«ДДТ» в Архангельске. Прекрасная возможность для взятия интервью у самого …Юрия Шевчука. Отважился на это Сережа Великолуг. Кто знал, что это будет его’ последняя работа…
С, В.: Я не являюсь поклонником вашей группы, по мне интересна та стихотворная канва, в которую вы облекаете музыкальную форму. Все наши песни наполнены такой острой социальностью…
Ю. Ш.: Ну, почему, не только…
С. В.: Откуда берутся силы, чтобы раз за разом пропускать через себя революцию, когда окружающая действительность в стране далека от революционных перемен?
Ю. Ш.: Я вообще противник этих всяких революций…
С. В.: Вы за эволюционный процесс?
Ю. Ш.: Французская революция, английская революция — все это уже процесс, по я считаю, что этот процесс сложный, и нам не хватает куль туры в стране, чтобы полностью осознать все это… Эта песня «Революция» — она сложена в два начала. Там куплет за, куплет против войны, и я не делаю выводов никаких. У меня до этой песни вообще существовала целая поэма, а осталось три куплета. Я долго мучился «той проблемой — за или против? Революция была достаточно давно, но она до сих пор актуальна, и она будет актуальна всегда, как всегда будет актуален Достоевский, как Шекспир.
С. В.: Ты тексты сам пишешь?
Ю. Ш.: Да, а кто же?
С. В.: Быть может это будет неприятно тебе как поэту, но мне кажется, что твои тексты несколько прямолинейны, они лишены образности, какой-то эзоповости, они довольно ломообразны…
Ю. Ш.: Прекрасно, прекрасно…
С. В.: Ты хотел этой цели достичь?
Ю. Ш.: Я это делаю сознательно. Ну, во-первых, язык эзоповости это язык, у которого двойное дно, т. е. двойное дно поэтичное это естественно оно у меня есть, но эзоповости во многих песнях у меня нет, по тому ’что эзопов язык — это язык рабов, это же любому дураку ясно. Язык рабов, который в России (и не только в России) был очень популярен.
,
В. С.: Были такие поэты — обереуты. Их ведь нельзя назвать рабами при всей их иносказательности в использовании эзопового языка.
Ю. Ш.: Да, я их очень люблю. Но это другое дело — там идет игра между жизнью и смертью, там все в порядке. Булгаков очень серьезно занимался этими вопросами. Уже тогда на всю страну шли споры: какая поэзия выше — «темная» или «светлая», т. е., понятная или непонятная. Это извечный спор. Гребенщиков может петь про воду, я говорю о сек се. И то, и другое должно жить. И здесь никаких мук у меня нет, я очень люблю народность и, как кажется, понимаю это верно, т. е. не в смысле косоворотка и сапоги, а именно в понимании духа. Люблю поэзию ясную, российскую.
С. В.: У тебя есть семья, дети?
Ю. В.: Конечно, есть.
С. В.: Как те идеи, что ты несешь в массы, реализуются у тебя в семье, в отношении сына, например?
Ю. Ш.: Надо прежде всего работать. Это раз. Во-вторых, если ты — отец, то я уверен, что для сына главное не то, что отец порет его ремнем и воспитывает дома; главное — это воспитывать сына своим примерим, своей личностью. Надо прожить так, чтобы сын никогда не смог сказать, что его папа был говном. Вот и все. И чтобы сын никогда не от казался от своего отца.
С. В.: Было бы довольно банальным разбирать какой музыкальный стиль у «ДДТ» — хочется разобраться в самом творце, нежели в его продукции.
Ю. Ш.: Ну, в творце вы никогда не разберетесь. У меня все в песнях, все в творчестве. Надо их внимательно прослушать и там многое ясно. У Льва Николаевича Толстого тоже спросили, что значит его роман «Вой на и мир»? Он говорит, мне легче его заново переписать, чем объяснить.
С. В.: У тебя есть время слушать чужую музыку, и если да, то какую?
Ю. Ш.: Я очень широко слушаю музыку, ведь в каждой музыке — вы это сразу чувствуете — есть правда и неправда, искренно это или ложь, гармонично это или нет. Вот вам наша музыка не нравится, но согласитесь, что у нас гармоничное творчество, музыка, слова, все люди у нас гармоничны. Это вот главное. Это и есть песня. Песня — это не только слова, а и то, и другое, третье, десятое, все здесь очень важно.
С. В.: Как вы оцениваете утверждения, что творчество Гребенщикова основывается, главным образом, на переводах?
Ю. Ш.: Борис вообще очень хороший переводчик, он много чего переводит. У него просто другая культура, он вырос па этой культуре, прекрасно знает английский язык. Я вырос на совершенно другой культуре, не па английской, не на сагах, не на Ирландии, не на Токиене с его исследованиями колец, у меня совершенно другое: я вырос в России…
С. В.: Что на ваш взгляд мешает проникновению нашего рока на Запад?
Ю. Ш.: Это долгий разговор. Я считаю, что Америка — своя страна. Вот вы спросите, знают ли здесь в России Брюса Спрингстина? Может быть одни из ста скажет, что знает. А в Америке Брюс — номер один. Также и у нас, это разные совершенно вещи. Языковый барьер, то, сё, проблемы. Хотя мы недавно в Будапеште были, на фестивале европейском альтернативном, так нас там отлично принимали, хотя никто не понимал нашего языка. Ведь у многих наших групп нет темперамента, нет страсти, нет правды. Это очень серьезно.
