Если все время двигаться на Восток, то рано или поздно окажешься на Западе. В последнее время свою лепту в доказательство этого положения внесли и наши рокеры, и в числе первых — Б.Г. Это интервью редактор «РОКСИ» АЛЕКСАНДР СТАРЦЕВ взял у него почти год назад, вскоре после первой поездки в Штаты. Возможно, теперь оно несколько устарело, поскольку Б.Г. успел второй раз съездить в Америку, вернуться и уехать вновь. Но, что поделаешь, если сегодня попасть в другое полушарие уже легче, чем начать выпускать журнал.
— Ну, как в Америке?
— Совершенно, как у нас.
— Нет, Борис, давай без обтекаемых ответов официальной прессе. Я прекрасно понимаю, как тебе надоело на эту тему давать интервью, но все же попробуем.
— Нет, там действительно как у нас. В какие-то моменты я просто переставал понимать, где я нахожусь: в Ленинграде, Москве или Нью-Йорке. То есть, абсолютно такая же тусовка, как, например, в рок-клубе пару лет назад. Приходишь в кабак — там сидят Дэвид Боуи, Игги Поп, Джулиан Леннон. Здесь же где-то тусуются ЙЕС, приходят Дебби Харри и Крис Штейн. Все подходят друг к другу, разговаривают о чем-то, переходят к другим. Единственное отличие: в рок-клубе, если концерт — все так или иначе поддавши, а там — нет. Пьют пиво, разговаривают. Они туда приходят общаться. Тут же кто-то подходит и говорит: слушайте, в каком-то кабачке сидит такой-то чемпион — легкоатлет-тяжеловес. Им это интересно, все говорят: «О, поехали!» — и едут. С этим чемпионом никто не знаком лично, но это никого не волнует, все просто едут, знакомятся, разговаривают.
— На чем едут, на личных «лимузинах»?
— Нет, свою машину иметь в Нью-Йорке невыгодно — очень дорогой паркинг. Ловят такси — там или негр, или китаец — садятся (сначала садятся; никаких там «в парк» или «мне не по дороге», вот чего там нет, так этого, даже не садятся, а въезжают — такси огромное) и едут.
— Ты спокойно разговаривал по-английски? тебя понимали?
— Я сначала очень дергался, вдруг у меня будет не тот английский, или меня перестанут понимать. А потом я сел в такси, где шофером был китаец, который понимал еще хуже меня. Тут я успокоился: если человек с таким английским работает в Нью-Йорке таксистом, мне волноваться нечего.
— А как насчет насилия?
— Я, признаться, не сталкивался. То есть, был один случай… Мы выходили из кабака, часть во главе с Дэвидом Боуи сразу пошла, а я задержался с остальными — ждал, пока они решат, кто куда едет. Пока они разобрались — мне пришлось пешком догонять по улице. Я на полном ходу заворачиваю за угол и попадаю в центр разборки двух компаний негров, выясняющих отношения с ножами в руках. Неподалеку полицейский, который следит лишь за тем, чтобы они не мешали уличному движению. Они мне сразу: «Проходи, проходи!». Я задерживаться не стал. Потом… Был момент: мы с Кенни Шафером пошли утром 1 января по Нью-Йорку. Впечатление фантастическое — абсолютно пустой город, всё закрыто, людей нет, все как-то у себя дома оттягиваются. Мы идем — пустота, гулко. Вдруг навстречу выходит старик в норковой шубе до пят, с собачкой на поводке. Из подъезда дома выходит старушка-дама, тоже с собачкой. Стоят, курят. Мы мимо проходим, воздух вдыхаем — да-а… Травой пахнет. Вот во время этой прогулки я видел кровавый след вдоль всей улицы. Но, я думаю, если у нас 1 января походить по улицам, вполне можно увидеть подобное. Хоть у меня на лестнице. Ну, и Кенни мне как-то предложил пойти погулять в Сентрал-парк. Я несколько удивился: еще по песням Лу Рида я знаю, что место сомнительное. «Да нет, — говорит Кенни, — это всё в другом конце, а здесь гулять можно».
