ВОЗВРАЩЕНИЕ «КОНТР’КУЛЬТ’УРЫ»

Беседа Григория Фельдмана и Влада Тупикина с одним из соредакторов великого журнала Сергеем Геннадьевичем Гурьевым о его детище
Москва, Кунцево, 20 мая

ЗАЧЕМ ВЫ ЭТО СДЕЛАЛИ?

Фельдман: Почему возникло желание через столько лет возродить «Контркультуру»? Уже вроде бы и похоронили, и оплакали, и «Пиноллер» с тех пор был, и тут опять. Зачем? Почему?
Гурьев: Было довольно странно: Волков позвонил, и сказал, что надо бы встретиться, поболтать. И мы встретились. И он еще не успел заговорить, а я просто от балды сказал, что у меня такое ощущение, что сейчас круче всего было бы взять и сделать еще одну «Контркультуру». А он мне ответил, что, вообще-то, об этом разговаривать и приехал. Но это было до «Свистопляса». А потом начался «Свистопляс» и я Волкову объяснял, что да, конечно, я не отказываюсь от своих слов, но невозможно делать два журнала одновременно, что он должен меня простить, что пусть он кого-нибудь другого возьмет в соредакторы, что я готов даже отказаться от своей половины прав на название, потому что я действительно подвожу. А он спросил, могу ли я назвать человека, который бы вместо меня мог с ним это вместе делать, и я честно ответил, что не могу, но, тем не менее, занят и заниматься «Контркультурой» не в состоянии. А потом возникла эта ситуация, когда издатель «Свистопляса» «умер», я бегал, искал нового, даже что-то находилось — скажем, в «Коммерсанте» предлагали делать, правда, немножко не такой, вдвое тоньше и два раза в месяц, немножко с креном в то, что делает журнал «Афиша». Были у них какие-то амбиции в этом плане. И в какой-то момент я ощутил, что, чисто психологически, не могу больше висеть в воздухе и принял решение, что забиваю болт на все эти дела, буду голодать, но сделаю с Волковым «Контркультуру». Все свои поиски я резко прекратил, пришел к Волкову, сказал ему, что все, «Свистопляс» на хер, прикрываем его, давай делать дело. Он к тому моменту что-то уже начал, тут я влился, и мы активно номер доделали. Это по факту. А если глобально брать… Ну, в предисловии журнальном все написано про мотивацию. Можно сказать, что жизнь проходит и хочется еще какой-то след оставить. На таком уровне.

Фельдман: То есть, это памятник себе?
Гурьев: Ну, даже не себе, а… В принципе, вся «Контркультура» делалась не для чего-нибудь, а для того чтобы делать то, что хочется сейчас. Ермен мне звонил ночью в истерике после своего концерта… где? Да, в «Форпосте», естественно, и кричал: «Знай, что мне очень активно не понравился этот журнал! Актюбинской молодежи такой журнал не нужен, а на третьей »Контркультуре» мы воспитывались». Так ведь и третья «Контркультура» делалась совершенно не для того чтобы понравиться актюбинской молодежи, просто делали то, что хотелось в тот момент! А сейчас сделали то, что хотелось в этот момент. «Пиноллер» возник в ситуации, когда не хотелось делать проект, каким-то боком связанный с рок-андеграундом. И «Контркультура» ведь была сама не рок-андеграундным журналом, а изданием, каким-то боком связанным с рок-андеграундом. Просто получилось так, что третий номер, вышедший десятитысячным тиражом, оказался с самым большим креном в этот рок-андеграунд. Просто так звезды встали. А в 90-е заниматься этим совершенно не хотелось… в эпоху ельцинизма. Сейчас, может быть, изменение политической конъюнктуры повлияло как-то на подсознание, с одной стороны, а с другой стороны — то, о чем я уже говорил.

Фельдман: Можно ли сказать, что именно изменение этой самой политической конъюнктуры привело к мысли о том, что пора ржавый топор войны выкапывать и продолжать им махать?
Гурьев: Нет, прямо так увязывать с приходом Путина возрождение «Контркультуры» нельзя. Косвенно, через подсознание — допускаю.

