Когда ИЛ-86, летящий из Москвы в Рим, находился где-то над Венгрией, я подсел к Мише Борзыкину. Бестактно отвадил от лидера «Телевизора» двух или трех молоденьких итальянок, сгорающих от любопытства, и записал на диктофон историю жизни «сердитою молодого человека» советского рока.
«Я родился рано утром 27 мая 1962 года в Пятигорске. Семья — самая стандартная во всех отношениях: отец преподавал вождение в автошколе, мать работала инженером на предприятии. Моим лучшим другом была бабушка. Очень интеллигентный человек, она привила мне вкус к поэзии и к природе, все время читала мне Лермонтова, с трех лет водила на прогулки в горы. Вообще, горы — главное впечатление первых восьми лет жизни. Оно до сих пор со мной и, наверное, как-то отражается и в творчестве.
А затем пришло время стопроцентной прозы: родители переехали в Ленинград и забрали меня с собой. Мрак: коммунальная квартира, стычки с соседями, скандалы в семье. С родителями я не находил общего языка. Наверное, потому, что никогда — сколько себя помню — не терпел насилия над собой. Никогда но мог подстраиваться под чужую волю, взрывался — да же когда чувствовал, что неправ. Поэтому и а школе было не лучше: всегда ходил с «неудом» по поведению. Сначала учите ля с этим как-то боролись, потом махнули рукой…
Музыка стала для меня отдушиной. Класса с шестого я начал слушать записи «Битлз» и «Пинк Флойд». Поскольку учился в английской школе, сразу же принялся переводить тексты. В восьмом классе мы с друзьями организовали рок-группу. Исполняли песни «Битлз», «Слэйд», «Дип пёрпл», немножко «Машины времени». Я пел и играл на электрооргане. Мне очень направилось подражать — в манере, в интонациях. Помню, я особенно гордился тем, что я точности «снял» все позы и движения Клиффа Ричарда, исполнявшего «Женщину-дьявола».
Всю аппаратуру и инструменты нам купила директриса за школьные деньги, и это давало ей право приторным голосом объявлять: «Это — мой оркестр». Нас выпихивали на сцену каждый раз, когда в школу приезжала какая-нибудь иностранная делегация. При этом, нас, естественно, снимали с уроков — что было своего рода привилегией… С другой стороны, при шлось разучить «Калинку» в рок-варианте. Тогда же я написал — на английском языке — свою первую социально-политическую песню — в полном соответствии с тогдашним антикитайским угаром. Припев там был такой:
Китай,’о Китай!
Это опасность для мира.
Китай, о Китай —
Каковы твои цели?!
Китай, о Китай —
Крупнейшая военная машина!!
Поведай, Китай, о своих мечтах…
Сейчас вспоминаю, ужасаюсь: такой продукт промывания мозгов. Но в то время, действительно, казалось, что угроза исходит из Китая…
После школы поступал в университет, провалился. В армию катастрофически не хотелось. Год работал слесарем, грузчиком, дворником. Сменил пять мест. Тогда же сколотили еще одну группу, на гитаре у нас одно время играл Юра Каспарян — теперь он в ««Кино». Я переключился на хард-рок, подделывал Гиллаиа и Кавердейла. Играли на школьных вечера». На следующее лето я. поступил в ЛГУ, и учеба на какое-то время оторвала меня от рока. Однако к концу второго курса я понял, что делаю что-то не то, не туда влез. В университете царила не-свобода. Больше все го меня угнетала явная бесталанность пре подавателей и бесконечный карьеризм студентов. Перед каждым маячил лакомый кусок — стажировка в Англии — и большинство стремилось выслужиться, попутно скомпрометировав «конкурентов». Я не стал участвовать в этой крысиной гонке и снова с головой ушел в рок.
