Ольга ЗАЛОГИНА. ХАРЧЕВНЯ ЧЕШИРСКОГО КОТА

Из цикла «ПО СЛЕДУ ВОЛКА»
* * *
Корми своих собой
до отбоя,
до трезвости в жилах, до двужильного сердца в ладонях на братском пиру. От огня до агонии, от силы до мира в миру.
От греха до гармонии, до песен на синем ветру.
* * *
Город — чума.
Кумач дым кочует из чума в чум и корчует остатки ума.
Бумага в столах бела.
Белены бы хотелось бы. Пых-пых — дым в потолок. Пепел — в лицо горстями.
Пепел тех, кто мог оставаться в гостях гостями.
* * *
Задевая небо головой, качая его на плечах, как младенца, который кричал, впопыхах, вгорячах, расставаясь с младенством и детством.
Не по средствам мне страх,
как храбрецу хор, как хронику хоровод.
То, что плохо лежит, возьмет вор.
Тот, кто прытко бежит, никогда не выйдет вперед.
* * *
Хлопоты обрастают хохотом, черным рассудочным хохотом. Разрослась злая девка бурьян-трава, барабан-трава барабанит взлет.
Небо близенько как соседский кот. Разворот руля потроха скребет, потроха скребет — похохатывает, скрипом по сердцу поскрипывает, писком ржавых железяк попискивает. Жизнь-отец письмо прислал с постскриптумом.
Дескать, ворон пусть себе летает низенько
воронят своих на вас науськивает. Солнце крутится вверху и брызжет синькою.
Стоит во поле сходить, ну, что ль за музыкой.
Прав отец, пресветел его замысел, но безумным выродком природы город взял вошел и в душу сел, и устроил в ней свою погоду. Дождь — хрен с ним.
Фонарь горит — камень с мостовой его вылечит.
Теплые стены ночного монстра тело включат, а разум вымонстрят.
Дети города воют волками, степь поминая каждый. А она их не помнит.
Храмы белыми валунами только сушат ломкую жажду.
И при чем здесь приходский попик?
* * *
Беспартийный и бес партийный.
Глинобитные баррикады.
Вино прокисло на складах.
Не в ладах ладан с ладонью.
Шаг широк — стопудовомильный.
Земля под снегом как рана под солью. Избавленье от вялотекущей бравады. Поздно. Рано. Всегда. Российно. .
* * *
Все шесть гонцов уже давно в седле.
Вперед меня в густое пойло дня пошли, поехали, помчались, полетели. Пустынней пустыря и холодней метели
то, что вросло в меня, с чем разбираться мне,
когда они в своих ладонях-крыльях доставят весть от Белого Огня.
* * *
Я ведаю своей верою.
Не сегодня-завтра — переучет.
Часть счетов в порядке, часть — подделаны.
Не иначе — это он, мой черт.
Чечетка чисел.
Черные субботы чернее, чем глаза воровок-крыс.
Черта рассудка покатилась вниз. Вмерзает в сердце новый камень-смысл и мне грозит неведомой работой.
* * *

Начнем ворошить обгоревшие ветви.
Лес сгорел.
Теперь он растет в раю.
Там тепло, и не бывает пожаров.
Там его новь.
В рост идти на другой земле, борясь за Солнце,
но только самую малость.
Это была любовь.
И она осталась.
* * *
Протрещал под ногой про апрель враль-осенний-ледок.
Отгудел свою прелую трель
ад, адишко, домашний адок.
Толк ускакал на восток.
В пене лошадиный круп.
Из земли прущий росток
точит свой единственный зуб.
Ночью нас всех заметут— сугробами сядем белыми. Отечественный уют
отстрелялся своими стрелами, отшумел своими оркестрами, отлетел сизым дымом пожаров.
Кесарь в бархатном кресле комиссарит своих комиссаров.
* * *
Перекручено, переезжено, перехожено.
Перемучено, передержано, перекрошено.
Как воздушный шар обескоженный, как дорожный знак припорошенный. Лебединые песенки кончились.
Полыньи затянуло корочкой.
А что ни черта не отсрочилось— потому все, что больше не хочется. Из-под ног земля шаром катится.
И никто никого не хватится. Отхваталось, оттормозилось, милые.
— Про любовь не знаю, забыла я. Говорили, что ей наскучило круч-кручины-кнуты раскручивать, разлеплять глаза-души прелые и себя искать там, под бельма-
ми.
Ветер-каверзник все повысвистал. Сам Иисус пьет вино с Антихристом. Не гопчит ему, не корежится, а Люоовь есть его наложница. Богохульничать — страшноватенько. Так-то, маменька. Так-то, батенька. Как отбесится, так откликнется. Смерть на горле стоит. И лыбится.
* * *
Гостевать до зари у земли. Залежи отлетевших заживо.
Горишь? — так сильнее гори, себя от себя отваживай.
Каракулями черными
не отмажешься, не отбрешешься разговорами. Голод гонит шабашничать, во чужом пиру сидеть ворами.
Граматейники и шутейники— одна братия, одна косточка.
Через сито житейское неоо вытряхнуто до звездочки ‘
Серая пыль осядет на траве, на цветах на деревьях, на веках. Так осядет привычка в глазах в каждой бляди видеть «нового человека».
Отглядели гляделки.
Оттенькали тени по щеке.
Мы еще встретимся
в воскресенье,
в полдень, на белой реке.
* * *
Гудит лес
в дудку осени.
Гарнизон русалок спит на реке.
Воровали волю—
да бросили.
Бес притащит что-нибудь еще на кочерге.
Не водись с ним. Времечко ослабелое шепчет шепотом-шепотком.
Течет по темечку белое его молоко-серебро и кипит под левым ребром.
Бесу босс свою поет музыку— блюз зубов, забытых на полке.
А ты знай по грифу, по узкому топай дорогой волка.

ЧАСТУШКИ

КГБ меня страшит,
ведь в кармане шиш лежит,
кабы не было шиша,
не болела бы душа.
*
Гости съехались под вечер,
посидели, разошлись.
На закуску ели свечи.
чтоб светлее стала жизнь.
*
Костю Кинчева с ментами,—
ну водой не разольешь.
Обе стороны медали заслужили.
Хошь — не хошь.
*
Говорят, БГ в загранке
не доходит до лежанки.
Засыпает на ходу.
Конь в пальто. Ни тпру, ни ну.
*
Самых главных всех поэтов
постреляли с пистолетов.
Не пиши стихов, паскуда.
Большевик чудесней чуда.
*
Нету хлеба. Стопроцентно
умасонили масоны.
Ну а цены? Выше хрена.
Светит солнце в совдеп-зоне.
*
Воронье кружит над полем,
ищет пропитания.
Чем вольнее свеоволим,
тем кровавей бания.


Обсуждение