В ответ на захват турками Константинополя и переименование оного в Стамбул русская рок-звезда полузабытого болгарского происхождения Константин Панфилов переименовал себя в Кинчева.
Он будет именоваться Кинчевым до тех пор, пока столице Византии не будет возвращено ее исконное название, захватчики изгнаны, а сама Византия — возрождена в своих исторических пределах. Алло, тундра, говорит смешанный лес! После порожденного на глазах у читателей мифа обратимся к самому мифическому объекту: итак—Константин Кинчев!
Кто этот вкрадчивый парень в черном пиджаке с цепкой кошачьей походкой? Кажется, в 85-ом он ходил по Москве с блуждающим прозрением на туманном лице. Так обычно новое светило извещает век о своем приходе улыбкой зари на лице прозрачного озера. Он был—как стриженая шкура или спаленная поляна. Он делал свое черное дело в многочисленных красных уголках, взламывая общежития и жэки своей приблизительной гитарой. Тогда он выступал еще с ней. Гитара была просто орудием взлома и больше ничего (три- четыре аккорда).
Как любой настоящий художник, главное воздействие он оказывал на чулюющих от его магического магнетизма женщин и детей. Кинчев с такой яростью нависал лИдмирными сдобными куропатками и с такой яростью трещал ястребиными крыльями, что даже мужчины и ветераны начинали уважать в нем мужскую ослепительную мощь и творческоежерастворимое начало. Казалось бы, по всем законам в глухом среднерусском подполье не моргю оказаться такого артиста, ему там просто нечего было делать. Как бы профессионалы такого уровня зарабатывают на хлеб другим и в других местах. Но Кинчев зарабатывал не на хлеб. Он знал, что делал. «Старая Гвардия будет нести караул до утра»,—примерно так он тогда пел. И это был несомненный отблеск Гребенщикова. Кинчев взял у БГ его таинственную нежность и умножил ее на хлыст кинувшегося в погоню и идущего по пятам человека. Он был предтечей наоборот. Наоборот-потому что шел позади, пусть и след в след. Предтечей,—потому что был посланником и всего лишь частью Пришествия
К несчастью, я слаб, как слаб очевидец
Событий на Лысой горе.
Я могу предвидеть, но не могу предсказать
Но, если ты увидишь мои глаза— в твоем окне,
Знай—
Я пришел помешать тебе спать.
Это мое поколение молчит по углам,
Это мое поколение не смеет петь,
Это мое поколение чувствует боль;
Но снова ставит себя под плеть.
Мое поколение смотрит—вниз!
Мое поколение боится—дня!
Мое поколение пестует—ночь!
А по утрам ест себя…
Сине-зеленый день
Встал там, где прошла гроза.
Какой изумительный праздник,
Но в нем явно не хватает—нас.
Тебе так трудно решиться. Ты привык
Взвешивать против, взвешивать за.
Пойми—
Я даю тебе шанс!
Быть живым—мое ремесло,
Но это дерзость и это в крови
Я умею читать в облаках имена
Тех, кто способен летать.
Если ты Когда-нибудь
Почувствуешь пульс
Великой любви,
Знай—
Это я пришел помочь тебе встать.
Встать!
Лучшая на мой взглвд песня из первого широкоизвестного альбома «Энергия» процитирована мной почти полностью. В этой песне Кинчев почти самороден, почти ни на кого не похож. Но в целом в«Энергии» то там, то здесь встречаются настолько характерные гребенщиковские интонации, что если бы не знать о существовании КК, можно было бы решить, что это БГ.
Так Кинчев стал одним из первых в нашем роке отражением звездного рок-неба. Так, несмотря на впоследствии развившийся горьковский босяцкий романтизм, он, почти как Толстой, стал карманным «зеркалом» русской рок-революции. Музыкальные краски и вся прочая косметика к «Энергии» Кинчевым были подобраны оригинальные (чистая НинаХагген.«Я—меломан»— копия с «Нью-Йорк»), так что самый первый и самый сильный его «диск» закрепил синкретический характер его дарования. Как синкретическая религия езидов включает в себя и Бога, и Дьявола, и Христа, и Магомета, так и Кинчев сплел в тугой живописный жгут энергию, образ и рок-имя Святослава Задерия (кличка «Алиса»); непререкаемость мужской интонации и дворовую тематику Цоя с над- мирностью БГ и его поэтическим методом, его мистическими сеансами музыкальной связи (АКВАРИУМ). Получилась АЛИСА группа, ставшая кинчевской;получился«алисевший» Константин Кинчев—бич Божий, московский баркас на невской пристани, честный конокрад, стремительный цыган, человек, сделавший себя сам. как Господь, из московского пепла и невского ила: человек, вдохнувший в эту никчемную нелепицу Дух.
