ГЛАВНЫЕ ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Олеся СТЕПАНОВА
Андрей «Масик» СТОЛЫПИН
В ЭПИЗОДАХ:
Жанна Столыпина
Сергей Степанов
Рэд
Было так. Мы с Масиком (Андрей Столыпин, кто не знает; хотя кто ж его не знает?) договорились поработать для «ШАБАШа»; что-то типа интервью. Договаривались на ранний вечер,— чтобы, во-первых, время было, да и голова, во-вторых, незамутненная, пока. Не получилось. Сначала в мастерской у Валеры Потапова встретились с друзьями-журналистами, потом продолжили у него же, Потапова, дома… Короче, к Столыпиным мы (я, Сергей и авоська с пивом) попали ближе к полуночи. Тем не менее мы с Масиком решили-таки работать. Степанов работать отказался наотрез: интервью не волк, а пиво, сколько бы его не было, может кончиться. Логика. Так и получилось: мы с Масиком разговаривали, а Сергей и Жанна (жена Андрея) оттягивались. Что из этого получилось — судить вам.
Любопытно — прочтете, нет — перевернете эти страницы.
P.S. Есть такой жанр — интервью. Иногда еще вводится в употребление термин «беседа». Здесь же, на мой взгляд, йи то, ни другое. Я бы все это безобразие назвала базаром. Рок-музыка… рок-жизнь.. .рок-базар…
О.С.
Олеся: Масик, можно ли разделить твою жизнь на условные такие этапы…
Масик: Можно, можно.
Сергей: Все можно.
О.: На до алисовский, алисовский и после алисовский периоды.
М.: Черт его знает…
О.: Если сможешь, расскажи, что в них было хорошего или не очень.
С.: Только не ври.
М.: Я не могу тебе сказать на самом деле, что это можно разделить как-то.
О.: Но ведь было время, когда ты АЛИСУ еще не знал и с ней не работал…
С.: Я забыл, когда ты пришел в группу?
М.: Я уже не помню… В 84-м… нет, в 85-м году.
О.: И чем ты до этого занимался?
М.: Учился в «Мухе».
О.: И попсом как бы не интересовался?
M.: Не, на самом деле, учась в «Мухе», я начал работать с группой РОССИЯНЕ.
О.: Чем же ты занимался?
М.: Тем же самым.
О: Оформлением сцены?
М.: Ну.
О.: Тогда этим делом уже занимались?
М.: Было. Помоечное такое.
С.: Да не было! До АЛИСЫ вообще ничего не было! Потоп был.
М.: Было, было. Дурачите? Было.
Вот с РОССИЯНАМИ мы первые вообще начали, это был 82-й, по-моему, год. Был такой большой концерт в Питере, в Зеленом театре. И мы попытались там чего-то такое сделать. Мы дошли до ближайшей свалки, набрали там какого-то хлама и устроили на сцене… ну, такую же свалку, только немножечко подвесили чего-то, подмазали, подкрасили. Ну. и нам все это дело закрыли. Сразу же.
О.: Кто закрыл?
М.: Гэбэшник. Приехал: — Все это снять! А там настолько безобидно все было по большому счету… Это была первая такая попытка.
О.: И как же вы доЩли до этой идеи?
М.: До жизни такой?
О.: До помойки.
М.: А я тебе могу сказать, что на самом деле никакой идеи-то и не было. Было только желание как-то загромоздить сцену. А загромождать ее было нечем.
С.: Ты лучше расскажи про миф относительно Масика и Уорхола. По кайфу.
О.: Действительно, Масик. Много лет уже ходит слух, почти легенда, обрастая всякий раз подробностями и нюансами, что написание фирменное группе придумал Энди Уорхол. Написал на банке из-под пива, которую в Россию, то бишь по тем временам в совок, привезла Джоанна. Красивая такая легенда, Степанову она очень нравилась, и он везде ее почему-то поддерживал. Давай-ка теперь мы ее малость развенчаем.
М.: Да, это пи…шь чистой воды. Это было стебалово полное.
С.: Вот и расскажи, пожалуйста, это нашим фанам. Дорогие фаны!
М.: Ага.
С.: Масик сейчас…
О.: Выдаст бэнц.
С.: Выдаст бэнц.
М.: Да. Значит, следующего содержания. Я не помню, какое это было издание… Мне на каком-то концерте в Москве дали журнальчик. («УРА БУМ-БУМ!», Ростов-на-Дону.— О. С.). Читаю — интервью с Задернем. И, значит, он там говорит: Энди Уорхол, Джоанна Стингрей… все дела. И вот на этот концерт является Задерий. Я говорю: «Че за дела? Ты откуда это взял?» Он: «А мне кто-то рассказал». Я говорю: «Кто это тебе мог рассказать?» — «Ну, как, Джоанна сама и рассказала». Я говорю: «Ну, че ты пи…шь-то вообще. Ты же знаешь прекрасно, как это получилось. Ты же в это время в команде был».— «Нет, это мне все вот Джоанна рассказала». Ну, гон задериевский чисто. Ты ж понимаешь. Я так чувствую, ему с понтом надо было чего-то ляпнуть — вот и ляпнул. Ну круто же!
О.: Круто. Теперь — давай, как на самом деле было.
М.: А на самом деле родилось это в троллейбусе. Зимой.
О.: У кого? У Масички?
М.: У Масички. Хы. Это было… не помню, какой же это год был? Была первая коммерческая гастроль. В Вильнюсе. Как сейчас помню, мы за нее по двенадцать рублей получили. Я в это время, перед армией, работал. В БОЛЕНПРОДМАШ. Это такая контора. И в ней открыли дизайн-бюро. Так сказать по указу Михаил Сергеевича Горбачева. А завод производил два станка: по закупорке бутылок и наклейке этикеток. Причем, эти самые станки были закуплены в Италии и по условиям контракта никаких изменений, вплоть до цвета, в эти станки вводить было нельзя. Сама понимаешь, где тут место дизайнеру? А меня туда после «Мухи» и распределили. Ну, и целыми днями, естественно, мы играли в пинг-понг и занимались всякими разными штучками. Короче, я там делал всякие такие почеркушки. И ехали мы как-то после работы с Лехой Кабиным, и как-то просто так я на стеклышке гвоздиком, типа ноготочком, царапал сидел. Ну и… Вот.
О.: Нацарапал.
М.: Нацарапал.
О.: Стало быть, твоему «типа ноготочку» мы все и обязаны?
М.: Не совсем. У меня приятель есть — Гобс. Горбачев. Племянник Горбачева, но не того, а который Игорь Олегович. А он Олег Борисыч такой, Горбачев. Вот к нему с этой по-черкушкой я и пришел на работу, он работал в театральных декорационных мастерских. Он посмотрел, пото взял кисточку и по этой почеркушке…
О.: Вывел.