ПРЕЗЕНТАЦИЯ В «ТОЧКЕ»
Тупикин: И «Урлайт», и его предшественники в ранние 80-е были не просто журналами, а средоточием журналистики и менеджерских групп, которые организовывали концерты, фестивали. Такая деятельность у вас даже пережила журнальную — последние «Индюки» были в 94-м году. И еще «Индюшата» в 94-ом. Не думаешь ли ты, или вы, как журнал, снова попробовать себя на этой стезе? И не думаешь ли ты, что это единственная здоровая модель поведения сейчас?
Гурьев: Я что-то такое время от времени делаю, только как это ставить под эгиду «Контркультуры», непонятно. Вот, фестиваль «Сирин», который в Тюмени каждый год проходит — наш с Ником совместный брэнд. В Конакове акустические акции.

Фельдман: А почему презентация нового номера превратилась не в какой-нибудь интересный фестиваль, а в концерт группы «ДК», на который пришли пьяные люди? «ДК» многих разочаровало в силу того, что выглядело так, будто старые дядьки просто вылезли повеселиться. Публика питала некоторые иллюзии, казалось: сейчас бахнет. А оно ни хрена не бахнуло. Нормально, добротно играют, местами даже хорошо. Песни знакомые народу спели. И чего? «Eagles» вот возродились, и «ДК» тоже. И ничего не было запредельного, не было никакой вспышки. И все персонажи, украшавшие когда-то страницы «Контркультуры» и появляющиеся там теперь, которые были в зале, скажем Ник пьяный, и Боря Усов тоже, пытались задавать какие-то вопросы. Все это выглядело несколько смешно. Не было ощущения, что закончилось десятилетие пустоты, и люди, стоявшие некогда у истоков, собирают камни и идут дальше. Было обратное чувство: люди устроили междусобойчик. А потом человек выходит после мероприятия из клуба, а кругом- то все по-старому, жизнь его не изменилась.
Гурьев: Что касается пресс-конференции, то надо было нормальные вопросы задавать.

Фельдман: К микрофону было не пробиться.
Гурьев: Никто не ожидал, что так получится. Тут ужасная ситуация с этим входом в «Точку»: с каким трудом все туда просачивались! Никто не знал, что там будет толпища у входа, которая не сможет пройти. А от «ДК» многие ожидали, что будет круче, что они сейчас старые хиты, которые никогда не играли со сцены, как жахнут! А они не жахнули Считалось, что они дадут больше огня. Я, честно говоря, видел их репетицию, и ожидал от концерта даже худшего: репетиция выглядела вообще как ПТУ галимое.

Фельдман: Играли они по технике неожиданно хорошо, но мертво. Не было никакой бешеной энергии. Вот мне кажется, что куда уместнее было бы пригласить играть группу «Соломенные Еноты»: сделать мероприятие абсолютно стремное и с непредсказуемым исходом.
Гурьев: Я боюсь, Усов бы напился, и петь не смог. У меня было больше 50 из ста, что это произойдет. С другой стороны, сделать в «Точке» «Енотов» — любопытная была бы акция. Хотя я вряд ли убедил бы Волкова, что надо делать именно «Соломенных енотов» — на почве «ДК» у нас общее поле гораздо более цельное, чем на почве «Соломенных Енотов». А так я, действительно, может быть, позвал бы самую радикальную группу современности.