Несмотря на некоторую вторичность, искра Кинчева жгла, его пламя превращало воду в пар, т.е. природа веществ сохранилась—рождение новой звезды состоялось. Правда у звезды была нитка, уходящая в темноту. Неведомое стало поводырем Кинчева через своих подставных лиц. Началась история Константина Кинчева, история огнеголосого Вожатого в блаженных руках Поводырей.
Для того, чтобы увидеть ветер, на лодку ставят парус, а чтобы услышать, что происходит с русским роком—ставят Кинчева. Пластика паруса, пляшущего под напором бушующих масс, выразительная ярость невидимого натиска не должны никого обманывать: Кинчев есть, пока есть ветер. Что будет с гордым парусом, когда ветер кончится?— Он найдет себе новый ветер, нового необъяснен- ного Поводыря и объяснит всем, кто не понял, что имелось в виду, когда Поводырь пел.
Второй внушительный альбом, записанный в 1987 году, Кинчев назвал «Блок Ада». Несмотря на адскую игру слов и, например, на блокаду, ставшую реальностью и проводимую азербайджанскими «патриотами» в отношении Нагорного Карабаха и Ереванской республики, уделим здесь внимание только пластинке, выпущенной «Мелодией» лишь в 1989 году (после 2-х лет «мелодичной» блокады) и в разгар действительной блокады и агрессии упомянутых «патриотов».
В «Блокаде» Кинчев попал в полный рост на конверт с энергично поставленными более чем на ширину плеч ногами и стал похож на пожилого кожаного черта в противотанковом окопе. Залегающие по правую и левую руки две пары соратников только усилили указанную инфернальность. Но на оборке конверта был какой-то теткой (прошу прощения) надолбан абсолютно бредовый текст насчет обязательности победы сил добра над злом. (Это каким же злом? Кругом ведь одно добро!—Сумгаит, Фергана, Баку…). При этом в разговоре о Кинчеве был почему-то упомянут Шукшин (кто против нас. с Василием Макаровичем?-). А почему не Чапаев, он тоже Василий.
На «Блокаде» у Кинчева есть, как всегда, проблески гениальности, однако, «Энергия» оказалась безусловно ярче, там не было самоповторов. Увы.
Но характерная мрачность Кинчева местами оборачивается трагическим дыханием Голгофы.
Это ее разреженный воздух врывается в опустевшие легкие кинчевских песен:
А на кресте не спекается кровь,
И гвозди так и не смогли заржаветь,
И как эпилог—все та же любовь,
И как пролог—все та же смерть.
Кинчев знает все, что надо. И то, что любовь следует за мукой. И то, что ее рождение — в смерти. За эту мудрость ему многое прощается недураками.
Следом за живописной открыткой из начала века — «и в груди хохотали костры» слышится будто бы неожиданное: «Как смирение—глаза Заратустры. Как пощечина—Христос!». Эта зеркальная перестановка «свойств» призвана показать, что Кинчев не только все знает, но и владеет всем настолько, что может самостоятельно переставлять знаки на обратные (плюс на минус, шило на мыло, деньги на водку). Эта кинчевская игра в перемены знаков, игры полюсами-пожалуй, его главный художественный метод.
Очевидно, что истинное смирение Христа и божественное бешенство Заратустры героически перемонтированы Кинчевым затем, чтобы ветром удивления очередному козлу с рогов сорвало шапку Мономаха.за которую как за головной убор нынешняя администрация ответственности не несет (как. впрочем, и Кинчев).