М.: Ну. Кисточкой. Так что у нас тут сотворчество и соавторство. Потом сделали первую серию футболок, фирменных, алисовских.
О.: Группа это сразу приняла? Или…?
М.: Группа приняла сразу. Группа совершенно была ошизевшая от восторга. Мы достали резины, ‘которой обои несмывающиеся делают, нанесли ее через сетку, сделали трафареты. И в такой футболке я пришел к Петьке. Там все: «О, бля, как круто, ваше!»
О.: Тогда было такое время, что ни сделай, все должно было приниматься на ура. Шизели независимо от качества и дизайна.
М.: Ну, качество вполне приличное было. А дизайн… Я не знаю, ребята, вы же видели, знаете. А вот с Уорхолом… Я, собственно, тоже Энди где-то.
С.: Такой маленький Энди.
М.: Не знаю, не мерялся.
О.: А все-таки, Масик, как ты попал в АЛИСУ?
С.: Главное — зачем? Такой с виду приличный человек…
М.: Как я попал? Ты меня озадачиваешь. Это же надо вспомнить, как я попал.
О.: Боже, как давно это было…
М.: Да. Это было так давно. И я не помню уже… ну, то есть…
О.: Это было уже при Константине или до?
М.: Знал я до, а работать начал после прихода Константина. Вы же видели АЛИСУ, так сказать, до того. Там был уникальный совершенно человек. Борис Борисов. Он пел (поет): «Мужчина-машина…»
Все вместе, нестройным хором: — «женщина-лед».
М.: Да, да. Вот такие песни. Ну, атас полный! Я ж тогда был в рок-клубе членом худсовета, и я все эти группы принимал в члены РК. Я тогда посмотрел их с Борисовым и плевался жутко. Причем, это был концерт где их вместе с КИНО принимали в рок-клуб.
С.: Ка-акой порожняк был.
М.: Порожняк был полный. Сейчас я не могу говорить, порожняк-не порожняк. Потому что у Шатла, у Нефедова ностальгические воспоминания. Но для меня это был полный атас. Мы-то были воспитаны на другом, в плане отечественного рока: Боб тогда начинался, Майк был. А’до этого Орданов-ский. У нас был ведь совершенно иной уже критерий. Я не говорю ни о чем западном, но в плане нашего — был определенный уровень. И тут — эти мужчина-машина мелких габаритов (Борисов же маленький и кургузый) и женщина-лед в виде Шаталина. Ну, очень круто! Шатл с дуршла-ком! То есть у него на башке был дуршлак, а на роже там тоже что-то прилеплено. Ну караул! Мы плевались.
А у меня мать очень крутая рок-н-ролльщица. Она человек, которому понравилось все это неожиданно. Весь этот рок. В то время в зале людей такого возраста практически не было ж. А мать постоянно просилась на концерты, и я ее водил. Мы вместе с ней сидели, когда впервые на сцену вышел Константин. Я тогда матери сказал: «Слушай, мать. По-моему, я с этими ребятами буду работать». Потому что вдруг совершенно неожиданное, моментальное впечатление. С Константином — это была уже абсолютно другая группа. А как мы с ним познакомились и при каких обстоятельствах — совершенно не помню. Для меня это покрыто уже мраком. Все ж постоянно варились в одной каше, постоянно толклись в рок-клубе. И в какой момент произошло наше знакомство… Это получилось как-то само собой.
О.: И какой же все-таки это был год?
М.: Иди меня спроси! Ой, не помню я, какой это был год.
О.: У тебя какое-то полное безвременье. Живешь вне времени и пространства?
М.: Это было до того, как я пошел в армию. А вот какой год… А правда,— какой?
О.: Это ты меня спрашиваешь?
М.: Это я думаю. Так. В армию я пошел… А! В 86-ом году. Значит, это был 85-й. А может быть, и не знаю.
О.: Сразу видно, у человека была долгая и суровая жизнь. Уже стерлись даты и события. А он все живет.
М.: Хы, а знаешь, как я в армию пошел?
О.: Нет. Но если сам помнишь, расскажи.
М.: Я так пошел. Я дошел только до Каменного острова и на этом свое продвижение закончил.
О.: Далеко ушел, надо сказать.
М.: Ну. А как я сидел при нэпе? Как я служил в армии! У меня служба была совершенно атасная. Я был художником при одной спортивной роте нашего военного округа. И вся моя служба ограничивалась двумя построениями в неделю. При этом после пары таких построений, мне сказали, на фиг, не надо этого вообще. И как бы меня от построений освободили. Меня запихивали куда-нибудь на куню или на чердак, чтоб я там сидел во время этих самых их построений. Это был атас! Смотри, я сейчас наговорю совершенно не по теме.
О.: Говори, говори.
М.: Значит, забрили меня в армию. .. Кстати, забрили — это очень смешно сказано, потому что я был с бородой. Дернули-то меня в нее прямо с обеденного перерыва. Причем, обманом. Мне позвонили на работу и сказали: «Андрей Владимирович, не могли бы вы подъехать сейчас. Документы надо посмотреть». Я говорю: «Да, конечно». Приехал. Мне говорят: ну-ка, где ваши документы? Я им документы, значит, бах на стол — они их тут же в стол бух. Все, говорят, вперед, в автобус. Я говорю: «Че-е-го?» Я же без вещей, вообще безо всего. Вышел называется на обеденный перерыв. И вот меня в таком виде — сзади та-а-акой хвост, тут борода — посадили в автобус. Новобранцы бритые наголо
прямо офигели,— дядька такой! Привезли меня под Сосновый бор, в какую-то часть, и уже в казарме начали облачать в эту военную как бы одежду.
О.: Представляю, как ты был живописен.
М.: Угу. Живописен — это не то слово. Потому как это был партизан такой, натуральный, с косой, с бородой — меня и там побрили не сразу. Все сначала не решались — не понятно, кто такой пришел?
О.: Засланный казачок?
М.: Да. И я в таком виде шлепал в строю еще пару дней. Потом меня все ж побрили. А потом переправили в Ленинград. И надо было отправлять в парадной форме. При моих габаритах мне подобрали такую вот парадочку. Значит, кителек был сорок шестого размера…
О.: Габариты были те же?
М.: Те же — это какие?
О.: Сегодняшние?