МИФОЛОГИЗАЦИЯ

Фельдман: 0 четвертом номере. Он получился как бы обзорным лет за десять. В нем почти нет места контркультурным героям сегодняшнего дня. Там почти нет новых имен, да и те, которые есть, в основном в рецензиях на релизы. А так, о старых достаточно людях пишут преимущественно старые авторы. За редкими исключениями.
Гурьев: Начну с авторов. Хотелось обновить авторов, привлечь свежую кровь. Дело в том, что «Контркультура» — это журнал стилистической подачи, которая образует инвариантный ряд. Подача большинства авторов, связанных с андеграундом современным, кажется несколько бесстильной, согласно критериев, принятых в «Контркультуре». Когда производился осмотр огромного количества самиздатских журналов, решили, что «Контркультуре» по типу мышления валентен едва ли не один человек — Андрей Стволинский, «Прогулки раненых», соответственно. Он и был привлечен. Также были попытки привлечь молодых авторов из официальной прессы, обладающих близкой к «Контркультуре» подачей: Семеляка, Ростоцкого тащили, еще кого-то… Но Семеляк оказался несколько вял и ограничился несколькими статьями в раздел «13 субъективных вех…» Ростоцкий более активно влился. Правда, концепцию для статьи Ростоцкого — «треугольную грушу» — придумал я. В результате, он это написал, и там как раз фигурировал один из как бы героев 90-х — Боря Усов. Вообще, всего две фигуры героев современного андеграунда, на которые сделан акцент, которые более-менее там выделены и выходят за рамки рецензий — Теуникова и Усов. Это я решил именно на них акцент сделать, потому что они мне наиболее интересны.

Фельдман: А почему в номере так много внимания уделено фигуре Летова-младшего? Это трогательная любовь, которая через годы пронесена, или Летов по-прежнему является наиболее актуальным персонажем?
Гурьев: Ну, трогательную любовь там найти трудно.

Фельдман: Почему же? Например, душевная беседа товарища Жарикова с братьями Летовыми…
Гурьев: И, в результате, Егор Летов выглядит как фигура какая-то такая… Не думаю, что у него, после того как мы этот материал опубликовали, рейтинг поднимется. Вот уж не думаю.

Фельдман: А в моих глазах он вырос очень сильно.
Гурьев (удивленно): Вырос?!

Фельдман (уверенно): Конечно.
Гурьев (еще более удивленно): Почему?! Что он там сказал-то такого?

Фельдман: Просто он там выглядит как очень умный, интересный концептуалист, каким он не казался мне в последних интервью с ним, которые я читал.
Гурьев (зачарованно): Ты говоришь для меня просто удивительные вещи.

Фельдман: Эффект, который производят те или иные материалы, часто бывает непредсказуемым. Учитывая, что в данном случае говорили три концептуалиста, которые какие-то химеры городили одну на другую — получился какой-то интересный, непредсказуемый результат. Я ожидал, что будет гораздо хуже.
Гурьев: Это уже результат некоторой редактуры, потому что сама стенограмма была неизмеримо более бессвязной, чем то, что я из нее сделал. Но мне все равно казалось, что никаким образом эта публикация рейтинг Летова не поднимет, а, наоборот, уронит, и правильно, туда ему и дорога.

Фельдман: Развенчать!
Гурьев: Нет, не то чтобы развенчать. А так, чтобы: вот, посмотрите на Летова, какой он… Такая была задача. Да, на Летове сделан был сознательный акцент, потому что это, с одной стороны, символическая такая преемственность — он проходил красной нитью через первые три номера, а, с другой стороны, он там всплывал чего-то во всей болтовне, и Теуникова правильно сказала, что когда о попсе хотят поговорить — сразу вспоминают Земфиру, а если об андеграунде — Летова. Ну, может не на уровне «бонз андеграунда», но уж на уровне «мейнстрима андеграунда», наверняка, сразу вспоминают Летова. Вот такая символическая фигура. Как раз, может быть, с этим и связано, что мощных акцентов на каких-то свежих фигурах сделано не было, потому что никто из них не обладает такой мифологией, на мой взгляд. И даже потенциалом для обрастания такой мифологией. В этом некоторое несчастье «Контркультуры», что она оказалась не в состоянии при всем желании найти никаких потенциально мифологичных фигур в современном андеграундном пространстве. Поэтому там некоторый перекос в «ретро»: Цой, Свинья, который титаническая фигура. А вот Ермен: можно ли было из Ермена делать такой материал? Не возникло желания. Усова, наоборот, был интерес мифологизировать. Всегда мне хотелось его мифологизировать. Теуникову очень хотелось мифологизировать, но вот она постоянно мешает людям себя мифологизировать, как на концертах своих, где без конца тащит за собой прицепом Бычкова, который лепит поперек. Я не был на «Произвольной космонавтике», но мне рассказали, а собственными глазами я видел, как это происходит в Конаково или еще где-нибудь. Вот когда у людей не хватает денег, чтобы эти «прицепы» тащить за ней, то бывает так, как это было в Тюмени — она выступила одна, и это было совершенно феноменальное по качеству выступление. Но вот девушка противится собственной мифологизации, постоянно себя принципиально уродует. На страницах журнала тоже, возможно, в какой-то степени это произошло, но что тут сделаешь — хотелось! Желание ее мифологизировать было. А Ермена — не было. Извините.