«Кто-то очень похожий на стены давит меня собой»—песенная ходьба Константина по морю привычными зигзагообразными галсами. Это Кинчев делает настолько здорово, что, кажется, будто текст опять написан кем-то очень похожим на БГ. Мы должны, конечно, говорить и о музыке, но никуда неденешься. «Алиса», как ни крути, группа текстовая.
Представьте себе насос, которому завязали тройными узлами все жизненно важные шланги. Если он сможет запеть, он сделает, как и Кинчев, припевом заклинание «Мне нужен воздух». Наконец-то, начиная с «Блокады», мы знаем определенно, что нужно этому человеку от нас и родной природы. Его песенный удав задыхается, и нам, посетителям зоопарка, хочется тоже сорвать целлофановый госпакет с оболваненной теплицами головы и кинуться вслед за Кинчевым в кислородный омут, где, говорят, еще водятся тихие черти.
Кажется, я ничего не перепутал. Блоку—Блоково. Аду—Адово. Получается БлокАдово.
При этом, я думаю, надо осторожней относиться к распевам чего бы то ни было. Когда в «БлокАде» Кинчев повторяет несколько раз с акцентом на последнем слоге последнего слова: «Мы вскормлены пеплом великих побед», я понимаю, что речь идет не о баранах или там шакалах, а, к примеру, о ростках: но из всей фразы отчетливо выделяется многократное «бе-е-е», и начинает пахнуть стадом, а ведь и нам «нужен воздух».
Молчать, короче, торчать, атас-менты-на-ры- жих-облава, дон-дон, я спиридон, с каждой семьи по кусочку пемзы, три сорок три начиная операцию, пуск. Если что Костю и погубит, так это отсутствие юмора. Я устал мечтать про сочную постель. Лихие рубаки давно уже делают это на скаку, а долгие подготовительные кампании с чаем и гитарными переборами типа «если выпадет снег, ты ляжешь чуть раньше меня» и «ко-мне-я-кому- сказал»-уже не проканывают. Имитация мужского могущества, характерная для Кинчева, и демонстрация корневой качательной силищи- штука коварная. Слышите бряцание оружием: бряк-бряк-бряк. Тэтэха она, конечно, Тэтэхой, но как часто пел наш классик, и «у меня есть свой собственный хой» (см. «Табу»),
Только так… Тыры-пыры, ё-моё… Если ты веришь мне. ты пойдешь со мной!.. Маршевый настрой некоторых песен кинчевской «Блокады» вызывает в памяти пафос и ужас первых комсомольских строек, и на чуть ли не райкомовское требование Константина Ильича «ты пойдешь со мной» хочется ответить: «Я верю, но никуда не пойду. У меня здесь в полночь встреча с сестрами».
А вот очень внушительный по длине задув из живой разговорной речи, неожиданно (правда, по известному рецепту) перемещенный Кинчевым в песню: «Нелепо искать глаза сквозь стекла солнцезащитных очков». Солнцезащитные очки Константина далеко-не-Первого почти так же внушительны по бесконечности, как и железнодорожная вода Бориса далеко-не-Второго.
Антилитературность Кинчева вызывает уважение масс. Ёго непроговариваемый без «двухсот грамм» или музыки свое-{или свае-) образный нонконформизм люб простому народу и мне. Это как раз то. что нужно для песни, целиком построенной на интонациях и оттенках до боли родной речи, отчего бесподобный русский рок-буревестник так непонятен иностранным пингвинам.
Ясно, что я почти как тот житель рок-Питера Раскольников—«тварь дрожащая и права не имею», но не могу не сказать, как топор следующего. Костины блокадные заклинания «Красное на черном! Красное на черном!»—напоминают мне бормотания опнутой модницы в ателье индивидуального пошива. Ну, хорошо,—«красное на черном», ну (у Бори)«малиново-алая», ну,«золото на голубом»—ну. бросил и пошел. Что с этим носиться, как коробейнику по звуковому бездорожью и буеракам (смесь рака с буем—патент мой—АС.).
Все-таки хорошая пластинка «БлокАда»,—чего только не придет в голову, носить мне ее не сносить.