К тому времени я уже узнал «Аквариум». Стихи Гребенщикова произвели на меня сильное впечатление. Я изучал и расшифровывал их, чувствовал себя посвященным в некое таинство. Конечно, я знал многие наши группы и до этого, но именно «Аквариума растормошил во мне нешуточный интерес к русскоязычному року. Появилось желание самому сделать что-нибудь эдакое. По словам бабушки, я пи сал стихи с четырех лет, но теперь взялся за это серьезно. Когда меня пригласили в рок-группу «Озеро» играть на органе, я предложил им несколько своих песен. В том числе «До-мажор», которая потом стала одним из хитов «Телевизора». Руководил «Озером» профессиональный музы кант 35-ти лет, ориентированный на романтический арт-рок. Было скучновато. Вскоре худрук понял, что с новым репертуаром и составом ему не по пути, и распустил группу. Мы остались втроем с гитаристом и басистом. Пригласили еще двух приятелей: так появился на свет «Телевизор». Это было в конце 1983 года. Чудом нашли место для репетиций и минимум аппаратуры. Два месяца не выходили из комнаты и делали программу. Потом пришли показаться Совету рок-клуба. Рок-клуб! Это была наша заветная, почти недостижимая мечта. Храм рока, населенный небожителями во главе с «Аквариумом». Мы понравились Совету. Нам разрешили выступить на городском фестивале. Выступили и тут же стали лауреатами. Все случилось мгновенно. А сразу после фестиваля мы дали не сколько «обломных» концертов, отрезвивших, как холодный душ. Успех оказался очень непрочным, но этого было достаточно. чтобы я поставил крест на учебе. На весеннюю сессию я просто не пошел. Мне пригрозили отчислением, но я не сопротивлялся, потому что понял: учителем английского в школе я быть не хочу, а чтобы получить интересную работу, надо сильно «прогибаться». В сентябре меня исключили из университета.
Мы сделали новую программу «Шествие рыб» и показали ее на следующем фестивале. К тому времени в «Телевизоре» назрели перемены. Трое музыкантов из пяти ушли. Кто-то решил, что пора создать собственную группу, кто-то просто женился. Остались гитарист Саша Беляев и я. Мы решили — будем брать только верных людей, никаких случайных попутчиков. Игоря Рацена я знал давно: мы вместе учились в ЛГУ, дружили. Он даже когда-то играл в группе. Взяли его на бас-клавиши. С Лешей, ударником, тоже были знакомы уже пару лет. Иногда поигрывали вместе и получалось неплохо. Больше решили никого не брать: раз нет подходящего бас-гитариста, обойдемся клавишными. Я где-то читал, что для идеального баланса в коллективе должны быть лидер, скептик, злодей и козел отпущения. У нас так и получилось, но кто есть кто – не скажу.
За год пребывания в Рок-клубе мы успели разглядеть, что к чему. Многие иллюзии рассеялись. Я понял, что это не храм, а контора, причем достаточно коррумпированная. Картина была нарисована по трафарету. Существовала элитная тусовка — «Аквариум», Курехин, «Зоопарк», «Кино» — которую администрация Рок-клуба обеспечивала всем необходимым. Ко всем остальным непрестижным группам отношение было предвзятым, потому что мы были молоды и потому что мы были злее, чем хотели наши кураторы. Атмосфера в обществе заставляла некоторые вещи говорить в лоб, а не деликатным методом «Аквариума». Надоел туман. Новая программа получилась резкой. От деятелей Рок-клуба я слышал только одно: «Миша, не сходи с ума! Миша, вспомни, где ты живешь!» Я приносил им вырезки с высказываниями Горбачева о гласности и инициативе. Я чувствовал себя идиотом, доказывающим всем, что дважды два — четыре. «Миша, не занимайся демагогией», — отвечали они.
Рок-клубовский цензор разрешил исполнять новые песни, но буквально за три дня до фестиваля (это был май 86-го) она вы звала меня в свой кабине! и сказала: «В обкоме комсомола прочли твои тексты… «Выйти из-под контроля» петь нельзя. И пошли уговоры: «Ну что вам одна песня… Если хотите стать лауреатами… Вы погуби те Рок-клуб!»