Фельдман: Неужели вообще нет в нашем теперешнем андеграунде людей, которые могли бы, в случае их своевременной планомерной мифологизации, сместить с пьедестала того же Летова и присных? Составить конкуренцию по масштабу явления? Как, по-твоему?
Гурьев: По масштабу — нет. Какое-то немасштабное время сейчас. Восприятие изменилось: на рубеже 80-х — 90-х оно было совсем другим, а сейчас стало каким- то зажатым, инертным. Может, из-за того, что у людей большой информационный перегруз — все его признают. (пауза) Ну, не знаю. Можно говорить какие-то вещи, которые я чувствую, но которые можно списать на то, что я старею. Вот мне кажется, что огня стало меньше.

Фельдман: Может он есть, этот самый огонь, но его просто никто…
Гурьев: Не разжигает?
Фельдман: Ну да, никто не подкладывает дрова, и огонь вообще не знает, где ему гореть?
Гурьев: А какие можно было бы подложить дрова? Можно было бы попробовать подложить Ермена в качестве дров. Это было бы лобовым, конечно, шагом. Но не было такого импульса — сделать из Ермена дрова для горения современного костра. Был какой-то внутренний протест. То, что он находится в журнале в рамках положительной рецензии Жарикова — любопытно, что «Адаптация» Жарикову понравилась — вот ровно в таком масштабе его хотелось иметь в рамках этого номера. Вот если бы удалось из Усова сделать фигуру планетарного масштаба в рамках современного андеграунда…

Фельдман: Но он же еще хуже, чем Теуникова, в этом плане — не дается.
Гурьев: Да, но его мифология мне очень близка, я искренне ей увлечен и при каждом удобном случае стараюсь эту мифологию поддержать.

Тупикин: А не получается ли такого натягивания? В свое время раздували миф о русском роке, потом миф о Егоре Летове возник — тоже раздували, а потом решили, что надо кого-то еще раздуть. Кого? Ермена, Усова, Теуникову? А нельзя ли обойтись без мифологизации?
Гурьев: Брать то, что готово? Но это же не интересно.

Фельдман: Почему же? А если оно способно взрывать просто представления людей, но об этом просто никто не знает?
Гурьев: Ну что, об Умке никто не знает? У журнала тираж 1000 экземпляров. Как он будет Умку популяризировать?

Фельдман: А разве кто-то говорит, что Умка должна быть героем номера?
Гурьев: А кто, по-вашему, должен был бы стать героем номера?

Тупикин: Стоп, стоп! Совсем же не об этом разговор. Вопрос был о принципах: зачем нужна вообще мифологизация культуре или контркультуре?
Гурьев: Я не знаю, нужна она или нет. Мы ведь занимаемся не тем, что кому-то там нужно, а тем, что нам интересно.