Высоцкий на своей последней пластинке спел «мне дожить не успеть, так хотя бы допеть». Перестройка и ускорение привели к тому, что, например, Кинчев в «БлокАде» допеть уже и не надеется: «Если песню не суждено допеть, так хотя бы успеть сложить». Думаю, однако, что Кинчев, несмотря ни на что, и допоет, и сложит, и вычтет, и умножит. Способности есть. Допеть песню протеста всегда есть шанс, пока погром идет у соседей. а не в твоей, расово-безупречной квартире.
Но что же последний альбом Кинчева? Он называется «Шестой Лесничий». Чувствуете тень от «Великого Дворника» БГ? Поехали дальше, вот вся песня «Вольному—воля» из «Лесничего №6». Она наиболее ярко отражает изменения, произошедшие с Кинчевым, а. значит, и с роком. Слушаем текст:
Думы мои — сумерки,
Думы — пролет окна—
Душу мою мутную
Вылакали почти до дна.
Что ж, пейте-гуляйте, вороны,
Нынче ваш день.
Нынче тело да на все четыре стороны
Отпускает тень.
Вольному—воля, спасенному—боль…
Вольному—воля.
Вот он я, смотри, Господи,
И ересь моя вся со мной.
Посреди грязи—алмазные россыпи.
Глазами в облака да в трясину ногой.
Ой, кровью запекаемся на золоте
Ищем у воды прощения небес.
А черти, знай, мутят воду в омуте
И стало быть ангелы где-то здесь.
Вольному—воля, спасенному—боль…
Вольному—воля.
Но только в комнатах—воздух приторный:
То ли молимся, то ли блюем.
Купола в России кроют корытами,
Чтобы реже вспоминали о Нем.
А мы все пробиваеся к радуге
Мертвыми лесами да хлябью болот,
По краям да по самым окраинам
И куда нас еще бес занесет.
Вольному—воля, спасенному—боль…
Вольному—воля.
Но только цепи золотые уже порваны,
Радости Тебе, Солнце мое.
Мы такие чистые да гордые,
Пели о душе, да все плевали в нее.
Но наши отряды, ой, отборные,
И те, что нас любили,—все смотрят нам вслед,
Да только глядь на образа—а лики-то черные,
И обратной дороги нет.
Что скажете? Хорошо, правда? Хорошо, так же, как и правда, что похоже и на «Что же дом притих, погружен во мрак» Высоцкого, и на «Время колокольчиков» Башлачева. Есть образные, непрямые заимствования, например, из Башлачева «посреди грязи—алмазные россыпи, глазами в облака да в трясину ногой» и др.. есть и прямые цитаты: «а черти, знай, мутят воду в омуте. И стало быть, ангелы где-то здесь» (у Есенина: «Но коль черти в душе гнездились, значит, ангелы жили в ней». На это уже упал некто Малинин). «И те, что нас любили—все смотрят нам в след» («Рок-н-ролл мертв, мы еще нет»,—не так ли?, БГ). «Купола в России кроют чистым золотом, чтобы чаще Господь замечал»—это у Высоцкого. Однокоренную строку в песне Кинчева искать не надо, Кинчев ее и не скрывает.
Это, еще раз оговорюсь, хорошо. Такая насыщенность языка речевыми включениями—просто Кинчевский метод, одна из его сильных сторон. Культурный слой его песен для рока достаточно глубок. При этом Кинчев—типичный рок-апостол, пишущий свое Евангелие от Константина, отсюда и перепевы. С Башлачевым—и сложнее и проще. Башлачев обеспечил новое приращение нашего рока, который после БГ шел в известном русле. Башлачев ввел в этот рок с его «международной» психоделической мистикой от Боуи и Моррисона— всепланетную русскую тоску и гибельную беспощадность. И тут парус Кинчева, было сникший, опять распрямился, вервие обратилось в струны, струны запели: «Хей-хей! Лихоманка-вьюга…». Вот вам и новая формула нынешнего кинчевского синтеза,—британское «Хей-хей» от Боба плюс российская «лихоманка-вьюга» от Башлачева. Ни дать, ни взять. Ни сесть, ни встать. Тут параллельно навела на Москву свой «Калинов Мост», сложенный из чисто-русских бревен, колонизованная Ермаком Сибирь: и поперла Русь-матушка, выдавая кайф на-гора: «Даешь Руцсский рок!» Русский уже в том смысле, что в косоворотке и расшитой рубахе, да с ленточкой—не то кузнеца, не то заплутавшего хиппи. а ведь есть еще. несмотря на украинскую фамилию, очень русский Шевчук (см. все его «песни о Родине»), И вот Кинчев берет в одну руку «молоко кобылиц», в другую «кочевника- ветра» и под новый русский распев «ой-ё-ёй», «ой-да-да-да хей-хей» возрождает эстетику «Кобыльих кораблей» Сергея Есенина (был такой тезка у Минаева и Орджоникидзе).