М.: Сегодняшние. Те же… Те же! Нормальные, по-моему, габариты, я не знаю. Короче говоря: сорок шестой размер кителя, пятьдесят четвертый штанов, сорок пятый ботинки и пятидесятый кепи на голову. Вот в таком виде я припердолил сюда, на Каменный остров. А тут генералы всякие. Там-то все шушеру им по фигу, хоть как ходи, хоть без штанов, насрать совершенно. Там за забором все равно никого не видно. А здесь, значит, генералы, все дела,— и тут же спортсмены, понимаешь. Самое смешное, что и меня вычислили сюда как спортсмена. Мастером спорта неожиданно сделался. А я просто дизайнер по авиамоделированию. Причем, на беду мою, в части действительно был один авиамоделист. И тут начал он мне экзамен устраивать: ты по каким моделям? Бля, думаю, вот попал, щас он меня враз расколет. Но я ему: это военная тайна, мол, своих секретов не выдаю. Короче говоря, вот такой спортс-мэн стоит в строю… Ты же видела, у нас телохранители были? То же мои сослуживцы армейские — косая сажень, двухметровые все, и замыкающим стоит такой вот, как я тебе описал: сорок шестой сверху, пятьдесят четвертый снизу, сорок пятый ботинки. Ну Швейк! Все просто ухахатывались. И идет как-то проверяющий генерал. Он идет, а все там охо-хо-хо-хо… Нормально. Доходит до меня… Ой, бля, а это что такое? А это, говорят… Он даже не дослушал. Пальцем в меня тычет: «Эта штука вам нада здесь?» Они говорят: «Нада». «Чтоб его здесь не было. На хуй отсюда!» И меня, значит, пнем под зад. Соответственно, я свою форму так и не видел больше. Никогда. Полтора года я два раза в неделю там появлялся, а все остальное время делал всякие ка-арты и занимался тьфу, тьфу, тьфу, своими делами. Ленинской комнатой занимался. Я ж профессионал. Там профиль Ленина, чеканка. Но армейский период опять-таки не разделим с моей работой в группе АЛИСА. А также занятиями живописью, графикой энд прочими искусствами. Вот. (Дурачится, хохочет).
О.: Масичка, прочие искусства это хорошо, но скажи мне, пожалуйста, вот что. Сейчас выходит дикое количество всяких пластинок,— кто тебе из художников, оформителей ближе, кого ты считаешь наиболее профессиональным?
М.: Ты меня посадила в лужу. Я никого не знаю. Я знаю Вовку Дворника, потому что с ним бухает Нефедов. Это художник ДДТ. Но я не знаю его творческих работ.
О.: Но ты же иной раз видишь конверты, слушаешь пластинки. Так вот, есть ли среди них такие, которые, на твой взгляд, в оформлении, в дизайне каким-то образом соответствуют содержанию самой пластинки, духу группы вообще?
М.: Какой группы?
О.: Любой. Где конверт отражает концепцию альбома. Ты говорил, помнится, что тебе понравились альбомы КАЛИНОВА МОСТА.
М.: Мне понравились в вашей газете («ИВАНОВ» № 4—5.— О. С.) картинки в черно-белом варианте. Это совершенно не означает, что они мне понравятся в оригинале. Я сейчас не могу вспомнить, может, что-то еще было. К тому же я действительно не знаю никого их художников.
С.: А МОСТЫ?
М.: Что МОСТЫ? Про МОСТЫ я уже все сказал. Я знаю Киру Миллера, того же Тимура Новикова…
О.: Но того, что бы зацепило, пока ты не видел?
М.: Не видел. Правда, тут есть еще такой момент. Есть штуки профессиональные. Профессионально делают московские, эсэнсишные художники. Они все очень профессиональные, но настолько вторичные, третичные, десятичные, что не интересно. Я вспомнил, что мне понравилось!
О.: Слава тебе, Господи.
М.: Мне Валерка показывал наутилусовский альбом, с бабочками. А, еще понравился альбом АУКЦИОНА, который тоже у вас в газете (LP «Чайник вина». АУКЦИОН и Хвостенко.— О. С.), с теневыми штучками чернобелыми. Это последнее, что я видел. Может, оно просто поэтому отложилось. Я не могу сказать, что я большой знаток отечественной рок-музыки. Абсолютно это не так. В свое время, когда я этим занимался, сидел в этих худсоветах, я мог сказать, что знаю рок-музыку, хотя бы питерскую. Я давно от этого дела не то, чтобы отошел, но я определил свои интересы. И интересы оказались совершенно не обязательно связанными с рок-музыкой. Это ж все как с друзьями. Есть тусовка, ты тусуешься и не знаешь половины говна. Но должно пройти определенное время, чтобы выбрать — а что же действительно тебе надо, что действительно интересно. А на данный момент тебя интересует вся тусовка, целиком, тебе в кайф в этом бульоне вариться. И очень хорошо. И тебе это нравится. Это твое время, твое, так сказать, место. (Звон бокалов). Во как хорошо! А мне?
С.: Ох, на кассете будет звенеть.
М.: После чего из этой тусовки выкристаллизовывается какое-то количество людей, и они становятся твоими друзьями. Или не обязательно становятся, но ты бы хотел, чтобы они стали твоими друзьями.
О.: По крайней мере, они близки тебе.
М.: Да, тебе они близки, тебе с ними хорошо, интересно и хотелось бы с ними идти дальше. То же самое и в музыке. Да в любом искусстве.
С.: Че вы такие умные все?
М.: Ну, я не знаю. Задан вопрос, я пытаюсь ответить. Причем, вразумительно. Я не разделяю особо музыку, литературу, живопись. И там, и там, и там есть определенная моя тусовка, в которой мне комфортно. Я абсолютно не костный человек.
О.: Масик, работая с АЛИСОЙ, ты оформил три конверта.
М.: Я оформлял «БлокАду», оформлял этого самого…
О.: «Шестого лесничего» и «Шабаш».
М.: Да, да, да.
О.: Вот ты впервые работал над пластинкой.
М.: На самом деле, я и до этого делал еще несколько вариантов. Один — вместе с Потаповым — миньончик, из которого, правда, осталась только задняя сторона. А переднюю почему-то не пропустили.
О.: Кто не пропустил?
М.: М этот… как его?., директор этой «Мелодии». У него смешная фамилия…
С.: Сухорадо.
М.: О, точно.
О.: Он чем-то мотивировал свой отказ?