Фельдман: А вам, получается, интереснее миф, чем его непосредственный прототип?
Гурьев: Но я же не знаю, что такое объективная реальность, можно ли о ней говорить…

Фельдман: Да нет, речь идет о субъективной реальности, ведь у материала есть автор. Но одно дело сознательно придавать явлению мифологический характер, а другое — пытаться изложить свои мысли о явлении в чистом виде.
Гурьев: Вот мне искренне кажется, что Усов… Я не хочу сказать, что это изумительный, прекрасный человек, но то, что это изумительный персонаж — точно. Может быть, он менее талантливый музыкант, скажем, чем Ермен, но как человек он мне гораздо более интересен. И я считаю, что если вот такого человека, который представляет интерес как персонаж, как-то заострить, то жизнь станет интереснее, чем она была без заостренного на Усове внимания. Я могу ошибаться.

Фельдман: А не льешь ли ты тем самым воду на мельницу опостылевшего русского рока?
Гурьев (удивленно): Усов и русский рок? Это как?

Фельдман: Нет-нет, я не об Усове, хотя некоторые и его воспринимают как продолжение.
Гурьев (оживляясь): А на самом деле в нем можно находить аналогии с Высоцким, если начинать мелодику рассматривать!

Фельдман: Конечно.
Гурьев: Да, причем неясно, кто сейчас ближе к Высоцкому: по-моему, Усов к нему даже ближе, чем Шевчук, просто сто пудов.

Фельдман: Я говорил о том, что мифологизация того или иного контркультурного явления наиболее полное свое отражение нашла в так называемом «русском роке», где Людей собственно почти не осталось, зато есть Мифы. Есть определенные характеристики, которые ко всем, кто попадает под определение «русский рок», применяются: искренность, честность, тра-ля-ля. А в данном случае продолжается некая традиция мифологизации контркультурных явлений. Не приведет ли это к тому, что эти явления рано или поздно утратят свою природу, и приобретут совершенно другую природу, любой контркультуре чуждую?
Гурьев: Начнем с того, что процентная доля какой-либо мифологизации в этом номере — ничтожна. Мы говорим сейчас о Теуниковой и Усове, потому что это две фигуры из андеграунда, на которые был сделан акцент. Но мифологизация Теуниковой даже и не произошла, а что касается Усова, то там если и было — то на миллиметр. А остальной номер вообще о другом.

Фельдман: Почему на миллиметр? Учитывая, что, кроме Теуниковой и Усова, там нет никого из 90-х, а Усов собирается в единую конструкцию с Земфирой и Лагутенко при том, что Боря Усов — это явление совершенно другого плана! Вот она, мифологизация. В чистом виде.
Гурьев: Но это единственный материал в номере такой. Остальной журнал посвящен совершенно другому. Нельзя сказать, что весь журнал посвящен мифологизации чего-либо… Хотя, может, это и есть, просто в более косвенной форме, а здесь вот такая конкретная мифологизация. Может быть.

Фельдман: Тут могут быть разные оценки меры и степени. Мне, например, показалось, что продолжается мифологизация Летова. Но у тебя, как я понял, совершенно другое видение материала, с ним напрямую связанного.
Гурьев: Мне Я-Ха говорил по этому поводу: «Почему не было сделано послесловия к статье Жарикова, где бы было написано: вот, посмотрите, какой Летов мудак. Вы же прочитали интервью? Смотрите, какая это ничтожная, никому не нужная фигура! Почему же нет послесловия?» А я ему: «Зачем людей мордой тыкать? Пусть они все подспудно понимают». Видимо, не понимают. Он мне так и говорил: «Не поймут подспудно». И еще говорил: «Почему такой теоретический номер? Нам, андеграунду, нужно знать куда скакать, шашкой кого рубить. Нужны призывы к действию, а голое теоретизирование нам не нужно». Все это Я-Ха говорил с огромной эмоциональностью.

