть нисколько не хуже творений легендарных грандов и монстров. Даже в чём-то лучше — потому что на полшага вперёд, на несколько сантиметров выше, и прошёл десяток-другой лет, и не совсем впустую прошел, и уже инстинктивно, шестым-седьмым-восьмым чувством знаешь. что будет там, дальше, следующим поворотом, за послеследующим… и как всё закончится, а заканчивается всё и всегда одинаково, ибо нефиг подрывать основы мироздания и ставить под сомнение многовековую мудрость народную…
Но почему же всё-таки порою нестерпимо хочется, и любится, и верится, и кажется, что вот теперь-то всё обязательно будет иначе, и горизонт бродячей собачкой ложится под ноги? И после двадцати семи лет, за которые, казалось, случилось всё, что только могло случиться, лопается броня благоприобретённого цинизма, и, не зная, чем можно расплатиться за этот нечаянный подарок, выбираешь самое банальное — и пишешь восторженные статьи, мучительно пытаясь поверить геометрией дисгармонию. И тщетно пытаясь понять — что, как, почему?
Работа критика вообще очень похожа на работу патологоанатома — расчленяя тело, вынимаешь внутренние органы, раскладываешь их в определённом порядке — ага, вот это, вроде бы, сердце, это печень, это селезёнка… И всё вроде бы хорошо, правильно, да вот досада — тело-то уже мертво…
Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов. Пусть стая чёрных синиц валит на ваш ёбаный юг. Вечность ждёт только тех, кто собственноручно зарежет свою священную корову, чтобы швырнуть к ногам Харона кровавую жертву, а не монетку из запавшего рта. Это не подвиг и не упражнение в мазохизме. Просто иначе никак — я это ЧУВСТВУЮ.
Почему именно «Порог” (и именно через «г»)? — предвижу, предвижу дежурные вопросы подобного типа, и так же дежурно отвечу. Ну во первых в традиционной культуре порог — это символ своеобразной границы между миром и миром мёртвых. Поэтому, кстати, нельзя здороваться и прощаться через порог — не просто дурная примета, а давно и прочно позабытый элемент мифологического сознания: человек там, за порогом, в ином мире; кто знает, кому ты желаешь здравствовать или предрекаешь новое свидание? Когда обживали новый дом, через порог пускали кошку — считалось, что с тем, кто первым войдёт в новое, необжитое пространство, может случиться всё, что угодно, и пускай уж лучше грядущие некайфы огребает животное, а не человек. Порог — не здесь и не там, он — между, это — своеобразная «нейтральная полоса’’, а поскольку истинное положение вещей, как правило, находится где-то между “да» и «нет»… Кыш, кыш, ненужный пафос! Короче, мы ничтоже сумняшеся претендуем если не на объективность, то, по крайней мере, на мягкую и ненавязчивую субъективность в описании того, что творится вокруг нас. Во-вторых, наш грёбаный дизайнер-теоретик фанатично любит фотожоповскую опцию THRESHOLD, каковая способна из вполне пристойной фотографии сделать нечто порнографическое: остаются только два цвета — чёрный и белый. Без полутонов. А знакомые с аглицкой мовой легко объяснят своим необразованным собратьям, что оный THRESHOLD в переводе означает… тот же “порог” — «мусоросдерживатель». Т.е. натурально-бытовое толкование: деревянный брусочек в основании дверной коробки, коий препятствует миграциям сора — как внутрь избы — так и вон из неё. Ну, вот где-то так и мыслится дизайнеру суть газетной политики — чужих не допущать и своих не терять. Какими бы оне не были. Хорошими aber плохими. Деление на “своих» и “чужих”, понятное дело, абсолютно субъективно и ни тех ни других ни к чему, собственно, не обязывает. Просто вот так вот хочется.
В-третьих, наш замечательный литературный редактор одобряет усилия своих соратников по запуску фантазии в безграничный свободный полёт и считает, что теперь наконец-то у нас появилось свежее оригинальное название (ещё б неплохо «рубеж», «грани», «погранзона»). Короткое и звучное. Приятное фонетически и графически. Навевает мысли то ли о метафизическом междумирье (философский уровень), то ли о прохудившемся плинтусе (бытовой). А переливаться из пустых наших-ваших голов в сию порожнюю сокровищницу будет — да примерно то же, что и раньше.
То и дело лезет в голову какая-то фигня. Типа «кому всё это нужно, кроме нас самих?»‘, «каждому времени — те песни, которые оно заслуживает», ещё что-нибудь в этом роде. Грешным делом думается: ну, живёшь ты тем, что тебе самому кажется правильным, ловишь своих журавлей в зимнем сером небе, кормишь их… тем, чем можешь, ну и что? Большинству-то твои заморочки до лампочки — им и синиц более чем достаточно. Но, подобно завзятому миссионеру, хочется, мучительно хочется обратить в свою веру хоть кого-то, пролить в его уши Свет Истины (читай — пополнить ряды сумасшедших, ведь чем больше наполненность дурдома, тем интересней: новые люди, новые впечатления), а уже обращённых попинать — что ж вы, мол, делаете всё не там, не так и не то…
Пока где-то в сером зимнем небе растворяется клин перелётных синиц, уябывающих на далёкий мифический юг.