М.: Понимаешь, в чем дело… Я сейчас начну говорить, что у нас это все было «по политическим мотивам» … Но это стебалово сегодня. А тогда говорилось именно так. Почему нам пороли ту же самую «БлокАду» и в итоге сделали недоноска? Мы с Потаповым и с Аликом туда приехали и нам совершенно конкретно сказали: «Ребята, это фашизм». Мы опупели. Мы говорим, да тут и близко этого нет, это, наоборот, анти. «Нет, это фашизм. Что это тут у вас… Готика. А готика — это фашистский шрифт». Тогда всю германскую, романскую культуру надо туда отнести. По фигу. Вот так-то. А «Энергию» мы не сделали из-за Тропиллы. Тропилло му-му, пардон, тянул, тянул… Ты ж знаешь Тропиллину манеру: он сказал в воздух, типа надо бы, а потом оказалось, что у него кто-то уже сделал это все. А тогда ж это была не работа. Или, скажем, не просто работа. Тогда ж это бьгло еще и престижно — выпустить первый альбом. За день до того, как это уже нужно было отвозить в Москву, Тропилло заявил: «Ну где же вы раньше были? Все давно готово». И у нас с Потаповым все готово почти. Пластинка. совершенно другая должна была быть. И девочка вот эта, маленькая Алиса — она уже тогда была сделана. Это должно было быть как бы началом сказки. Именно так это должно было прозвучать. Начало сказки. А потом должно было идти развитие сказки: «БлокАда», и дальше, и дальше. Сказка должна была продолжаться от альбома к альбому. Только она не тем сейчас заканчивается немножко… Но это ладно, это не суть. После «Энергии» был еще промежуточный такой маленький миньончик, на котором мы с Потаповым все свои задумки и повторили. Эта пластиночка была сделана. Помнишь?
О.: Конечно, помню.
М.: Хы, хы… Это шапито. Знаешь, что нам сказали? Нам сказали, что нам
нужно для опубликования вот этой фотографии, Алисы, у семьи Кэрролов испросить разрешение. Это не шутка.
О.: Фирма «Мелодия», ратующая за авторские права? Уже анекдот.
М.: А много парадоксов было, на самом деле. Ты же видела наши эскизы к «БлокАде». Была ведь совершенно другая телега. И все это было кастрировано, в первую очередь, «Мелодией», во вторую — паршивой полиграфической базой. Мы и так все готовили с учетом нашей дрянной печати, но даже при этом они умудрились сделать… Я не знаю, злой это умысел или раздолбай-ство, или еще хрен знает что. В конечном итоге получилась такая вот дурацкая пластиночка. Да они все дурацкие! Потоу что они мало чего общего имеют с замыслом. На тему «Шестого Лесничего», например, у меня был триптих. Даже не триптих, а четвериптих. С этой штуки сделаны были снимки, а уже по этим снимкам я сделал коллажи. Из этого всего дела вылезает сама обложка. Ну, а вылезла она не тем местом. В чем тут дело? Не знаю. Хотя, наверное, нечего на зеркало пенять, коли рожа крива. Может быть, тут много и моего непрофессионализма на тот момент, и неумение работать с той же дурацкой «Мелодией». Меня не удовлетворяет ни одна, ни вторая работы.
О.: В тоже время это наработка опыта.
М.: Понимаешь, нарабатывать опыт надо, в принципе, в мастерской.
О.: В идеале, да. согласна. Не всегда, правда, в жизни так получается, тем более в нашей. Но я не об этом вначале хотела тебя спросить. Меня интересует чисто психологический момент: вы затеяли выпуск пластинок, ты впервые начинаешь заниматься подобным делом, Валерка тоже. Так вот, насколько это было сложно по нутру? Ведь, помимо всего прочего, впервые ваша работа выходит достаточно приличным тиражом.
М.: Ответственность?
О.: Я не имею в виду ответственность. Это понятие вообще, по-моему, левое, оно, скорее, из арсенала идеологических работников наших, поскольку не верю в то, что художник или любой творец задумывается о какой-то там ответственности, когда берется за перо, кисть или гитару. Я о другом. Я говорю о моральной, психологической готовности. Понимаешь?
М.: Я понял, о чем ты. Видишь ли, параллельно с этим делом я ведь учился в «Мухе», поэтому нового для меня почти ничего не было. Если и было, то так, нюансы какие-то, не более. Была нормальная работа, которую — я знал — я могу и должен выполнить. И которую я сейчас оцениваю, как удачную или неудачную. Вот и все. Причем, это ж можно посмотреть,, заблуждались мы на собственный счет или нет. Возьмем «БлокАду». Меня «БлокАда» вполне устраивала. По моей работе. Она должна была быть с разворотом. Там была совершенно другая идея. А ее взяли и обкорнали. Без меня. Но то, что я сделал — я сделал нормально. Вполне на уровне. Равно как и Потапов. Обкорнало же, как водится, производство наше дебильное. Другое дело с «Шестым лесничим». Тут я честно могу признаться: я сам больше виноват. Все несколько усложнил, перемудрил. Надо было проще делать. Но что толку сейчас говорить? (Смеется).
С. (глядя в телевизор): О! Пенкин!
М.: Какой это Пенкин! Это Асадулин. С.: Работайте, работайте.
М.: Все. Он меня сбил.
С.: А ты не отвлекайся.
О.: Мась, как бы там ни было, есть три альбома, над которыми ты работал. По-твоему, где более естественно сочетается, пусть и далекий от первоначальных замыслов, но готовый конверт, который увидел покупатель, со звуковым рядом?
М.: Должно было бы опять-таки сливаться и там, и там, и там. Но по конечному результату не далек «Шабаш». Для меня он ближе всего, и я считаю, что наиболее удачная моя работа — это «Шабаш».
О.: Но, насколько я знаю, «Шабаш» планировался тоже несколько иным. Там должны были быть вкладки. Чем не устроило то оформление? В чем была загвоздка — в реакции Кости? Ему, я знаю, тогда не покатила эта идея. Или что-то еще?
М.: Мне нравится «Шабаш» в том варианте, в котором он есть сейчас. Хотя должно было быть все более монументальным. Сейчас, задним числом, я не знаю, лучше бы это было или хуже. Во-первых, все равно, наверное, чисто технологически это было не очень реально сделать. А во-вторых, не всеми в команде была воспринята идея, а конкретно — Константином. Ну, а коль не воспринято лидером, значит вопросы снимаются автоматически. И сегодня, относительно «Шабаша», я могу сказать, что я согласен с ним. Он прав в этой ситуации оказался. Однако с того момента, как мне кажется, начался некоторый напряг. Наши отношения стали строиться немножечко по-другому. Раньше они строились так: ты делаешь свое дело, я делаю свое, и наши два дела они как бы совмещаются. Я не лезу в твое и воспринимаю полностью твое, ты то же самое, не лезешь в мое и полностью воспринимаешь мое. Такое положение устраивало Константина. Но с определенного момента оно его устраивать, видимо, перестало. И начался этап легкого расхождения.
О.: Масик, ты уже долгое время работаешь с Валерой Потаповым. У него тоже свои творческие амбиции, концепции тех же пластиночных конвертов. С ним наверняка сложно работать в паре, поскольку мастер он достаточно упертый. Возникали у вас конфликтные ситуации?