С. В.: Твое отношение к современным музыкальным направлениям на За паде, к музыке «независимых», например? Многим у пас такая музыка не нравится…
Ю. Ш.: Я вообще против того, чтобы всем все нравилось. Как сказал Мао Цзедун, пусть расцветет тысяча школ и цветов; чем этого будет больше, тем это будет лучше. Как можно всем торчать от одного? Когда все любили «Битлз», я почему-то любил «Роллинг Стоунз».
С. В.: Но существует определенный уровень культуры. Например, если картины тою же Пикассо смотреть в зале, где температура 40 градусов мороза, то восприятия нужного не будет, потому что нет соответствую щей обстановки. Может и у нас в Союзе такая обстановка, которая препятствует восприятию многих цветов…
Ю. Ш.: Я не министр культуры, я делаю свое дело. В России что-то катит, что-то не катит. У нас сейчас сложнейшая ситуация в стране, неужели это не понятно?
С. В.: Нет, это понятно, но в этой ситуации всплывают и побочные элементы: шарлатанство, гипноз, экстрасенсы. Народ тянется к этому, но на до как-то исподволь бороться за творчество, за завоевание масс, душ…
Ю. Ш: Что я завоеватель какой, что ли? Завоевывать — не завоевывать… Писать гениальные песни, ехать в Америку… Надо делать свое дело, мучиться, страдать, нужно быть человеком прежде всего. Пели вы не. человек, то вам уже ничего не поможет — ни кисть, ни краски, ничего. Мы уже все устали от вождей, от идей, от завоеваний или еще там чего, от этого страха. Мы все добрые люди, мы делаем свое дело, делаем от души, на полную катушку.
Я не Гребенщиков, он хочет стать супер-звездой мирового класса, пускай он ею станет, мне этого не нужно. Главное, чтобы меня слушали, чтобы в чем-то им это помогало.
С. В.: Твое отношение к христианству?
Ю. Ш.: Прекрасное отношение. У нас вообще выбито все, нет ни культуры, ничего. Мы все начинаем заново, поймите, заново. Поэтому все валят как быдло на этих Кашпировских и пр. Это все низкий уровень культуры, который, естественно, надо повышать.
С. В.: Пели у тебя кончатся силы, что ты будешь делать?
Ю. Ш.: Я застрелюсь, куплю пистолет и… — Водяной» подсказывает кто-то.
С. В.: Сколько человек сейчас в группе?
Ю. Ш.: Одиннадцать.
С. В.: Петь тенденция к расширению?
Ю. Ш.: Нет, мы скорее стараемся вглубь работать, чем вширь.
С. В.: Что же все-таки оказало на тебя решающее воздействие, какие представители культуры?
Ю. Ш.: Я по образованию художник-педагог, живописец, поэтому это все для меня культура, каждый художник, каждый поэт для меня это кусочек Вселенной. Конечно, в разные времена жизни у меня есть пристрастия, которые наиболее созвучны моим переживаниям, мыслям, душе.
Естественно, невозможно ни пройти, ни проехать мимо, ни плюнуть в этот пласт культуры; Высоцкий, Окуджава, Галич — это естественно. С другой стороны, совершенно естественно те же Обереуты или, допустим, тот же Мандельштам. Был период жизни, когда и читал только одного Мандельштама, или, допустим, Гумилева, Ахматову, или Тютчева, или Фета, которого очень сложно понять, гораздо сложнее, чем обереутов. Сейчас меня больше Тютчев и Фет задевают, эта негромкая российская поэзия. Остального я уже наелся…
Разговор переходит на участников группы, на их пристрастий…
Ю. Ш.: Эклектика — это такой суп, который можно сварить очень вкусную. У нас разные вкусы: Никита любит ритм-энд-блюз, Вадик — классический хард, Андрей Васильев, гитарист, — новую волну, Андрей Муратов — классическую музыку, а вместе все это составляет «ДДТ».
С. В.: А как удастся попасть в резонанс столь разным людям?
Ю. Ш.: Потому что в каждом из них есть главное: они все люди, они люди, вот что самое главное, и как люди все друг друга понимают и дополняют. Вот, наверное, гениальный и самый настоящий способ совместной жизни людей. Рок-н-ролл — это способ жизни.
У нас нормальные дружеские отношения между собой, все друг друга очень уважают, у нас в группе говна, как говорится, нет, а в других группах есть. Многие работают просто за деньги. В «Алисе» то же самое, что и у нас. Костю я очень люблю, это настоящий человек. А вот, например, Мамонов, он вообще ушел из «Звуков»… Нужны стоящие человеческие качества, потому что жить вместе — это очень сложно…
С. В.: Твое отношение к рок-клубам?
Ю. Ш.: Раньше это было действительно рок-движение, многих объединяло только то, что всех одинаково давили, а сейчас этого нет, и нет по этому никакого рок-движения. Я вообще не верю, все это фикция, есть разрозненные личности, сейчас вообще время личностей, а не движений… С. В.: А не произойдет ли потом падение с больших высот прямо вниз? Ю. Ш.: Волков бояться — в лее не ходить. Это во-первых. Во-вторых, с каких высот? Я ничуть не изменился: как десять лет назад играл рок-н-ролл, так и сейчас его играю. Какие высоты? Это для кого-то — высоты, для кого-то — покорил там Советский Союз, потом Европу надо покорить, потом Америку, потом на Луну надо поехать, а для нас главное — хорошую песню сделать, оторваться на сцене, поиграть в кайф…
С. В.: Как вам наша публика?
Ю. Ш.: Публика у вас отличная. Вообще, публика для нас —— это главное, мы не из тех артистов, которые могут насрать публике на голову. Публика — главное, это закон…