Фельдман: Ты говоришь, что практически не было мифологизации, а я вспоминаю сейчас номер и нахожу новые и новые примеры. Например, статья о Свинье — мифологизация в чистом виде: там сам собой напрашивается вывод, что был такой офигенный чувак, замечательный, а никто не понимал. Причем, в эпизодах разных подано — это же коаны!
Гурьев: А я этот материал совершенно иначе воспринимаю. Для меня присутствие Свиньи в этом номере — это такой островок человечности в достаточно схоластическом издании. Не было цели этим материалом его мифологизировать. С другой стороны, почему бы его не мифологизировать? Если человек располагает к мифологизации — надо его мифологизировать. Мы сейчас живем в мире мифов. Есть, к примеру, миф о Ван Гоге. Если нет такого мифа — жизнь не так интересна. Располагал Ван Гог к тому, чтобы о нем создали миф — его и сделали. И о Свинье тоже надо было сделать, и сделали. Мы доделываем остатки, наверное. Еще чуть- чуть — и будет Свинья такой же как Ван Гог. И хорошо. Ведь не надо, чтобы мифы были только родом откуда- то из XIX века.

НА КОГО ОРИЕНТИРОВАТЬСЯ?
Тупикин: Планируя свою деятельность вы мыслите категориями андеграунда как сообщества, на которое собрались влиять, или, может быть, категориями культурного пространства страны, или вы исходите из личных позывов, вполне субъективных и не нуждающихся в социальном подтверждении ?
Гурьев: Скорее всего, верно последнее, но что касается первого — я уже говорил на этот счет, — мы хотим как-то обозреть нечто среднее между тем андеграундом, который есть сейчас, и теми полями, на которые занесло выходцев из золотой эпохи московского рок-самиздата середины — второй половины 80-х годов. «Сморчок», «Контркультура» — люди с таким стилистическим или человеческим мироощущением, которые тогда в словах, в вербальном андеграунде наиболее ярко выражали реальность. Вот куда их сейчас занесло, как они сейчас видят мир. Как-то постараться это синтезировать или какое-то эклектическое, мозаическое соединение этих вещей сделать. Но, опять-таки, неизвестно, что у нас получится. Предсказать это невозможно. Это некий эксперимент, интрига. А интрига, естественно, подогревает интерес к занятию. До самого конца нам это бывает непонятно.

Тупикин: Тем более, вы не делаете каких-то более сложных построений: как журнал повлияет на сообщество, как оно отреагирует, как изменится в результате?
Гурьев: Конечно, нам это интересно, в этом тоже есть интрига. Но мы никогда не планируем это. На самом деле, у нас никогда не было желания делать абсолютно элитарный журнал, полностью схоластический и оторванный от связей с реальностью. Такого никогда не было. Старались, наоборот, оперировать общезначимыми символами, но не из конъюнктурных соображений, а потому, что так интереснее. По поводу этого номера мы, конечно, чувствовали, что многие в андеграунде окажутся озлобленными и отреагируют агрессивно, когда прочтут.

Тупикин: Так оно и вышло?
Гурьев: В какой-то степени, да. Потому что Ермен в натуральной истерике звонил, что вообще было для меня сенсацией — мы не так близко знакомы, чтобы он звонил мне глубокой ночью и устраивал истерику, чтобы я знал, что ему журнал очень не понравился. И Я-Ха такую эмоциональную тираду произнес, насчет того, что не показывают, кого рубить. Ну, он это с самоиронией говорил, но сказка — ложь, да в ней намек. Наверняка «Совсем другая музыка» выльет ушат грязи. Это только начало…

Фельдман: Обратная реакция, которая интересует, идет из ближнего круга, естественно: музыканты, с которыми происходит общение, самиздатчики — люди, имеющие отношение. А более широкий читатель, который поглощает основную часть тиража? Интересует ли вас его мнение? Или мнение рядового читателя большой роли не играет?
Гурьев: Нет, чье угодно мнение о журнале всегда интересно.

Фельдман: Но вы, все равно, ориентируетесь в первую очередь на себя и на то, как отреагируют люди из ближнего круга. Я не говорю, что вы делаете то, что им нравится. Скорее, вы, наоборот, стремитесь делать то, что им не нравится.
Гурьев: Да, именно так.