— Кто есть Кенни?
— Кенни — это Кенни Шафер, человек, сидящий на наследии Джимми Хендрикса, и имеющий связи в музыкальных кругах. Оплачивала мою поездку «Белка ИНК». Мы с Кенни и с юристкой, которая работала с ХУ, с Тауншендом и другими, связались с различными компаниями грамзаписи на предмет выпуска пластинки — моей с разными музыкантами. Мы побывали в «Полиграме», «Эй энд Эм», в «Уорнер Бразерс». Но контракт заключили с «Си Би Эс», хотя там предложили меньше денег, чем в других компаниях.
— Почему?
— Там очень кайфовый президент — Уолтер Етникофф, старый, русского происхождения парень. Мы понравились ему, а он нам. Классный дядька, ему «от винта» вообще всё. Мы выпили виски и заключили контракт.
— А какие музыканты приглашаются?
Тут дело вот в чем. Мы не имеем право называть имена музыкантов, с которыми будем работать. Назвать имя — это только отпугнуть человека. В общем, идея зависит от того, насколько я подружусь с определенными музыкантами, насколько мне и им будет в кайф работать вместе.
— Расскажи про музыкантов, с которыми ты общался. Дэвид Боуи?
— Это безумно обаятельный человек. Его настоящий медиум это общение вот так, в кругу, с кайфом. Мы провели с ним всю ночь, шляясь по кабакам. Он меня встретил как старого друга, которого не видел лет пять. Сразу стал мне показывать свой новый фотоаппарат, который может делать разные фени: наложения, удвоения и всякое такое. Очень светский человек. Тащится на общении, и у него это блестяще получается. Любую неловкость в языке или еще где снимает мгновенно.
И пошло: про кино, про Уильяма Берроуза, про технику работы со словами. Ну, то есть, берешь страницу, складываешь её, опускаешь на следующую и у тебя половина слов с этой стороны, а половина с другой. И смотришь, что хорошее — записываешь.
Мне было очень приятно, что я был так принят с их стороны. Дэвид предложил сапоги мои поменять на его. Мы поменялись. За всё это время он сказал две серьезные фразы: первая — «Если я тебе понадоблюсь для записи, можешь на меня рассчитывать». И вторая, когда он меня в 6 утра подвозил к месту, где я жил: «Не дай им сделать из всего этого очередной американский альбом». То есть, он все время имел в виду то, что предстоит что-то сделать и, несмотря на всю оттяжку, думал об этом. Это на меня произвело сильное впечатление.
— А почему Дэвид так въехал?
— Он знал меня по записям. Он и Игги.
— А как Игги?
— Игги — браток! Я ему спел песенку, он сразу завелся, стал свои видеозаписи ставить. Обалденно классный мужик. Вот я вижу, что он с большим трудом оперирует пультом включения аппаратуры, говорю: а что так, собственно? Выясняется, что у него впервые в жизни стереоаппаратура, а до этого он слушал «мыльницы». То есть, денег у человека никогда не было. После «Бла-бла-бла» он немного приподнялся — снял себе квартиру поменьше, чем моя, но с видом.
— Джордж Харрисон?
— Чисто номинально. Выглядит он абсолютно также, как на фотографиях.
— Майкл Джексон?
— Еще более номинально. Просто находились в одном кабаке, были представлены друг другу.
— Джулиан Леннон?
— С ним я общался. Мальчик, на которого свалилась вся эта слава — и отца, и собственная. Тяжело быть 24-летним человеком, на которого заранее все глаза… Он уже немного привык к этому, но чувствует себя неловко. Не может писать песни в Нью-Йорке, ездит для этого в Швейцарию. Я предложил ему поехать в деревню, там хорошо получается.
— Фрэнк Заппа?