М.: У нас они постоянно возникают.
О.: И как вы их разрешаете?
М.: Понимаешь, мы с ним делаем одно дело. Этим все сказано. Потому что, когда делаешь одно дело, ну никак нельзя долбаться друг с другом лбами. Тут упертость ни к чему не приведет. И ежели вдруг один начнет другого давить, то другой просто свою часть работы сделает плохо. Поэтому можно быть в какие-то моменты недовольными друг другом, но в итоге все это должно приходить к определенному состоянию, которое удовлетворяет обоих. В этом плане у нас с Валеркой все в порядке. Хотя шероховатостей возникает по ходу работы много. По это нормально. Я человек более коммуникабельный, однако и со мной тоже не просто, я тоже могу упереться. Опять же мы видим по-разному, что такое хорошо, что плохо. Но главное не в том. Главное доказать другому, почему это хорошо и убедить его в этом. Если это происходит, значит все в порядке. А это у нас с ним всегда происходит, потому что мы, по большому счету, не уперты. На самом деле в любом художнике упертость, по-моему, недопустима. Если вдруг кто-то начинает говорить: «Я сказал так, так и будет»,— начинается конец.
О.: Начинается маразм.
М. (Сергею и Жанне): Слушайте, вы задолбали меня этими своими хихиканиями. Вы меня отвлекаете. Я на серьезные темы заговорил.
С.: Ревнуешь, что ли?
М.: Нет.
Общие хи-хи-хи…
О.: Звуковое оформление нашего разговора, в самом деле, оставляет желать лучшего.
М.: Ну! В ухо все жу-жу-жу-жу-хи-хи-хи… Пиво-то кончилось, что ли?
С.: Я сейчас схожу и куплю водку.
М.: Я уже много наговорил?
С.: Говори, говори. Надо будет — будет одна полоса, надо — будет две. Для тебя говна не жалко.
О.: Вот так мы и определились.
М.: Понятно. Говна не жалко. (Хы, хы, хы). Ну, ладно. Кто-нибудь пиво-то откроет? .
С.: Там всего одна осталась.
М.: Это что — «тебе не кажется, деточка, что твое место у параши», да? Я так понял?
С.: Хи-хи-хи…
О.: Кто-то хихикает, а кто-то работает. .. Есть люди, которым нужны деньги, а есть люди, которые сидят на трубе. На трубе сидим мы с тобой, Масик.
Общее ха-ха-ха-ха-ха.
М.: Аж взмок весь.
О.: Масичка, скажи, кто-нибудь из группы когда-нибудь вмешивался в твою работу, я имею в виду непосредственно во время самого процесса создания будь то задника, или еще чего-нибудь?
М.: У нас с Константином был такой распут в Сочи. Ой, я налил на ваши кассеты, извините меня, пива.
С.: Нет!!!
М.: Но я уже убрал их из-под пива. Ну вот. В Сочи были длительные гастроли. Все достало: жарко, нудно… И мы там водку трескали усиленно. В одно из таких тресканий, сидячи у меня в номере, у нас произошел… Серега, ну совсем чуть-чуть пивка ливани… натрескались мы до того, что перестали общаться. Потом ездили в Крым, у нас был тур по Крыму,— мы с Константином просто не разговаривали. Помирились в городе Жданове, в бане.
О.: Место располагает.
М.: Да. И стали выяснять: а че ж там было-то? И выяснили, что мы говорили об одной и той же вещи, но так как водки много или — не поняли
друг друга, в результате чего разговор пошел типа: ты говно, нет, ты говно. И чуть ли не до мордобоя. Он мне: «Ну, че ты, сынок…» Я ему: «Да мне такого папу…» Забыл, про че это я?
О.: Это ты из-за уха подкрадываешься к вопросу, вмешивалась ли группа в твою работу.
М,: A-а! Понимаешь, опять-таки, вмешивалась — не вмешивалась… Нельзя об этом однозначно говорить. Это долгий разговор и не для «ШАБАШа». Вмешивалась или нет — это уже называется сор из избы.
О.: Хорошо, спрошу по-другому. Были ли у тебя идеи, которые, благодаря группе, были заблокированы?
М.: Да. Была идея, которую группа заблокировала. Вот пожалуйста — последний альбом («Для Тех, Кто Свалился С Луны» — О. С.). Я к нему никакого отношения не имею. Рэд, пошел на фиг! (Собаке). Пошел на фиг, я сказал! Пошел на место! На место пошел! Просто, когда я начал над ним работать, я еще из команды не ушел. Ну, и готовил на уровне эскизов, свои варианты. Потом все бросил.
О.: Бросил — потому что ушел из группы?
М.: В общем — да. Но Константин видел все мои эскизы, и на уровне эскизов, почеркушек, его это удовлетворяло. А уже результат, о котором можно было бы говорить — интересно
это или нет,— он не видел.
О.: То есть ты ушел, связи прервались, и все осталось невостребованным?
М.: Совершенно верно. Все так.
О.: А ты сам-то видел конверт пластинки?
М.: Ну а как же.
О.: Я просто привыкла, что в нашем окружении далеко не все интересуются тем, что делают остальные. Так вот. Достаточно стремный, на мой взгляд, вариант, далекий от образа группы и тем более от самого альбома. Как его воспринимаешь ты?
М.: Ой, опять ты, Олеся, сбиваешь меня на какие-то такие моменты… Это все сор из избы.
О.: Изба чище будет. Да и что это за изба, если мнение художника о работе — автоматом сор. Это уже не изба, это — зона. К тому же меня действительно интересует твое мнение. В противном случае, я бы, наверное, у тебя ничего не спрашивала.
М.: Понимаешь, я все равно не могу отстраненно это воспринимать. Я высказал свое мнение Константину. Ежели я скажу то, что думаю, для более широкой аудитории, это будет выглядеть несколько тенденциозным.
О.: Задеты твои профессиональные амбиции и объективным ты быть не можешь?
М.: Видишь ли, какая штука. Тут дело даже не в этом. Просто меня не смогут воспринять в этом варианте адекватно. Я-то могу сказать объективно. Но меня, или, вернее, мои слова, объективно воспринять не смогут.
О.: Кто? Группа?
М.: И группа в том числе. Хотя, в этом плане, тебе, наверное, было бы интереснее узнать мнение самой группы об оформлении сего альбома.
О.: Масик, пока, я повторяю, мне интересно знать твое мнение. Группа от этого тоже не уйдет.
М.: Тогда выключи микрофон.
Диктофон выключен, минут десять.
