ТЕАТРАЛЬНЫЕ ТЕКСТЫ КК

Уже много лет, с тех пор, как братство, по видимости распалось, о нем нет никаких вестей.

Сегодня, входя во двор старого дома, я заметила на стене его имя. Потом оно опять бросилось в глаза, когда я звонила из уличного автомата. Кто-то расцарапал стенку буквами его имени и условным знаком.
Раньше, когда паломничество являло себя во всей красе, его присутствие было известно, даже когда об этом был оповещен самый узкий круг людей. Видимо, имя действовало на круг, как луч солнца на линзу.

И самое время — избавляться от нездоровой страсти к истине. Можно разложить старые записи, фотографии, взгляды, жесты, заметки, вздохи, автографы и начертить карту былых странствий. Не думаю, что нанесу урон тайному смыслу происшедшего, хотя бы потому, что тайное — невыразимо.
И Мастер Экхарт, великий мистик, знавший во всем этом толк и сам из того же, кстати, братства, именно так освобождал воображение: он писал и ничего не придумывал

Театральные тексты К. К.
Их три: «Театр», «Лунный вальс» и «Театр теней».
Как будто — вне формулы и вне программы, в обход площадного величия эха многократно усиленных описаниями «заслуженных хитов».

Не образуют цикла и не вспоминаются (не исполняются, как обещание) КК. У этих текстов — другая слава — подземная — и другой символ: та девочка с бледным лицом и глазами, взглядом — внутрь. В рубашонке до пят, босиком — стоит и тишит. Алиса. Легконогая, она не легка на помине. Сама является и исчезает, как пропасть для глубоких, нежное — для чутких, редкостное — для редких.

Как тот театр (который не слова, но то, что за словами), где на первых ролях тишина вокруг голоса, след жеста, тьма вокруг света и пустота пространства. С событием по самой середине. С событием, как с соучастником. Слово… Что такое слово в театре? Записка в бутылке, брошенная в море. Сигнал беды и жизни. Кто знает, чьи слова мы произносим, кто до нас их высказал? Это жизнь — река, дважды не вступишь. Театр — море. Здесь можно вернуться…

Саша Башлачев, поэт высокой пробы, возводил слово в примету. КК, поэт замкнутого пространства, сделал приметой событие, которое очистил от всех автоматизмов и случайностей. И пережил — прилюдно, на глазах…
Мой театр — мой каприз,
Здесь нет кулис.
Мой зрительный зал—
Это я сам.
И в моей труппе сотни лиц,
И в каждом я узнаю себя.
При свете лунных брызг Я играю жизнь.
Мой театр — мой каприз,
И кто вошел сюда, тот уже артист.
Здесь тысячи фигур ведут игру.
Здесь кто-то виноват, кто-то рад.
Кто-то зол, кто-то счастлив,
Кто-то просто слаб.
Театр — мой мост,
Я слышу смех звезд.

Не текст, а куст, вырванный с корнями аккуратно. Похожий на фрагмент: беседы, разговора, диалога — живой ответ на чью-то мысль. Поверхностен, как журналистский очерк; цепок, как случайный взгляд артиста; четок, как рисунок.
Фрагмент важнейший, еще не карта, но несколько меридианов есть. Не острословен, лишь слегка афористичен, не ловкой фразой — точным кроем, а контрастом слов- понятий — театр и жизнь. И сразу — поперек клише (вот, кстати, знак: вдоль — никогда, сам — никуда, пока не найдет, где пересечь): театр — подделка, новодел, повтор, безделица. Искусственность и поза, пыль и скука. Темнота. Фальшивая игра: без правил, цели, смысла.

Ответ (ему бы — по азарту — с «но» начаться): «Мой театр — мой каприз». Как будто вырван из тишины, в которой падают слова (он их ждет и сам не знает, какие именно придут). И вдруг — редчайшая картина: зрелище одного зрителя. Представьте: зал, в нем сидит один человек и смотрит на сцену, где толпа героев всех шести сюжетов со всеми вариациями (за всю историю человечество больше не придумало), которые играют для одного.

Не картина — перевертыш, а действующие лица (личики как будто) в ней, похожие зачем- то на персонажей Малевича, потеряв торжественность, вдруг стали хрупкими, заголосили.
Театр, в котором жизнь словно на волоске повисла, потребовал единственно серьезного ответа: игры. И он ответил — не столько на вызов (это его не волнует), сколько на призыв: «Я играю жизнь». Не первого и не второго плана, а всю — через себя. Не разделяя и не разделяясь. Нет — под- и над-, все — вместе, неразъединимо. Во-первых, потому что такова натура; во-вторых, случайно выскочила (да не случайно задержалась) еще одна примета его лирического мира: «Я слышу смех звезд».

Так, за повседневным маскарадом высветилась неприметно вечность. Возможно, что сам весь этот образ, четкий, ясный, динамичный, появился как оппозиция к более пестрому, мозаичному строю АКВАРИУМА. Возможно, это просто отражение природы КК, которому тесны реалистические пространства андеграунда, как скучны его домашние сюжеты.

