101-Й КИЛОМЕТР ЛИДЕРА

-I-
Вот ведь как: кумир столичных тинейджеров — массовик-затейник в поселковом клубе. Приходит местная знать, все больше 262-я да 117-я; любопытствует, с какой стороны композитор нажимает на клавиши; потом обожание начинается: «Сыграй-ка, милай!..»
А поселок хоть и городского типа — буржуй в пыжике, десять девок (одна аж в лосинах), ментов человек сорок и лосьон по праздникам завозят — ходьбы через него пять минут в любом направлении; цифирный поселок, табличный, монотонный, если не сказать ублюдочный; всех развлечений, что в областной центр съездить, трипак вылечить. 101-й километр, не обессудьте, лидер. Вас здесь не звучало. И не зазвучит. Акустика — не так, дыхание — не то, все — не то.
…На обложке обозначено: «Тексты». Простота издательской души или кто-то где-то наткнулся на постмодернистов и решил, что «Тексты» — это круто. Однако на четвертой странице читаем: «Книга стихов К. Кинчева».
Проявляю интерес: что «Радио-Максимум» имело в виду: песенные тексты, стихотворные песни, слова для сопровождения рок-композиций во вторник? Что?
Ничего не имело, а реже всего прочего — корректора. И не потому, что расставило запятые там, где обнаружила пробелы между словами, а потому, что вообще их расставило. Графики, семь их на восемь.
Когда бы им было нужно, они пришли бы ко мне и спросили: «Леха, а что такое тексты вообще и вот эти, кинчевские, в частности?»
— Э, парни,— отвечаю я им, как бы пришедшим,— это не песенные, не поэтические, не прозаические, это текстовые тексты, блуждающая протоплазма, операционный Материал, жизнь взаймы — но вам ею не пожить, разбег над пропастью — но вам туда не заглянуть.
— Э, парни,— продолжаю я, моментально устав от их простоты,— это канцелярский ластик, подаренный новенькой, упакованной в целлофан восьмиклассницей — такой он, стервочка, упругий, податливый: сосед справа помял — а он как новый, сосед слева помял — а он еще новей. Ну теперь-то хоть поняли?
Нет, не поняли, ушли, дурно хихикая. А я остался. Не в поселке городского типа, но в чем-то похожем весь.

—II—
Я думаю, как прекрасна земля и на ней человек… Я достаю черные немые диски и до ряби в глазах пытаюсь разобрать записанные на них Тексты. Глупо, но мне в кайф.

Потом я пытаюсь угадать, какого цвета завезут сегодня воздух — определенно импортную бумагу, единственно пригодную для печатания текстовых текстов. Себе-то я могу сказать, что они такое: театр теней, отпечатки на амальгаме, эстампы на облаках: рисунок растаскивается ветром, а клише уже разбито — что и дорого. «Море. Сонное море. Белый корабль. Как жаль. Берег. Ласковый берег. Желтый песок. Всему свой срок». Я стар, я не определю, почему меня зацепило, однако верю, что это может цеплять; знаю, что был бы в той толпе и рисовал бы на стенах подъездов легкие звезды с банки из-под импортного пива, и купил бы, но никогда не раскрыл бы книгу с дурно пахнущими мертвыми словами.

Исключительно мала вероятность совпадения с тем, что напечатало «Радио-
Максимум». Не та основа у исходного материала, нет в природе письменности транскрипции, способной передать звучание звука. Текстовые тексты (здесь, кстати, ставлю знак С) умирают там, где литература начинает даже не жить, а только надеяться на жизнь. Их добросовестность как раз и определяется их способностью превратиться в ничто, едва их оторвут от сиюминутного, от собственного звучания.

Какая-либо эстетика текстов принципиально невозможна — придется оторвать их от музыки, лишить аудитории, пространственного и временного инкубатора, в котором они выполняют свое единственное предназначение — рождаться, рождаться, рождаться… Вечные дети. А я вам скажу, что дети и есть совершенство я не одного продолжения рода для пестует их человечество. Текст не может остановить мгновение, ибо сам — мгновение. Он не в развитии, он совершенно, идеально недоразвит. Идеально, прошу заметить, а не так, как ножка китайской мандаринки, изувеченная деревянным башмачком. Что, собственно, и попытались сделать издатели. Звук им судья.

—III—
Первым просыпается ветер и будит собак.
Потом наступает утро, но это терпимо.
Обух перешибается плетью только так,
даже когда он крепче елецкой «Примы».
Потом объявляется день и находит звук.
Кошкам пора на карнизы, а людям налево.
Можно что-нибудь сбагрить и
взять с рук.
Если зациклить процесс, получается клево.
АБЭВЭГЭДЭ ЕЕ И ЖЭЗЭКА, ОПЭЭРЭС «ТТ» — остальное неважно.
Если тебя здесь держат за мудака, будь благодарен и помни: тебе все можно.
Потом включается вечер и надо светлеть, молча любить по дому ходить в затрапезе.
Обух отнюдь не обух, а плеть не плеть.
Сердце — волчий желудок, вали сколько влезет.
Море волнуется раз — и ломает лед.
Море волнуется два — но это напрасно.
Я вспоминаю ее почти ежечасно.
Она забывает меня на полвека вперед.
Но просыпается ветер и будит собак.
Тянут-потянут младенческий гимн кришнаиты.
Если она и сегодня мне скажет: «Иди ты»,— я развернусь и уйду от нее. Только так.
Алексей ДРЫГАС.


Обсуждение