— Мы были у него на репетиции — в огромном ангаре. Я был после обеда, задремал, потащился, присел за колонкой. Заппа подошел, посадил меня на место, где лучше слышно, стал объяснять смысл песен — республиканцы, демократы… Я сначала ничего не мог понять.
Он гонял там свои старые вещи — с «Зут Аллюрес», «Апострофа». Одно начало он прогнал 18 раз — что-то ему там было не так. Правда, по-моему, лучше не стало, но он успокоился. При этом всё происходило в день его рождения.
— Дэйв Стюарт из ЮРИТМИКС?
— Очень мало общались, он просто наложил гитару на экспериментальном треке, — «Пепел», на русском, но другой вариант. Наложил на это соло-гитару. Такую крутую, что я был в пять минут сдут. Ho нам надо было спешить, мы опаздывали на какую-то встречу. Стюарт дико обиделся: он в своем 10-метровом лимузине приехал… правда, жил он через улицу. Но потом прислал письмо, что ему будет очень интересно поработать. Это второй реальный человек, с которым я хочу работать.
— А с Дэбби и Крисом?
— У них свои дела.
— То есть не получится?
— Могло бы получиться, но зачем мучиться?
— Пластинка по условиям контракта вся будет английская?
— Я имею право на 30 процентов русского материала.
— И что это будет?
— По идее, «Серебро господа моего» и «Город». Я боюсь говорить об этом, потому что концепция пластинки может заставить все сделать на английском.
— Боря, но ведь «Город» — это не твоя песня…
— Я и хочу Алексею Хвостенко и Андрею Волохонскому кайф этой пластинкой поддержать.
— Ты их там не видел?
— Нет, я никого не видел из эмиграции. Не хотел видеть. И сразу попросил, чтобы меня оградили от всего этого. Виделся только с одним своим старым другом и с Барышниковым, в его собственном кабаке.
— Ну и как Барышников?
— Глаза треугольные от тоски. Единственный, кто говорил со мной о политике. Через пять минут я сбежал. Он очень хорохорился, видно, что ему тоскливо. Там дико тоскливо. Я пробыл там три с половиной недели и через десять дней, как туда попал, начал дико хотеть домой. Звонил в Россию все время. Не дозвонился, что самое смешное. Хотел дозвониться до матери, узнать, как Люда, как Глеб, что вообще происходит.
— Поскольку такие вопросы неизбежны — что ты оттуда привез?
— Портостудию, синтезатор. Люде шмотки, Глебу игрушки. Гитару там оставил, кучу пластинок. Не переправить все это… У меня и так был перевес на 450 долларов. За меня «Белка» платила. А тратить чужие деньги было бы не в кайф.
— Какова общая духовная атмосфера? Действительно общество изобилия по твоим впечатлениям? То есть, если ты чего-то хочешь, ты получаешь тут же?
— Если у тебя есть деньги. Почти все. Старых Донованов ты не найдешь. Хочешь вечером выпить — позвони, хочешь закусить — позвони, тебе принесут. Это класс. Не надо думать ни о какой фигне.
— Вот мы сидим, всю ночь разговариваем, но нам ничего не принесут. Есть ли там обратная ситуация: тебе все принесут, но разговаривать не о чем?
— Я был в выгодной ситуации, потому что вокруг меня было общество, где можно поболтать. Не богема, а круг какой-то людей, которые уже за границей тусовки. Потом, там все занимаются делом и довольны, что занимаются делом. Вот у нас река в узкой щели как бы течет, а там — разливается, широко, медленно. Если хочешь что-то делать — пожалуйста, делай. Если сделаешь так, что это кому-то интересно,— это класс. Но, как правило, этого мало кто может добиться.
— А есть ли у американцев представления о будущем?
