Человека, сидящего напротив меня, судьба и била, и возносила. Еще не столь давно его официальная репутация подпадала под печально известную статью 53, а неофициальная заставляла думать о пришествии нового мессии. Время гласности открыло ему широкую дорогу, но лишило ореола. Теперь на его концертах намного меньше милиции, но намного больше думающих слушателей. Ушли поклонники-фанаты, остались сочувствующие его искусству и соучаствующие. Его песни на глазах превратились в историю эпохи, к которым как к свидетельствам будут обращаться люди последующих поколений. А это значит, что творчество Бориса Гребенщикова следует оценивать не сиюминутными эстрадными мерками, а с точки зрения Времени…
– Гребенщиков-90 и, скажем, Гребенщинов-80 – это очень разные люди?
– Да, разницы в них хватает… Гребенщиков-90 и Гребенщиков-65 похожи куда больше…
– Вы провоцируете следующий вопрос: люди в старости становятся похожими на детей. Так что же, к вам пришла “старость”? Усталость? Завершился цикл?
– Скорее асего, виток спирали… Иногда я ловлю себя на счастливом ощущении, что вновь ко мне возвращается радость двенадцатилетнего пацана, только начинающего через рок-н-ролл входить в искусство. Последние 10 лет мы были рок-группой в этой стране и лишь сейчас начинаем расслабляться и становиться совсем натуральными. Возвращение к началу, к корням, к настоящему…
– Вы помните свою первую песню?
– Конечно. Хотя как давно это было – 1972 год…
– Не пытаетесь ее исполнить на концертах?
– Нет. Мысли в ней были хорошие, но все остальное – на довольно-таки топорненьком уровне.
– Аббревиатура БГ когда появилась?
– Давно, еще в семидесятых. Борис Гребенщиков – и звучит тягуче и расписываться долго. БГ – так проще…
– Борис, а почему, на ваш взгляд, АКВАРИУМ так долго били? Ведь по сравнению с другими рок-группами вы были и более “тихими”, и более абстрактными…
– Кто-то мне недавно доказывал, что Иосифа Бродского травили не за то, что он был революционен по сути, а за то, что у него была другая, поэтическая форма. И эта форма настолько не соответствовала нашей действительности, что становилось понятно: поэт Бродский гораздо страшнее любого диссидента… Вот и у нас всегда была Другая форма… Мы стремились быть нормальными людьми…
– В связи с этим хочу задать вам вопрос, который давно интересовал. Меня в свое время поразили слова одной из ваших песен:
Дайте мне тон, дайте мне ход
Дайте мне спеть эти пять нелогичных нот,
И тогда меня можно будет брать руками…
Как же так, думал я, лидер “андерграунда” и обращается и “власти” с таким призывом: Не трогайте нас?!
– А вы вспомните время создания этой песни… 1983 год… в той ситуации с нашей стороны было вполне логично обратиться к “властям” (разумеется, только на таком – метафизическом – уровне)! мы вам вреда приносить не собираемся. Я говорил как бы: да, меня можно “брать руками”, только неизвестно, что из этого выйдет…
Как видите, все повернулось само собой: и руками нас не взяли, а мы остались, Какими были.
– А что позволяло o вам “держать удар”? Насколько я знаю, судьба ваша долгое время складывалась отнюдь на гладко?
– А я никогда никому не противостоял… Какой толк опускаться до драки на таком уровне? Ну, выгнали меня из комсомола, так он мне изначально был не нужен: меня записали туда вместе со всеми o школе, потому что тогда было положено… Ну, прогнали меня с работы, так мне она была совсем неинтересна. Да простят меня мои учителя, но я никогда толком не мог взять интеграл. А математиком-теоретиком оказался только потому, что считал это более честным по отношению к Советской власти, чем становиться инженером. Все-таки без математиков-теоретиков она преспокойно могла обойтись…
И так – во всем остальном. Ну, не хочет меня Система – и слава Богу! Я очень благодарен нашей Системе: будь она гибче, я рисковал бы стать конформистом в гораздо большем степени…
– А не будь такого тотального давления Системы, насколько существенно изменилась бы советская рок-музыка и, в частности, ваше искусство?
– Я не берусь судить обо всей нашей рок-музыке, ибо советский рок-н-ролл порожден такими условиями и неразрывно с ними связан. Вот почему, когда сняли искусственные запреты, огромное количество рокеров оказалось перед проблемой: “Что делать?” Некоторые еще по инерции пытаются “переплюнуть” Центральный Комитет, не замечая, что он сейчас куда революционнее, чем они…
Что касается меня… Знаете, Я долгое время провел в Штатах и Англии и обнаружил, что чувствую себя там совершенно нормально, спокойно продолжаю заниматься тем же, чем и здесь, не отвлекаясь на революционность…
– Как раз по поводу вашего пребывания на Западе мне довелось слышать злую фразу: “Гребенщиков не продавался большевикам, но быстро продался капиталистам”…
– Что имеется в виду под “продажей”? Вышедшая на Западе пластинка “Радио Тишина”? Так уверяю вас, что в ней “на продажу” не сделано ничего. Я и раньше не руководствовался законами рынка – и теперь не хочется: все-таки не сметану делаю… В этой пластинке немало ошибок, но случились они не по вине “капитализма”, а просто потому, что я столкнулся с другим уровнем техники, с иным мышлением.
– Простите, что я вторгаюсь я область сплетен, но хочется внести ясность… Говорят, что на гонорар от этого диска вы сняли виллу на берегу океана…
– У меня не только нет виллы на берегу океана, у меня даже нет до сих пор квартиры в Ленинграде. Приходится квартиру снимать, с минуты на минуту ожидая, когда тебя оттуда “попросят”. Потому и живу так: частично – здесь, частично – в Лондоне.