Где молчанье подобно топоту табуна, а под копытами поле,
Где закаты выбивает позолоченный мост между небом и болью,
Где пророки беспечны и легковерны Как зеркала,
Гце сортир почитают за храм,
Там иду я.
В этом месте «Шестого лесничего» Кинчев срывается на легко узнаваемый звук, да так, что кажется вскричала душа Шевчука среди осин. Но тому, кто скажет, что это плохо, я первый подожгу входную дверь и изорву записную книжку. Кинчев почти гениальный исполнитель своих эстафетных идей и отличный текстовик. Чтобы написать так, как он это сделал и спел «Вольному—воля, спасенному—боль», надо знать и понимать то. что не передается через бумагу или в разговоре, нужна сопричастность, хотя бы краткая,—краю, где рай на земле всегда был мукой, а любовь-болью. Так и в известную русскую пословицу, где «спасенному—рай», входит и опыт этого места и времени. Да, но первая песня «Лесничего» все-таки честно содрана у «АВИА», что правда, то правда. Хорошо хоть не с «Феличиты».
Но это так, походу…
Кинчев—один из немногих на сегодня мастеров такой рок-поэтической формулы, которая делает образ могущественным и вводит его в речь, а может быть, даже и в эпос, хотя Башлачева он в этом и не превзошел. Рок невской плеяды в том виде, в котором он появился, не мог продолжаться долго, а от смерти его могпа спасти только культурная традиция. БГ выгребает через всемирную культуру одной рукой, другой—через русскую. Остальным же, тем, кого фатально обокрали с детства учителя и министерство образования, осталось единственное и естественное развитие—в русский фолк. Майк, например, послал всех по матери и остался на «Белой полосе» и получилось то. что мы видим: «музыкальные рок-консервы», правда, хорошего, доброго качества. А остальные незаметно для глаздуоеют, березовеют, осинове- ют… Но и тут Кинчев устоял только одному ему известным образом на только ему одному принадлежащей территории—русская отчаянная рас- крашенность его песен не мешала одновременной западной манере и образу, который у Кинчева и на сцене остался прежним: с кулаками, с героической ровной спиной и руками, выразительно согнутыми у локтя. Получился эдакий Василий Блаженный в костюме из черной кожи и с металлическими браслетами и промчим никелированным проклепом на важных местах, серьги, хайэр, саунд, драйв и что еще там положено в таких случаях. Видимо, идя навстречу пожеланиям трудящихся и избирателей своего округа, в «Шестом Лесничем» Кинчев металлизировал кое-где и гитару, а вообще музыка «Лесничего» помимо русских напевов в западной своей части показалась мне архаичной, музыкальные идеи избитыми. Ну что поделать, избиения-примета времени. Кинчев нравился и это нравится, очень нравится настолько—что это даже печалит, так как грозит перерасти в основную его функцию. Есть опасность превратиться в этикетку, когда бутылка выпита, но можно остаться и джином, который неуловимо покидает сосуд после откупоривания Вот такие дела.
Стоит ли доказывать очевидное? Кинчев—один из самых изобретательных мастеров рок-идеи на стадии ее воплощения, уникальный сочинитель рок-скороговорок и их неподражаемый исполнитель. Если такие его поэтические фрагменты радуют независимо от всего текста: «он белый, как больницы», «я как местоимение, не имею лица», «вскрой душное небо скальпелем утренних птиц», «легковерны, как зеркало», то существуют тексты, которые необходимо воспринимать целиком, во всей и единородной яркости и энергии.