Мы спели, был скандал. Лауреатами, конечно, не стали. Пришел сентябрь: у нас концерт, а в Рок-клубе комиссия из ЦК КПСС. Потребовали, чтобы мы не исполняли две песни — «Выйти из-под контроля» и «Мы идем». Приходили друзья, музыканты из «Аквариума», говорили: «Что вы творите, экстремисты?! Вы ставите под удар Рок-клуб, все наше движение…» Но нам пришлось наплевать и на товарищей, и на начальство. Мы спели все, что хотели. После этого «Телевизору» запретили выступать в течение полугода. Нелегальные концерты мы все-таки давали. За это накинули еще один месяц. Сделали это в назидание другим — чтобы неповадно было нарушать казенный рок-устав. Но получилось все наоборот. Вся новая волна ленинградских групп вслед за нами вышла из-под контроля. Поэтому контроль стал нереальным и бессмысленным. Даже старые панки и «подпольщики», которых раньше на дух не подпускали к Рок-клубу, воспряли духом и начали выступать..
Уже на следующем фестивале мм пели и «Твой папа — фашист», и «Рыба гниет с головы». Никто из «контролеров» не сказал ни слова — потому что мы были не одни. И «Алиса», и «Объект насмешек», и «Автоматические удовлетворители» прорвали заградительную линию.
В конце 87-го у нас были концерты во Дворце спорта «Юбилейный» в Ленинграде, и там я во время исполнения песни «Рыба», надел резиновую маску Горбачева. Больше я этого не делал — не потому, что испугался, а просто мы с ребятами решили, что это очень грубо. Нарываться на скандал — не в наших правилах. Но до московского начальства информация дошла мигом, и они там постановили «Телевизор» в столицу не пускать. Наверное, горком партии особенно возмутило то, что на том же концерте песню «Сыт по горло» мы посвятили Борису Ельцину. Я не берусь судить о Ельцине как о политическом деятеле и идейном борце. Я просто недостаточно хорошо его знаю. Но тот факт, что человека, который слыл передовым, так резко «задвинули», не дав объясниться перед народом, честно говоря, тогда я воспринял, как начало конца перестройки.
Вообще, время сейчас очень сумбурное. Гласность начинает по-настоящему будоражить народ, и люди пытаются что-то сделать. Но при этом постоянно натыкаются на противодействие властей: милицейские провокации, демагогия, запреты. На высшее уровне народ призывают к активности, а функционеры рангом пониже эту активность душат. И я пытаюсь понять: то ли это действительно соперничество и политическая борьба, то ли фарс и игра с народом. Переход на личности меня не удовлетворяет. Это поверхностный взгляд, достойный, разве что панковских шуточек. Интереснее вскрыть глубинные закономерности системы. Это, кстати, то единственное, чего функционеры до сих пор боятся.
Я прекрасно понимаю, насколько спекулятивна сейчас политическая тема. От «Телевизора» все ждут чего-то остросоциального. Именно поэтому мы отошли от «зло бы дня» и сделали «внутреннюю» про грамму. Это не значит, что проблемы народа и аппарата, свободы и подавления масс больше не волнуют. Просто не хочется выполнять «социальный заказ» и быть рабом имиджа.
В последнее время, благодаря хозрасчетным концертам, «Телевизор» стал зарабатывать много денег. Я много думаю об этом и постоянно ловлю себя на противоречивых мыслях. С одной стороны, деньги развращают, с другой — впервые у нас появилась возможность работать, с хорошими инструментами, искать звук. С одной стороны — эх, как было здорово, когда ничего но было, кроме энтузиазма. О другой — понимаю, что на том, «детском», уровне делать уже нечего. С одной стороны, и лично не боюсь денег, с другой — опасаюсь, что они могут повлиять на группу. Мне кажется, что важно остановить по ток личных потребностей и больше думать об общем деле. Скажем, когда мы в первый раз поехали на Запад, то никто не стал бегать за тряпками. Мы скинулись и на все деньги купили многоканальный магнитофон.