М.: …Мы же хотели создать некую эстетику. Движение фанов группы. И эта попытка имеет определенные визуальные результаты. На всех заборах. От Москвы до самых до окраин. Возможно, не по Сеньке шапка… Но тем не менее пытались. Я знал, как это делать, и Валерка знал. И мы это делали. Всем, кто смотрит на алисовские пластинки, им же насрать, кто их делал: Потапов их делал, я их делал или делал их, извини меня, Митя Хуйкин. Насрать им. Они видят вот этот ряд. У них дома все — от «Энергии» (которая тоже не имеет ко мне никакого отношения) до последнего альбома.
Мы с Константином говорили в отношении Белибина. Хороший график, иллюстратор. Это мир искусства, опять-таки эстетика очень специфическая. Это тоже надо знать. Нельзя так вдруг алисовского фана засадить за Салтыкова-Щедрина без подготовки. Он не поймет ничего. Его к этому надо готовить. И Константин его пытался готовить — через слово. А я его пытался готовите с Валеркой через взгляд. А в итоге получается так, что теперь через слово эта подготовка вроде бы продолжается, а через взгляд он его начинает пичкать кичем. Хоть он там где-то ляпнул, что Кинчев и кич — одно и то же. это — фигня. Не имеет с его творчеством кич ничего общего. Ты опять пишешь, что ли?
О.: Сейчас уже пишу.
М.: Ну понятно. А Константину я об этой пластинке высказал все, что я думал. Можешь у него спросить.
(Костя, что Масик думает о пластинке? Скажи уж, пожалуйста.— О. С.).
О.: Действительно, визуальный и звуковой ряды последнего альбома напоминают попытку скрестить жабу и трепетную лань. Ладно, на время оставили эту тему, тем более, ты ну никак не колешься на нее. Давай о том, что тебе ближе. Сегодня многие группы уже вовсю работают со сценой, задниками…
М.: Ой, многие. И много было задников и передников. Но что я бы хотел сказать. В плане профессионализма, в плане шоу, на меня всегда производила впечатление группа АВИА. Короче говоря, это телега, развитая до очень
высокого уровня. Нравится она, не нравится — это другой вопрос. Но говорить, что это плохо, грубо, не профессионально сделано — нельзя. Это опять-таки к вопросу о пластинках и конвертах. Все делать нужно чисто. Профессионально. Можно играть сознательно «грязную музыку», но это все равно должно быть вкусно и профессионально. Вот в чем главное-то. И в живописи, и в литературе, и в музыке, где угодно, в любом творчестве. Даже в архитектуре — застывшей музыке. Везде должно быть так.
О.: Масик, после ухода из АЛИСЫ тебе вновь пришлось поработать на краснознаменный ансамбль. В новой программе на презентации.
М.: Я занимался только светом.
С.: Подожди, а хоругви?
М.: Хоругви… История этих хоругвий на самом деле очень длинная и долгая. Хоругви эти — моя не понятая песня. Вот задник ко мне абсолютно не имеет никакого отношения.
С.: Нет, хоругви-то ты вещал?
М.: Хоругви я вешал. А задник, который висел на сцене, это они сделали сами.
О.: Что значит — не понятая твоя песня?
М.: Были у нас в свое время концерты в СКК. СКК — большущая машина. И хотелось там чего-то такое сделать, прямо ух, понимаешь. В Питере опять же давно не было концертов. Ну, и появилась у нас идея, с тем же моим Гобсом, который в плане АЛИСЫ мне постоянно помогал. Вот я все говорю: я, я, а с той же самой сценой мне много народу помогало. Славка Хомутов помогал. А с Гобсом мы тогда в совершенно кратчайшие сроки сшили задник. Ты помнишь, спросила, было ли такое, когда группа просто говорила: нет и все? Вот было. Было с этим задником, который мы с Гобсом херачили энное количество
дней и ночей, и он действительно был очень большущий. Сделали мы его, повесили, и все там: у-у-у-у-у, типа кусок говна. В итоге, что самое смешное, они идут сейчас к этой же эстетике. Хотя они не въехали, что в этом последнем альбоме нет русского язычества, вот нет его. Сказки этой, былины нет. Там есть дурно исполненная какая-то фенечка, перерисованная плохим учеником. Вот мое мнение на самом деле об этом конверте. Раскрутила ты меня все-таки. А к тому концерту в СКК мы с Гобсом это пытались сделать. Былину, сказку. Хотя, че говорить о том, что не состоялось. Тем паче, что там есть специфические вещи. Я никогда не влезу в работу саксофониста или клавишника, услышав или увидев несколько аккордов или одну партию в песне. Понимаешь? Здесь же они увидели, так сказать, одну партию, потому что есть много специфических профессиональных моментов: есть контражуры, есть всякие штуки, которые мы там использовать должны были бы. Работу со светом, с высоким, низким дымом… Это должна была быть, на мой взгляд, очень классная штука. А тогда я совершенно обломался. Такого не было раньше, когда я прихожу и мне говорят: это все фуфелс, сними! Ну нельзя так говорить. То же самое я бы мог сказать, ну не знаю, Шатлу там: что ты играешь? Говно полное, играй вот так вот. Я же это должен посмотреть, полностью прослушать…
О.: Ну, это к вопросу о куль-турке.
М.: Правильно! А культур-мультур у нас всегда, у коллектива… там с ней проблема большая, понимаешь. Я не могу этого не сказать, сказавши все предыдущее. В чем раньше была прелесть отношений? Меня никто не сбивал на более низкий уровень, чем тот, который мне понятен, прйятен, на котором я хочу работать. А сейчас мне
так показалось, может я и не прав, что группе становится ближе шаблон, как у КОРРОЗИИ МЕТАЛЛА, с этими вот броскими, аляповато-яркими обложками, со всякими прибабахами. Это яснее для фанов.
О.: Примитивно, но зато — проще и моднее.
М.: Да, проще, моднее. Но самая большая беда — в этом нет для меня искусства. Ну нету для меня его там. Это все «искусство», которое я прошел в возрасте тинэйджера. В свои тридцать лет, мне совершенно без понта опускаться на уровень тинэйджера. Я так думаю, я должен тянуть тинэйджеров немножечко за собой. Уж коль скоро я заявляю о себе, как о ком-то, кто пытается произвести некую эстетическую революцию в молодежной среде… Ну, революцию — громко слишком. Что-то этакое сказать.
О.: Привнести?
М.: Сказать. Не привнести, сказать.
О.: И быть услышанным, или это не обязательно?
М.: Вовсе не обязательно. Царапая гвоздиком на стекле, я же совершенно не думал о том, что этот значок будет потом нацарапан на всех заборах страны. Если это будет хорошо, оно будет услышано. Если это нехорошо, так тому и быть. Тот же самый Константин начинал писать песни — да любой художник начинает что-то делать,— потому что это шаг. Вот рисовать меня учили, а то, что в итоге этого всего получается… Оно делается. Если делается — слава Богу, не делается — тоже хорошо, значит и не
нужно.