Поэтому его видение сразу отличается большей живописностью, затаенностью и открытостью. Он видит мир и слушает его в себе. Как сказку. Возможно, для Алисы.

Маленький, забытый всеми театр.
Свет керосиновых ламп,
В небе поют голоса тех,
Кого я любил и ждал.
Музыка зовет меня вверх,
Я уже на вершине крыш.
Мы танцуем лунный вальс,
Хотя я не сплю, а ты спишь.
Ну, а там, внизу, тает снег.
Сотни свечей ждут огня,
Тысячи глаз — глаз.
Я начинаю играть в игру.
Когда на часах — час.
Маленький, забытый всеми театр,
Свет керосиновых ламп,
И вот вновь в небе поют голоса Тех, кого я любил и ждал.
Сейчас, когда движение стало, как подземная река, он вестей не шлет. Наверное, став странником, он ушел за горизонт.

Ну, а там, внизу, тает снег.
А это — для себя.
Страничка дневника, которая утеряна нарочно. В расчете тайно-явном на то, что кто-нибудь пойдет во след (а, может, поперек), найдет листок и текст расслышит.

При симметричной композиции (порталы слева-справа расписаны зеркально) здесь две важных — потому что новых — точки: завороженность (не от прекрасного пейзажа и милого лица) от того, что САМ приворожил; и игра в игру — не «я играю в жизнь», но — «я начинаю играть в игру». Разница весьма существенна.

Первое предполагает знание того, что есть на самом деле, и того, что быть должно. Тогда— театр, волнующий, как… ночь.

Второе — маска — в том смысле, в какой обычно понимают одну предельно крепкую и яркую черту,— черту, через которую не ходят. Не ступают.

Гримаса, ставшая границей. Незримость полная для тех, кто знал и ждал. И — очевидность для остальных. Такова игра игры, когда с наважденьями — в мир гирь, не жжа, а согревая, взращивая, а не рвя.
Инерция и сила сошлись, замкнув пространство. Потому что подпустил (или — черед пришел?), возненавидел и очаровался безликостью, безмерностью и родовым началом (безличным то есть) надменной черни.

Впрочем, это — сюжет для «Вальса» запредельный, но давно описанный КК и верный для первого концерта на арене. Тогда произошла подмена: себя на всех. На все. А главное — вина на воду и хмеля вечного на редкое похмелье. Ночь стала тьмой, а дерзость обернулась и застыла. Как раз по середине сцены.
Маской, в которой главное — бесперспективность плоскости.

В театре теней сегодня темно,
Театр сегодня пуст.
Ночные птицы легли на крыло.
Выбрав верный курс.
Стены да, пожалуй, бархат портьер
Еще пока помнят свой грим.
Город накрыла ночь.
Снами задув огни.
Скрип половиц за упокой.
Лишь время сквозь щели сочится луной,
Лиц не видно,
Виден лишь дым за искрами папирос.
Квадрат окна дробится в круг,
Чуть-чуть — и вдруг:
Слышишь — хранитель хоровода рук
Шепчет слова, я повторяю за ним:
Дух огня, начни игру,
Нам не начать без тебя,
В алых языках ритуального танца
Закружи гостей!
Взойди
Над прахом ветхих знамен!
Взойди
Мечом похорон!
Мы здесь, мы ждем сигнал.
Сигнал к началу дня.
Распиши горизонт Кострами новых зарниц,
Вскрой душное небо Скальпелем утренних птиц.
И хотя этот восход еще слишком молод, А закат уже слишком стар,
Я продолжаю петь,
Я вижу пожар!
Театр начинает жить,
Лишь только свет отбросит Первую тень.
Театр начинает жить,
Когда мы поем:
День! День! День!

Но в театре теней сегодня темно.
Пейзаж после битвы.

Здесь все просто: осколки, дребезги, детали — беспредметье. Пепел, легкий дым и декорации, как в фильмах Линча. Тени тех, кого он знал в «Театре», а в «Вальсе» ждал.
Слова на редкость оторваны от смысла, чувства и друг друга. Упали как-то вдруг, как занавес железный. Между автором и теми, для кого… и вроде с кем он вместе. Бессловье, немота — при ясном зрении и слухе. Кажется, что главный — двигательный центр смирен безлично — теплым окружением.
Мелодия — как будто парафраз известной песенки известной группы. А смысл переместился в голос, интонацию и звук. Все замерло, оцепенело. И отошло, как берег дальний, омытый памяти волной.
Пришла легенда.

Резюме.
Развертывается судьба. Или метафора ее. Словно выброшенная на другой берег, она хорошо просматривается, расшифровывается (особенно задним числом) и простреливается. Шаг влево — шаг вправо рассматриваются — как побег. Того, что привилось и проросло.

Но главное — не в этом. Цитирую: «Ну, что, солнце мое, дух перехватило? Хочется к нам? Тогда вот тебе мое помело. Лети!». Это — присказка к новой пластинке. А кто у нас на помеле, мастер? Известно кто. Но не верится, что это она — бледно-дымчатая Алиса вдруг превратилась в ведьму.
Просто она ушла. Ведь нет о нем вестей…
Лариса МЕЛЬНИКОВА.


Обсуждение