— Нет. Лос-Анджелес — крайнее выражение этого. Вот стоит красивый холм, на холме — красивый роскошный дом на подпорках, в нем раньше жил Кенни. Как-то раз он забыл выключить воду в ванной. Вода размыла почву, дом упал. Кении, как увидел такое дело, не выходя из машины уехал в Нью-Йорк. Если там будет землетрясение — половина Лос-Анджелеса рухнет. Никого это не волнует. Им и в голову не приходит, что что-то может быть. Будущее такое, как сегодня.
— И все этим довольны?
— Я вот давал интервью… Что, мол, дух, любовь, душа… то, се… Кении слушал, а потом говорит: «А моя-то заплакала»… Так что, я с крестовым походом туда иду. Никакого секса, сплошная любовь. Они чувствуют, что за этим что-то безграничное, и сразу падают.
— То есть, существует разрыв между Америкой 20-30-х, когда были Фицжеральд и другие, и нынешней?
— И сейчас там существуют отличные люди, которые во все врубаются, все понимают теоретически, но когда люди так обожраны… То есть, нет, я все время не то говорю, не поймать это. Что-то серьезно не так, как у нас. Где-то в духе. У них все есть, поэтому никому ничего не нужно.
Там привыкли, что задержка в пять секунд любого желания — уже неудобство. Потому у них исчезает желание — они просто переключаются на другой канал и все. А базовые желания — поесть, секс и т.д. проходят на том же уровне, и люди просто теряют представление, что такое жизнь.
— У нас общество желаний, у них общество возможностей?
— Общество удовлетворенных возможностей.
— А в рок-н-ролл они въезжают?
— У них другой рок-н-ролл. Телевидение — странная скучища. Я все время переключал на «Мьюзик телевижн» (МТВ). Там тоже жуткая скука, но хоть знаешь, что увидишь. Я говорил им: «Почему вы не устроите революцию и не уничтожите МТВ как класс?». Там гонят попс, где УАЙТСНЕЙК ничем не отличается от Уитни Хьюстон. Ни звуком, ни картинкой. К нам попадают гораздо лучшие видеокассеты, больше европейских. Там если Харрисон поднимается в топе, то его смотришь каждые два часа.
— То есть, как наше радио?
— Гораздо хуже! Считается, что чем больше раз человек посмотрит вещь, тем скорее пойдет и купит. Все направлено только на деньги.
— А в церковь они ходят?
— Это у них обязательно с детства, поэтому они противостоят. Американский рок-н-ролл — это восстание против католицизма. Церковь им с дества насаждается силой, с первого класса, и поэтому все, достигая 15 лет, начинают бунтовать. Начинают трахаться, принимать наркотики, все что угодно.
У них весь рок-н-ролл построен на этом. Элвис — это восстание против католицизма. У нас другое. У нас подавляет государство, поэтому у нас — «скованные одной цепью».
— Как планируется запись альбома?
— Я уезжаю туда 28 апреля и живу там, жду, пока появится что-то, что мне захочется передать в песнях. Сразу на английском. Потом, в июне, на конгрессе врачей в Канаду приезжает весь остальной АКВАРИУМ (кроме Вани Воропаева), Ляпин тоже, и там мы записываемся.
— Будет ли это звучание АКВАРИУМА?
— Это зависит от меня. Это не будет звучанием АКВАРИУМА, как он есть сейчас, поскольку я туда специально и явился, чтобы идею АКВАРИУМА продвинуть дальше. Потому что мы застыли на месте, мы — в полном болоте, и вот это наш путь выбраться. Я думаю, что идея АКВАРИУМА не потеряется, хотя и иду на определенный риск. Я растягиваю потенциал слишком сильно, но надеюсь, что в процессе работы он сожмется обратно. Я готов экспериментировать сколько угодно.
Нас так хавать могут еще сколько угодно. Но я не хочу, как МАШИНА, как Майк. Потому что это бесконечное повторение. Я забыл как-то удивлять самого себя хорошей песней.
И поэтому мне снова надо уехать в деревню. Только деревней на этот раз окажется Нью-Йорк.
Александр Старцев