О.: Масик, возможны ли какие-то новые проекты с АЛИСОЙ?
М.: Не знаю. Может быть, что-то и будет, а может быть, и нет.
Как звезды встанут. Это я Кинчева позволю себе процитировать. Пока что у меня… как бы это..?
О.: Ничего не возникает?
М.: Да нет, возникает. Почему. Потому что я слишком много этим делом прозанимался, чтобы вдруг бах — и ничего не возникало. Но я совершенно заколебался за последние несколько лет быть художником-оформителем при ком-то. Работать на заказчика. Возможно, коллективу в настоящий момент как раз и необходим художник-оформитель, который бы работал на заказ… Я никогда не делал даже свет на заказ. А делал всегда так, как мне нравилось. Меня раздражало, когда мне пытались говорить: свети сюда поярче, а сюда — пожиже, здесь — потемнее, а здесь — посветлее. То же самое, если бы я им: ты играй погромче, ты играй потише…
О.: Возникают ли моменты, когда ты вдруг, может быть, не желая этого, слушая какую-то вещь, прикидываешь, как бы ты ее оформил, осветил, какой визуальный ряд создал бы для нее?
М.: А это автоматом. Это опять-таки профессиональный момент. Так же как я автоматом делаю свет на совершенно незнакомом аппарате. Я не знаю, как я его делаю. Профессиональные осветители, операторы считают это верхом непрофессинализма. Они сидят там, все это выстраивают. Я же ничего этого не знаю вообще. Но я чувствую. Я же художник, дизайнер профессиональный. С четвертого класса этим занимаюсь постоянно. Я так жву. Мне понятно и привычно думать красками. Пока это делается удачно — хорошо. Раз перестало — значит, сломалось что-то. Меня, бывает, свет на концертах раздражает, бывает, он мне нравится. Если раздражает, я автоматически начинаю думать, как бы сделать что-то-то по-другому. То же самое и со сценами, да со всеми делами.
О.: Ностальгия есть по тому периоду?
М.: Ностальгия… Она есть совершенно по любому периоду жизни: по друзьям, по отношениям, по времени. Это все есть.
О.: С группой остались какие-то связующие ниточки?
М.: Так мы постоянно общаемся. И в общем-то уже и с Константином мы выяснили все наши шероховатости. Как бы их уже и нет давно. С Михой Нефедовым мы всю дорогу общаемся. Я же не ушел так — все, знать никого не знаю. Это ж глупость. Да как бы и ухода-то никакого не было. Мы просто пам-м-м, поплыли немножечко параллельно. Или перпендикулярно. В другой плоскости, скажем так. И на данном этапе меня это устраивает.
О.: Масик, как бы ты определил, АЛИСА это какой-то свой мир, отличный от многих других, или просто общность довольно талантливых людей, занятых одним делом?
М.: Хы-хы-хы-хы… Я мог определить, что такое АЛИСА только для себя.
С.: Все, я пошел за водкой.
М.: А куда ты пошел, сейчас уже ничего не возьмешь.
С.: Все. Пошел.
М.: Так вот. Я определяю это для себя чисто субъективно.
С. (к Жанне): Девушка, пошли за водкой.
М.: Та-а-к. Ну ладно. АЛИСА для меня была определенной эстетикой. И остается опять-таки. Общность людей, общность интересов? В каждый момент эти. интересы разные. Сегодня совместный интерес водки выпить, завтра…
С.: Баб потрахать.
М. (дипломатично): Еще что-то сделать.
О.: Давай сменим кассету.
М.: Дай меня послушать.
Слушаем.
М. (недоверчиво): Че-то мой голос на мой непохож.
О.: Какой уж есть.
Поменяли.
М.: На этом и строилось все. Возвращаясь к нашим…
С.: Баб потрахать?
М.: Нет. Когда мы собирались все вместе, кол-лек-тив-но, могло это строиться по-разному. Могли и об умном попиздеть. Мы большие любители были на Пушкарской по ночам на кухне посидеть. Да ты ж все прекрасно знаешь. Вот мы там сидели, сидели… Вообще-то так это и вырабатывается. Некий такой странный и загадочный секрет, который и выливается потом в какие-то творческие конкретные вещи, кои уже можно посмотреть, потрогать, послушать. Но говорить о том, что это была общность идеи там… Да была, была она, конечно. Была и есть. Но все это настолько на кончиках пальцев, что нельзя конкретизировать, потому что тогда теряется прелесть этого дела, этой общности.
Как мог, я попытался ответить. Максимально серьезно.
О.: Практически, наверное, все члены группы так или иначе испытали себя на определенных стадиях бытия в разного рода пристрастиях; скажем так. Я имею в виду — бухло, травку… И не только это. У тебя были такие «приколы»?
М.: Не только не пробовал никогда, но и не привлекало это, в отличие от остальных.
С.: Ну правильно…
М.: Так ты что думаешь, это какие-то пробы? Просто в определенный момент это есть. Ну и ништяк. Хорошо. Это не имеет ничего общего ни с творчеством, ни с какими-то вехами жизненного пути. Я вот, например, пожрать люблю.
С.: А я выпить люблю.
М.: Оттягиваюсь в этом плане.
С.: И женщин люблю.
М.: Ну и прекрасно.
О.: Пивко еще любишь.
М.: А пивко… Опять-таки, как я его люблю?..
О.: Это единственная твоя страстишка?
М.: Нет, не единственная. А потом, что значит — страстишка? Вот я люблю пивко. Вот я его пьют сегодня. Могу пить завтра. А послезавтра мне его пить уже не хочется.
С.: А мне всегда хочется.
М.: А там, через два дня, мне опять хочется его выпить. То есть я не зациклен на пивке, равно как не зациклен на таких вот ценностях. Я зациклен на своих родителях, на своей жене, на своем ребенке, на своей собаке. Тут я зациклен. А на всем остальном… Бывает, всяко бывает. Бывает ништяк, бывает по кайфу, бывает, хочется на природу с Потаповым съездить. Он это называет, рыбу поудить, я это называю — кашу поварить. Я терпеть не могу часто и много ездить. Но когда я совсем редко выезжаю, мне начинает быть тоскливо. Хочется попить, сигаретку выкурить. Машины люблю хорошие, чтоб они ездили хорошо.
О.: И чтоб они были красные с черными полосами?
М.: Гхы, это не обязательно совершенно. Какая уж есть. (Смеется). Прежде у меня была синяя.
С.: Тайоты любишь? Мерседесы там всякие…
М.: А? Да я их всех люблю. Только у меня их нету.