Тоталитарный РЭП
Тоталитарный рэп—это вам не ха-ха.
Тоталитарный рэп—это факт.
Тоталитарный рэп—сформирован годами под вой сирен и лай собак.
Тоталитарный рэп—это вариант реконструкции церкви под склад.
Тоталитарный рэп—это танец: шаг вперед— два шага назад.
Тоталитарный рэп—это…
Тоталитарный рэп—это ад.
Тоталитарный рэп—это абстрактный пряник
и абсолютно конкретный кулак.
Тоталитарный рэп—это эксперимент по перестройке сознания масс.
Тоталитарный рэп—это ласковый голос: «Предъявите ваш аусвайс…»
Тоталитарный рэп—это Аквариум для тех,
кто когда-то любил океан.
Тоталитарный рэп—это Зоопарк, если за решеткой ты сам.
Тоталитарный рэп—это Аукцион, где тебя покупают, тебя продают.
Тоталитарный рэп—это Джунгли, в которых, как ни странно, живут.
Тоталитарный рэп—это Телевизор, он правит нами, он учит нас жить.
Тоталитарный рэп—это Кино, но о Кино я не могу говорить
Тоталитарный рэп—это Игры под током, эдакий брейк-данс.
Тоталитарный рэп—это дискотека, где крутит свои диски пулеметчик Ганс. Тоталитарный рэп—старый как мир Аттракцион, но он жив и теперь.
И комнату смеха от камеры пыток до сих пор
отделяет дверь.
И гласность имеет свой собственный голос.
Но за гласностью—негласный надзор.
А если тебя выбирают мишенью, то стреляют точно в упор.
Тоталитарный рэп—это всего лишь модель
общества глухонемых.
А если они вдобавок плохо видят, то это только лучше для них.
Вы скажете мне: «Что за поза? Вы, батенька,—максималист!»
Я отвечу: «Что вы, мой фюрер, я просто Анти-фашист, антифашист!».
Раз-два.
Дыр-дыр-дыр
У нас новый Командир
Раз-два…
Надо ли объяснять, против какого фашизма выступает Кинчев в этой песне «Шестого Лесничего». Такой текст нельзя разминировать, потому что его нельзя взять в руки, он взрывается от малейшего прикосновения хотя и плохо срифмован. Кинчев остается стихийным поэтом, чередующим собственное вдохновение, зоркий взглед зеркальных зрачков, умелую руку и чужое дыхание. Кинчев остается поэтом, существующим в записях собственного голоса, и поэтому освобожденным от необходимости печататься, и тем самым ложиться под пресс требовательной российской письменности. Он умеет писать и петь наотмашь, он человек жеста, он поэт жеста. Он ввел в русский рок жестикуляцию. Не правда ли, это очень оживляет речь… (не слышно, выразительный жест,— прим. авт.). Он легок на помине, он вчера был здесь, сегодня-там. Он писал вчера и сегодня, он завтра не напишет ничего!
Сочетая в себе прыгучесть бандерлога и притягательность удава Каа(см. песню Кинчева и сказки Р.Киплинга), Кинчев заставляет вспомнить еще об одном явлении в культуре—о явлении двойников. Не говоря уже о том, что и у самого Кинчева есть(или был)двойник Борзыкин изТЕЛЕВИЗОРА, сам Кинчев является двойником самого себя, т.е. Константина Панфилова, затем двойником БГ и АБ. Гребенщиков и Башлачев шли мимо сцены из небытия в небытие, оставляя за спиной вечную славу. Кинчев пробирался именно к сцене, вот он на ней и подзастрял. Двойники—бессмертны, они проводят вас до могилы («пролет окна»—вариант), но никогда не лягут радом, у. них другая судьба, а это их проклятие, их агасферический мученический крест.