Если говорить о творчестве, то я пишу тексты и подкидываю музыкальные идеи. Аранжировки делает вся группа. А вообще мы едины в своем взгляде на жизнь. Это критичный взгляд, оптимистов среди нас нет. В остальном же мы — за полную не зависимость. Все, что делает «Телевизор» — это борьба за индивидуальность, за свободу личности, свободу воли и совести. Мы не держимся за понятия «коллектив» или «семья» — эти слова утратили для нас всякую ценность.
Успех в СССР для нас важнее успеха на Западе. Ведь мы все делаем и чувствуем по-русски. А Запад — это спортивный интерес: сумеем ли мы эмоционально пронять тамошнюю «зажравшуюся» аудиторию? На серьезный успех я не надеюсь, поскольку уже понял, что проникнуть в недра западной поп-машимы очень сложно. А мы люди на деловые, не пронырливые. Да и музыка у нас не для отдыха.
Самолет выпустил шасси, и интервью с Мишей Борзыкиным закончилось. Я ни на йоту не сомневаюсь а его стопроцентной честности, но чтобы лучше понять «Телевизор» и его лидера, осмелюсь прокомментировать историю группы.
Вспомним слова Борзыкина о том, что он никогда не терпел насилия над собой и не подчинялся чужой воле. В самом деле, девиз «Я буду делать все по-своему» мог бы украсить его родовой герб. Эта бескомпромиссность граничит на одном полюсе с глупым упрямством, а на другом
с геройством.
Многие, особенно в Ленинграде, считают Борзыкина дураком и фанатиком. Да, он крайне «негибкий» человек. Однако это качество позволяло ему творить чудеса: взять историю с «выходом из-под контроля». Это была маленькая революция в рок-движении. Дело в том, что многие годы рокерам внушали мысль, что высокое начальство позволяет им резвиться в вольерах, именуемых рок-клубами, лишь до тех пор, пока они держатся в рамках. Если же музыканты нарушат негласные правила, вольеры закроют, рок-клубы разгонят. Это звучало убедительно и находило понимание у униженных рокеров. Крепчала само- цензура и создавались шедевры эзопова языка. Вдруг явился глупый неуклюжий «Телевизор», взорвавший деликатный «статус-кво» и нарушивший конвенцию. И что же? После серии легких истерик и скандалов не рокеры, а функционеры вывесили белый флаг. Здание «легального рока» осталось стоять, зато рухнула стена цензуры!
Еще одна история случилась на моих глазах в июне 1988 года. Ленинградское городское начальство решило запретить под предлогом противопожарной безопасности городской рок-фестиваль. Причем, в день открытия. Толпа собралась у выхода в зал, администрация Рок-клуба металась в отчаянии и растерянности. Борзыкин оказался на месте происшествия случайно, но, быстро сориентировавшись, решительно’ повел тысячную колонну рокеров на Смольный, к горкому партии. Так состоялась первая в СССР рок-манифестация протеста. Сидячая демонстрация на подступах к горкому, переговоры властей с лидерами — и разрешение на фестиваль было получено в тот же вечер. Объявив о результате в мегафон, Борзыкин призвал демонстрантов мирно разойтись.