С. (с тоской): У меня тоже нету. Эх…
М.: Люблю хорошие инструменты. Хороший инструмент — это хороший свет на концерте, хорошая тачка под жопой, хорошие кисти в руках, хорошие краски, хороший холст. Да, я не люблю плохих вещей.
О.: Класная черта. Она вынуждает иметь хорошие вещи.
М.: Не всегда это получается. Но и на этом я не зациклен. Есть — прекрасно, нет — …
О.: Масик, некоторые люди в АЛИСЕ и возле нее зачастую попадали и попадают под влияние Константина Евгеньевича. Нечто подобное бывало ли с тобой?
М.: Это у него надо, скорее, спросить. Хыхы-хы, были ли у меня такие состояния или нет.
(Костя, были ли- у Масика такие состояния? — О. С.)
С. (поет): Красное на черном…
М. (подпевает): Угу…
О.: Ага.
М.: Вот отличительная черта наших с Константином отношений: «Угу» — «Ага».
О.: Слушай, расскажи про гениальную штучку с «Тоталитарным рэпом» и канотье…
М.: Да, это было стебалово! Ты Сашку Аносова знаешь? Такой о-очень кайфовый человек. У нас было шоу придумано. Для «Тоталитарного рэпа» специально. Кинчев там: тоталитарный рэп… все дела… тоталитарный рэп… На лихом коне, короче. И вот сзади стоим мы: я, Потапов и Сашка Аносов. В канотье. Кинчев: «Это вам не ха-ха…» Приподнимаем канотье, кланяемся. А Константин спиной стоит, ничего не видит!..
О.: Он вам головы не поотрывал потом?
М.: Так он же не знал!
О.: Отлично.
М.: Понимаешь, как это объяснить-то… Сейчас попытаюсь сформулировать. Я не знаю, это правильно или нет, но мне кажется, когда слишком серьезно начинаешь воспринимать, в плане глобальности, значимости для всего сущего, то, что ты делаешь, наступает жопа. А если ты все воспринимаешь, того же Кинчева — да кого угодно, совершенно и что угодно! — элементом игры, своей игры, вот тогда получается, видимо, что-то интесное. Ты говорила про Костин магнетизм. Скорее всего, мы все подпадаем друг под друга. Потому что гипнотизм есть у каждого из нас. У кого-то сильнее, у кого-то слабее, у кого-то он ярко лезет, у кого-то — нет. Это естественные завязки. Человек сидит рядом с человеком — уже гипнотизм есть. Но главное — воспринимать, ощущать его элементом своей игры. Собственно, вот «это вам не ха-ха» с канотье, оно отсюда.
О.: АЛИСА довольно мифологизированная команда…
М.: Да. То есть я сейчас развенчиваю миф, я так понимаю.
О.: Вокруг создается куча анекдотов, баек разных… На период работы с группой, чувствовал ли ты внимание фанов, или это проходило мимо?
М.: На меня направленное? Практически нет. Я всегда был так, чуть в стороне. В определенный момент мне, может быть, и хотелось этого. От дурного воздуха в желудке такие желания возникают.
О.: Как ты вообще относишься к фанам?
М.: Как к элементу своей игры. Они есть — замечательно, это интересно. Не знаю, насколько это честно, но мне кажется все же, честно. Я отношусь к ним, как наблюдатель. Кого-то из них я воспринимаю совершенно нормально, с кем-то нормально общаюсь. Я не могу сказать, что с кем-то из них я дружу или мог бы дружить. Я тебе уже в самом начале говорил: у меня есть свой круг, с которым я дружу, все остальное…
(осуждающе глядя на смеющихся Жанну и Сергея)
…наблюдаю, смотрю. Меня, бывает, что-то раздражает, что-то не раздражает. Я немножко с посторонним взглядом и подходом.
О.: Ты отошел от группы. Изменилось ли твое восприятие, и насколько это объективный процесс?
М.: Брум-м. Я ничего не могу по этому поводу сказать. По одной простой причине: я был на тех концертах, на которых работал. И объективно о них не могу говорить. Я не был на концертах группы АЛИСА как зритель. Сказать, изменилось мое восприятие или нет, я смогу только после этого. А вот по акустическим моментам альбома («Для тех…» — — О. С.) скажу, что он очень плоский, на мой взгляд. Мне бы хотелось, чтобы он был другим. Я его по-другому слышу и вижу. Хотя, очень может быть, что так не думают все остальные.
О.: В последнее время, похоже, наметился рост твоей популярности в широком узком кругу.
М.: Че, че? Моей? Ой…
О.: Наши общие знакомые, заводя себе котов, называют их исключительно Масиками. Как складываются отношения с тезками? И, соответственно, с хозяевами.
М.: Хозяева… Масиков. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало. Меня это забавляет. Меня все забавляет.
О.: Масик, вот у тебя тут книжечка стоит… сразу бросается в глаза — «Константин Кинчев»… прочитал?
М.: Прочитал, да. Не буду говорить на эту тему. Не хочется мне говорить. Но покупал ее за дорого. За семьсот рублей. Забавная история. Кто-то из наших техников в свое время начал заниматься производством всякой продукции: наклейку с надписью сделали, потом нашивки… Меня попросили, чтобы я помог, а потом получилось… Это такой очень показательный момент. Я потом эту наклейку купил. Ну, чтоб была просто дома. Наклейки, нашивки — всю продукцию, которую я не делаю сам, своими руками, я покупаю. То же и книжку. Но Кинчев купил ее дорожр. За штуку двести. Сашка купила. Ей предложили за две штуки с автографом. Сашка говорит, да ладно, автограф я дома поставлю. Хы, хы, гхы. Что в нашем рок-н-ролле отечественном есть некрасивого? Некрасивы вот такие вот моменты. Они, бывает, выводят меня из состояния веселого наблюдения. Ну противно иной раз!..
(глядя в экран телевизора)
Он те Пенкин-то.
С. (с сомнением): Да-а?
М.: Вот это тебе Пенкин настоящий.
О.: А маечки-то алисовские носишь? Нет?
М.: Так я их уже все износил. А новых не делал.
О.: А наш редактор еще носит.
М.: С Кинчевым, что ли, носишь? С.: Ага-а.
М.: Маечки все, кончились. И ре-дактору-то вашему кто дал? Я дал. Вот запас-то и кончился.
С.: Масик, посмотри, какие девушки у Пенкина! Вот… пидор, пидор, а смотри, какие девушки, а? Масик, нам бы туда сейчас попасть…
М.: К Пенкину-то?
С.: Не к Пенкину, дурак, а к девушкам.
М.: Олеся, выключай микрофон. Ну его. Дальше уже все совсем не для «ШАБАШа».
ШАБАШ.
Август —’ сентябрь, 1993.
СПб — Тула.