Дюны—остатки ветра.
Дюны—кладбище юных ветров.
Ветер — на Пасху без колокольного звона —
Ветер—оснастка кораблекрушений —
тело христово под сахарной пудрой — по старой привычке
и, дорогая,
кровь урожая 1896-го,
с правого берега Роны.
Хлеб разного сорта —
тело любого цвета; для каждой из рас—свое,
в какой из Бразилии Мария—черного цвета? непомнишь?
Дюны—не место для тени.
Дюны—место, где птицы прячутся в солнце
Ветер—четверть жизни на кухнях
под портвейн и другие напитки—свобода
Свобода—как ветер.
Янтарь как осколок солнца—убежище птицы.
Дети играют на дюнах в эхо свободы — осколки ветра
приносят сладкий запах чувсва вины.
Не умея петь—продолжаем любить.
Волосы дороже любви—наши многолетние волосы.
Дюны — следы мастодонтов, вымирающих по привычке.
Дюны ты пытаешься следить за птицей
Ветер—хватает за грязные джинсы,
где-то возле колена,
обнимает ноги; целует ступни песок —
Магдалина пытается каяться.
принимая твои волосы и бороду за атрибуты Сына.
А всего лишь—братья.
Птица прячется в солнечном диске.
Разве ее разглядишь?
Грязные корни цветов ведут, между прочим, беседу:
“мне нравится мой метод плыть в реке
считая берегами дно и небо
всегда неглубоко».
Песок не умеет лаять, но должен бросаться,
как Цербер,
охраняющий вход к тем
местам, где мертвые ветры греются на камнях,
как змеи.
Дюны—эхо разговоров. “Мы вымираем—как ветер.“
Дюны—“Ты знаешь, под этим песком—город.»
Ветер—живет в этом городе.
«Ты откуда?»
«Я люблю этот город, в котором
все мы—как дети.
А город—бумажный дракон—на крыльях ветра.
Я люблю этот город,
город-трюм,
с тюрьмой и домом умалишенных.
С ветром-ублюдком и грязным снегом,
с цветами по северным ценам,
город, одетый по самой дешевой,
но западной моде —
джинсовый город с лейблом почти что Woodstock —
я влюблен в этот город.
В этот город, в котором —
Все мы — как дети
без мамы —
странные,
одинокие
и почему-то страшно.
Без стрема.
Застебанный город,
но по весне, на помойках каннабис бросают в землю. (Я, правда, не мистик, н
о с успехом люблю этот пряный задворок Европы
с нескончаемым вкусом чимчи и духом сушеных кальмаров.)
Город, в котором мало кто знает,
что рок-н-ролл—не только музыка + стихи, —
чаще всего проза.:
Желтый город, оставленный желтыми —
пьяное прошлое,
пьяное настоящее,
мистическое будущее:
но Бурлюк, Айседора Дункан—все проездом…»
Песок не умеет таять—он должен двигаться,
двигаться вслед за ветром,
Как киллер,
если желает стать дюнами.
Чак-Мооль,
Тор,
Велиар,
Исида —
все так далеко, проездом;
ты смотришь на север, и солнце
падает на правую руку.
Дюны — ты говоришь «берег…»
Дюны — я чувствую ветер и волны.
Ветер—говорит о море и уносит свой гроб в дюны.
Ты опять говоришь «берег…»
Я чувствую лес, и откос, и печальное облако —
это река…
«Этот город—обрывок старой газеты
с фотографией катастрофы,
запутавшийся в ветках дерева —
рад бы улететь в Америку,
да империя—держит за хвостик.»
Тоска…
По разрушенному Теночтитлану—ветер гонит последние
новости,
как бабочку Или облако.
«Сам ты гонишь!
Потому что, если ты спросишь, куда я —
а я просто люблю этот город
хотя бы за памятник первому диску Пинк Флойда, —
я отвечу:
из Тарса — в Дамаск.»
Мне неприятен Каир…
«Ты был в Стамбуле?..»
«Нет, не был, я вообще не умею,
но дюны знают, что я—как ветер,
я свободен,
без кухонь и хлеба.
Вот он я—голый местами.»
Еще немного…
Он—пришел-сказал:
«Я видел:
теледевы кормят грудью младенцев,
я не уверен, что это—их дети,
но они их кормят.
Не бойся разбить зеркала, все зеркала в своем доме,
есть надежда.:
Ты станешь драконом еще до смерти, с горящей жемчужиной в пасти.»
Не-е-ет. Не стану.
Мне предназначены дюны.
Где река твоя?
Твои ветер?
Задержись на полдороге,
В этом городе: все мы как дети—одиноки,
без права на выезд,
одиночество дарит надежду на встречу,
небо смотрит сквозь окна,
но много ли видит небо?
Ветер—цена одиночества;
Дюны—хоронят ветер.
Из Сборника «Осенний ветер Провинции Коннахт и Птица Хоа» (изд-во «Симультант», 1990)