При этом Кинчев отравлен идеей мессианства— «за мной»!, «я научу тебя»,«я объясню тебе», «идем за мной», «я умею читать в облаках имена тех, кто способен летать», «помни—это я даю тебе шанс!». При этом, как поется в одной из песен «Шестого Лесничего», еще и «солнце—за нас!». А мы-то думали, что солнце за Польшу или за Монголию, а так, стало быть, за нас, ну и слава Богу, значит и победа будет за нами, и дело наше- правое…
Сколько гадких утят встало на гадкое крыло под эти заклинания, можно понять, глянув на любой псевдомузыкальный «рок»-выпуск по ТВ или радио. Гордые птицы кинчева. которых он, как горьковский Буревестник, а . может быть и Дан- ко,—трепетно позвал в полет, теперь тучными галдящими стаями носятся по городским и всесоюзным поп-свалкам и поспешно хватают из рук худсоветов, жюри и прочих комиссий по делам«Тех, кто способен летать».
Такова ирония развития любой благородной идеи. Видимо, чтобы сохранить небо чистым от- невразумительных полетов, надо было звать в землю, на землю или под землю. А что на земле? Оглянись—куда там! Где вы, тесные гребеньщиковские кухни, доставшиеся Кинчеву в наследство? Где вы, колокольная медь Башлачевского царь-колокла с вырванным языком и вынутой душой?
Рок ушел из кухонь с чаем и попал в буфет с пепси-колой, где вместо колокола—третий звонок и программа в антракте. Получился не царь—эдакий пепси-колокол. Рок перестал быть образом жизни, жизнь пошла своим чередом, а образ остался образом. ПИНКинчев ФЛОИД—невозможен. Кинчеву не быть красивой умирающей вещью, техничность—не его конек. Да, но Кинчев стал частью самого романтического куска рок-лавы, остывшей у нас на глазах. Он звал за собой, но вышел ли на площадь он сам? Рок пока отвернулся от бездны разверзшейся перед ним жизни и имперского хаоса в утробе российского динозавра. Вообще у романтиков в этой жизни почти нет шансов. И никакие Кинчевские междометия из серии «дыр-дыр-дыр», «тра-ля-ля», «шуга-шан-шуга», «йе-йе!» в этом не помогают.
Правда, король романтиков Байрон нашел выход, он покупал оружие греческим повстанцам и сражался на их стороне за свободу народа, плененного зверем. Однако никто из наших рок- романтиков не услышал, например, отчаянного крика Карабаха, взывающего из рук все того же зверя и оболганного братской интернациональной радио-теле-пресс-сворой.
Куда там. русский рок был занят жанровыми коммерческими проблемами. «Рок-н-рол» давай!» стало девизом рока, выброшенного на прилавки. Те, кому не хватило импортного товара, всерьез занялись русской славой в русском роке, национальной гордостью, квасом и водкой вели- короссов.Русский рок—хорошо! Русская гордость-отлично! Но как быть с русской виною?(Или Червонописский снял этот вопрос?) Калинов мост под ее грузом треснет, а официальная культура в основном эту вину приумножает. Чистый рок, как явный антагонист всего официального, как часть контр-культуры, мог бы сделать такой выдох, облегчающий душу, важно только, чтобы дыхание было естественным, не таким как «щи аля рюс» САНКТ-ПЕТЕРБУРГА и РУССКИХ хлебающих двумя ложками из одной тарелки.
Кинчев. слава Богу, не из таких нахлебников,— но… На записях акустических концертов голосом Кинчева спето: «А мы танцуем на палубе тонущего корабля. И напеваем—тра-ля-ля ля-ля!». Оправдать это кинчевское «ля-ля» может только то, что он не знал обо всем, что творилось в трюмах корабля. Но вред ли это—то. что делает дыхание чище.
Русский рок, что в тебе русского! И какой нерусский любит быстрой езды! Редкая птица долетает до середины Невы. На середине ее, милую, литуют, а литая птица не летает. Вернее, летает, товарищ сержант, но только низко. Низко.
Невский туман почти рассеялся, и отражать стало нечего. Кинчев хорош, как никто, и ничто не забыто. Нечего зеркало пинать, оно не виновато. Если звонят из Калашного реда и просят туда не приходить,—зеркало здесь не при чем. Свет мой, зеркальце, скажи: да всю правду ду-ду-ду… Чур меня, чур! Зоркое зеркало Кинчева вплотную приставлено к зеркалу наших глаз.
А.Семенов