– Еще говорят, что фирма, заключившая с вами контракт, понесла убытки от “Радио Тишина” на четыре миллиона долларов…
– Насколько я знаю, См-би-эс продано более ста тысяч дисков, и все расходы удалось покрыть. Эта пластинка принесла несколько сот тысяч долларов – советским организациям, чуть меньше – мне, несколько сот тысяч – американским партнерам… Сейчас я еду в Лондон работать над песнями для новой пластинки. Так что все стороны удовлетворены. Кроме, пожалуй, меня…
– Почему же?
– Хочется скорее делом заняться…
– Как вы относитесь к воцарению на эстраде рыночных отношений?
– Я уже говорил, что мы никогда не руководствовались законами рынка, и то, что происходит сейчас, мне глубоко противно. То, что занимает 90 процентов времени на эстраде и телеэкране, – чудовищно, это хуже порнографии. Порнография, в конце концов, – это голые девки, если они красивые, это даже нравится. Но то, что я вижу, – это продажа души. Несравненно хуже, чем проституция, чем СПИД, чем чума… Страна, ее культура определяются во многом своей музыкой. Наша жизнь, в 60-е, отчасти 70-е годы связана в моем представлении с такими меланхолическими джазовыми аккордами, как бы утверждавшими, что все равно ничего хорошего не будет, потому давайте пить водку, целоваться украдкой с чужими женами… Теперь наша жизнь определяется во многом потоком коррупции, которая валит с экрана, со сцены. Это – ужасно…
– Не потому ли вы в одном из интервью сказали, что лучшее, что можно сделать сегодня для советской эстрады, – это уничтожить ее?
– Немножко резковато выражено, но суть верна… Подавляющая часть советской эстрады основана на деньгах, только и исключительно на деньгах, без каких-либо мыслей о душе, об искусстве, о чем-то истинном, вечном… Естественно, такое нужно выжигать. Разумеется, не физически: всех а тюрьму на посадишь (и слава Богу!), но духовно бороться необходимо – долго, упорно, стоически…
– Это относится только к современной эстраде или к старой тоже?
– Только к современной… Все-таки в тридцатые – сороковые годы нечто оставалось… Утесов, Виноградов, не говоря уже о Вертинском, были профессионалами в хорошем понимании этого слова. То есть людьми, не предававшими духовность.
Тот же Петр Лещенко… Забавные, милые песни… Да, это было пошловато, к “высокому искусству” отношения не имело: рядом с Леонардо да Винчи этого не поставишь… Но в тех условиях, когда сосед писал на соседа доносы по обязанности, песни Лещенно были элементом НОРМАЛЬНОЙ жизни.
К сожалению, мне редко доводилось общаться со старыми профессионалами, но есть в них что-то такое… Я слышал прелестный рассказ о том, как Вертинский ужинал в одном из ленинградских ресторанов. Давно это было, в пятидесятых, когда можно было еще встретить старых официантов, из “того времени”. Один из них прислуживал Вертинскому. Так вот, спутник Вертинского, расплачиваясь, небрежно бросил “на чай” какую-то купюру. Вертинский же высчитал десять процентов, добавил их к сумме счета и аккуратно – копеечка к копеечке – положил на стол. Бедный официант долго не мог прийти в себя: ему не верилось, что еще остались люди, помнящие прежние правила хорошего тона…
Так вот, старые мастера сохранили знания этих “правил”. Да, их песни были банальными, но в них сохранились элементы естественной человеческой красоты. Честь и хвала им, что не сломались, не поддались всеобщему обнищанию духа…
– После этого мой следующий вопрос выглядит даже неуместным, но все же рискну его задать: как вы относитесь к ЛАСКОВОМУ МАЮ?
– Никак. Я их, по счастью, слышал мало, так, две-три песни, да и то потому, что телевизор не успевал выключить вовремя. Честно говоря, мне на них наплевать. Хотя девочкам, для которых ЛАСКОВЫЙ МАЙ поет и на которых делает деньги, это, может быть, и необходимо.
– А в борьбе “Комсомсльской правды” с ЛАСКОВЫМ МАЕМ вы на стороне газеты?
– Да они же стоят друг друга… Замечательные партнеры: “Комсомольская правда” и ЛАСКОВЫЙ МАЙ.
– Борис, насколько соответствует действительности изложение вашей фразы в журнале “Советская эстрада и цирк”: “Я очень не люблю журналистов, но я очень люблю с ними разговаривать. Мне интересно, кто кого переехидничает”? Чем она вызвана?
– Мы разговариваем с вами уже довольно долго и, как видите, я и не собираюсь ехидничать. Зачем, вы же задаете нормальные вопросы… Наверное, стоило уточнить, что не люблю я определенную группу московских журналистов, которые стараются непременно поставить всех и вся на “свои места” и потому ведут себя просто нелепо (особенно этим славен “Московский комсомолец”).
– АКВАРИУМ существует уже два десятилетия. Не пора ли изменить стиль, как считают некоторые специалисты по року?
– Нет, меняться мы не собираемся. Мне это сложно описать, да, наверное, и ни к чему, но принцип работы с тембрами, нотами, со всем, что входит в понятие музыки, включая сюда и духовное наполнение, присущий АКВАРИУМУ, полагаю, уникален, и предела тут нет никакого. Этим можно заниматься сто лет, можно – тысячу…
– Вы прошли “огонь, воду и медные трубы”. Когда было труднее?
– Всегда трудно по-своему. Но – интересно…. В конце концов, это и есть наша жизнь.
Фото Е. Красиолольского.
Статья сохранена Анатолием Сухаревым.