— Юра, я на тебя нападу после концерта. Минут десять. Хорошо?
— А ты кого представляешь?
— Радио. Иновещание,- я представился кратким служебным титулом.
— Куда-вещание?
— «Туда-вещание». Отсюда — туда. В «свободный мир».
— Да ты не врубаешься, браток. Это здесь — самый «свободный мир». А там — так, хреновина…
Вот так замечательно начался наш диалог с Юрием Шевчуком. А когда отгремел сэйшен в УДК «Крылья Советов», где у Юры два раза — в середине и в конце — схватило сердце, и как только «драмз» издали заключительный «бум», его повели в артистическую отпаивать, когда сквозь толпу визжащих «фэнов»-тинэйджеров он пробился к автобусу, и я — неизвестно как — влез за ним, — вот тогда-то я и почувствовал себя полной скотиной. Меньше всего взмокшему и осунувшемуся Юре нужен был мой микрофон. Но профессия атрофировала во мне совесть. И диалог был продолжен.
— Юра, ты — человек-легенда. Легенда о высокой социальности советского рока. Но, прости, сейчас в молодежных компаниях затрагивать политическую, социальную тему считается чуть ли не неприличным. А ты не меняешься. Ты не устал воспринимать все всерьез?
— Ох, Господи… Ну как можно устать… воспринимать… твою мать… ЖИЗНЬ всерьез? То ли человек ее вообще никогда всерьез не воспринимает, то ли он воспринимает ее всерьез всегда. Даже когда он смеется, даже когда посылает ее на три буквы. И я из таких людей.
— И эти ребятки в зале — тоже из таких?
— У них и поинтересуйся. Вон — в Риге у меня спрашивали люди из газеты «Атмода», из социал-демократической партии тамошней: почему на моих концертах машут красными флагами? Они все начитанные, читают «Огонек», книгу «Большой террор», Солженицына читают — и не врубаются, что для пацанов это совершенно другой символ. Пацаны ничего этого не читали. Им по фигу все это.
Пацан, который машет красным флагом, наконец-то Страной чувствует себя. Гражданином. Что было в нашей стране самое крутое? Серп и молот да красный флаг. И вот пацан взял это и обвязал этим свою грудь. И вот он и есть Россия, он и есть страна. Эти ребятки не за коммунизм, не за то и не за это. Они этот символ донесли до себя, и себя поставили выше этого символа. И это кайф. А красный цвет — еще до большевиков был. Помнишь — «пустить красного петуха»?
— Мрачно ты пророчествуешь…
— Не люблю пророков.
— А «предчувствие гражданской войны»?
— Не считаю это пророчеством. Я эту песню давно написал, два с половиной года назад. Была просто ночь страшная, была бессонница. Господь мне подарил эти мысли. Я их записал, и все. Получилась песня.
— Может, это столица невская беспокойная так действует? Хотя у тебя еще уфимская закалка…
— Я родился-то не в Уфе. А в Магаданской области, поселок Ягодный. На Колыме я родился…
— Ага, теперь понятно, откуда это все!
— Родился на Калыме, мать у меня — почетный полярник. До шести лет там жил. Потом, когда все закончилось, — когда этот главный помер, царь-батюшка наш усатый, — родители переехали в Нальчик. Потом уже — я был в седьмом классе — мы уехали в Уфу. А Колыма… Я все детство свое прожил с этими братками, которые отсидели по четвертному или по два. Они меня нянчили на руках. Я все это знаю не из «Огонька» или там «Нового мира», я все это знаю от жизни. Я это всосал с молоком матери. Я помню дядю Егора, который забыл имя своей любимой, там, в лагерях. А ты врубись, это очень круто — забыть имя своей любимой. Понимаешь, что это такое? И я всегда это знал и помнил. Ну и так далее…
— А все-таки если вернуться к Питеру. Угрозы погромов, митинги функционерские. Нет нехорошего предчувствия?
— Я не знаю… Я жизнь положу, чтобы не было ни погромов, ни всей этой гадости. Мы сейчас, кстати, тоже не без зубов. Мы будем бороться. Против этих ублюдков. Сейчас очень много черных сил в стране вылезло из всяких нор, пещер. «Памятей» разных, другого навоза. Да этого всегда в стране хватало. Понимаешь, Россия — это большая женщина. У меня и песня есть такая. И она ходит иногда в туалет, выдавливает из себя кое-что. Удобрение. Вот она сейчас выдавила всего этого на наши головы до черта. Куча бреда и мрази, и все воняет. Но это можно смыть одним нажатием рукоятки. Это все — ненадолго, я убежден.
— Найти бы только рукоять…
— Найдем. Есть рукоять. Это — Вера, это — Любовь. Найдем. Я — христианин, понимаешь?
— Говорят, что тебе, такому крутому, уже приходили письма. Мол, ты своими концертами уничтожаешь результаты успокоительных сеансов тов. Кашпировского..
— А это, на мой взгляд, — просто клоун.
— Но людей-то вроде успокаивает? «Установки» на любовь и терпимость дает?
— Да, Господи, когда нет веры в стране, люди цепляются за все что угодно. За Кашпировского. Так всегда было — в смутные времена Россия всегда отрекалась от Бога. Мысль-то расхожая… Не будь Кашпировского — был бы другой. «Черные субботы» ленинградские, митинги с антигорбачевскими лозунгами — это то же самое.
— Ладно, давай о приятном. Твои поэтические пристрастия? Учителя одного из лучших рок-поэтов?
— А вот все, кого я считаю поэтами, все мои учителя. Видишь ли, у меня не так много друзей. Моя семья — это группа ДДТ. И все ребята мне дают что-то. Так же и Пастернак, Мандельштам, Тютчев, Ахматова, Цветаева. И Франсуа Вийон, конечно, и Гете… С этими людьми общаешься, и у каждого свой мир… А иногда я с Волошиным говорю с утра до вечера, иногда — с Мандельштамом. Я его слушаю, он меня учит жизни, любви. Иногда — Анна Ахматова, королева…
— Дядя Юра — классицист!
— Да, я люблю классику. Я ведь люблю Петербург… А иногда — Хармс…
— Дядя Юра не совсем классицист. А музыку какую слушаешь?
— Всякую.
— Ну пристрастия-то есть?
— РОЛЛИНГ СТОУНЗ и Моррисон. Ну как тебе объяснить? Ну нет у меня любимых поэтов, нет у меня любимых композиторов. Хотя сейчас — не подумай, это не попс — я уже месяц живу Седьмой симфонией Бетховена. Изумительная музыка.
— Прилепиться к прекрасному в страшненькое время?
— Мне в самом деле очень больно все это видеть, слышать. Я все это воспринимаю через сердце. Я пытаюсь что-то сделать, но я никогда не буду баллотироваться в депутаты или еще куда-нибудь. У меня своя работа, я ее делаю от души.
— И неплохо. Хотя бы сегодняшний концерт показывает.
— Спасибо тебе, серьезно спасибо.
— Что ты, Юра, тебе спасибо.
— Да ладно…