Любой другой рок-лидер поело таких подвигов был бы любимцем общества и фольклорным героем. Но только не Борзыкин. Казалось, у него есть все задатки, чтобы стать настоящей рок-звездой: он высок и строен, красив и артистичен, умен и неплохо говорит, на сцене динамичен и в меру загадочен. Но список «но» тоже внушителен. Во-первых, индивидуализм Борзыкина — не поза. Он, действительно, эгоцентрик-одиночка. Он не участвует в пресловутой «тусовке», не посещает «свитые места», типа кафе «Сайгон» и вообще, почти не пьет. Все это лишает его образ русской «задушевности». Эффектная внешность Борзыкина не источает киловатт (или чем это измеряется?) «секс-эппила». О романах его ничего не известно, услугами знаменитых «группиз» он не пользуется. Тоже минус: «сухарь». Подспудно публику расхолаживает и то, что Миша и вся его группа — явные «не-оптимисты», как он сам выразился. О, советская рок-аудитория очень любит, когда ей в голос жалуются, поют о том, как плохо жить, как все кругом погрязло во лжи. Но чтобы народ поймал кайф, у группы непременно должен быть элемент игры, дух наплевательства, клочок надежды. «Телевизор» же рисует мрачную картину и выносит приговор на всю катушку. Так что становится неуютно. Я думаю, что большинство песен Борзыкина апеллирует к чувству ответственности — а оно но самое развитое у нашей рок-общины.
Наконец, музыка. «Телевизор» начинал с полного хаоса, который, на всякий случай, называли « новой волной»: панк и реггей чередовались в программах 84-го и 85-го годов с балладами в стиле Маккартни и подражаниями «Аквариуму». Держало это все лишь страстное пение Борзыкина. Нынешний квартет выработал неповторимый звуковой диалог лязгающей гитары и бубнящих клавиш. Стиль «хорошо цивилизованный фанк» или «арт-фанк»: нормальный «черный» ритм, но весь пересечен драматичными паузами и сменами темпа. Эта музыка нервирует, будоражит, но совершенно не заводит. В этом пожалуй, ее главное отличие от продукции Дэвида Бёрна — одного из двух кумиров Миши Борзыкина. Второй, кстати, — Моррисей. Я думаю, все трое имеют много общего. Короче, молодежь не танцует под «Телевизор», а внимательно его слушает. Верят ли они Борзыкину? Пожалуй, да. Готовы ли следовать за ним? Нет. Долго ли еще будут слушать? Большой вопрос.
Похоже, что всю «художественную» гласность — будь то рок-песни, литература или театр, можно разбить на два русла — «народное» и «интеллигентское». Томы «народной гласности» охватывают быт. Это
дефицит продуктов и промтоваров, очереди и рост цен, произвол милиции, наркомания и проституция, привилегии и коррупция, секс. «Интеллигентская» гласность больше касается духовных сфер: это права человека и свобода совести, национальные отношения, правда о преступлениях Сталина, реформа политической системы…
Нетрудно угадать, что первый тип гласности практикуется большинством рок- групп. Это не только гарантия успеха у публики, но и гарантированная актуальность на долгие времена. В отличие от «колбасных» проблем, решение которых по-прежнему за горизонтом, «интеллигентский» тип гласности (который в роке представляет «Телевизор») постоянно мутирует. Вчерашний передовой окоп оказывается в глубоком тылу.
История Борзыкина — прекрасная иллюстрация этой идеи. Время от времени я задаю ему один и тот же вопрос: «Ну, о чем ты хотел бы сейчас спеть, а нельзя, запрещено?» «О том, что афганская война
это позор и ошибка», — ответил он в 1986 году. Сейчас об этом сняты целые фильмы, некоторые даже шли по ТВ. «О том, что Сталин — такой же палач и преступник, как Гитлер», — ответил он в 1987-м. Памятники жертвам сталинских репрессий, которые строятся в стране на народные деньги, уже говорят сами за себя. «О том, что не может быть настоящей демократии, если у нас существует одна-единственная партия», — это уже совсем недавний ответ. Что ж, хорошая тема для рок-н-ролла…
Как сложится судьба нашего полит-рок-лидера а эпоху подступающей демократии? Будет ли он шагать все ловое, испытывая своими песнями свежие границы гласности? Или даст волю «нежеланию работать на публику» (снобизм??) и навсегда погрузится в песни о личном? Две вещи я знаю наверняка: Борзыкин не уйдет из рока, и он никогда не станет популярным артистом. Я сочувствую Мише: он выбрал самый неблагодарный путь.