Фельдман: Но ориентация происходит на себя и на ближних, а не на того читателя, который купит основную часть тиража.
Гурьев: По большому счету, ориентируемся только на себя, потому что понятно, что журналом этим денег не заработаешь. Мы его выпускаем, потому что это возможность делать то, что нам хочется.

Фельдман: Тогда это совсем не журнал. Потому что никакого общения с более-менее широкой аудиторией, сближения позиций с ней не предполагает, даже наоборот.
Гурьев: Да, наверное это такой арт-проект. А мнение читателя нам очень интересно, хотя часто оно бывает абсолютно параноидальным. Например, в какой-то момент на какой-то презентации ко мне подходит какая-то девушка лысая, говорит: «Спасибо Вам за журнал, я давно таких журналов потрясающих не читала. Так рада, что вы его сделали. Хочу вам в ноги поклониться». Я спрашиваю: «А Вы, вообще, кто?» — «Наташа, работаю в газете »Я Молодой».» Я думаю: как здорово, что не только всякие старперы, но и даже журналистка, пусть даже из «Молодого», оценила! В следующий раз встретились мы на презентации альбома группы «Браво» «Евгеника» в клубе «Цеппелин». Она уже откуда-то знает, что меня избили, подходит ко мне, спрашивает о здоровье. Думаю: какая, все-таки, замечательная девушка! А потом она сидит в первом ряду, а я во втором. Отыграла группа «Браво» — говнище полное. После этого выходит команда «Mars Attacks», у которых барабанщик продинамил концерт, видимо, по пьяни, а их по дружбе попросили дальше поиграть, развлечь народ. И вот Кушнир уломал Кузина, тот сел от балды на барабанах играть. Я вижу: земля и небо, какая музыка, блин! Хлопаю Наташу по плечу, говорю: «Как все-таки хорошо, что заиграла, наконец, настоящая музыка, а не вот это говно, которое мы должны были слушать!» Она повернулась с совершенно помертвевшим лицом: «И та группа хорошая, и эта!!! Зачем противопоставлять?! Что Вы такое говорите?!» Две минуты ловила ртом воздух, потом вскочила и ушла. Вот так молодежь воспринимает журнал «Контркультура»!

Фельдман: Вот так и рушится система восприятия, уезжает точка сборки.
Гурьев: Ага. А я-то губы раскатал! Думал: да, вот как у нас, оказывается, хорошо все получается! Гораздо лучше, чем мы думали, (все смеются)

Фельдман: Это у всех так. Мы когда «Неформат» начинали, тоже думали, что все хорошо, пока нам не рассказали, что мы — суки (как вариант «просто трусы»): про Милу Кикину, про Непомнящего и про рязанскую «Згу» плохо написали, уроды. Как вы могли? Что вы, сволочи, себе позволяете? Кем вы, суки, себя возомнили? Вы кто? А они! Это же русский рок! Как вы, суки, смеете? Не троньте святое!
Гурьев: Да уж… Заниматься в нашем андеграунде критикой — занятие неблагодарное.

Фельдман: Я все время задаю себе вопрос: как можно заниматься этим делом и говорить правду о том же русском роке, про который люди, которые не первый год что-то сами в андеграунде делают, говорят исключительно с придыханием?
Гурьев: Видишь ли… Вот в «Урлайте» было гораздо проще. Там лили грязь на Цоя, на всех на свете. И все кричали: как можно лить грязь на Цоя? С другой стороны, было понятно, что Цой не помрет: он уже собирает стадионы, ничего с ним не сделается. А тут все могут сказать: да на этого слава Богу, если 30 человек придет, а теперь он или она вообще помрет с голоду!

Фельдман: Неужели наша журналистская деятельность имеет такое влияние на умы по-прежнему? Если нас почти никто не читает?
Гурьев: Черт его знает! Я и тогда считал, что мы не имеем никакого влияния на умы. А потом стали говорить, что это мы придумали «Гражданскую Оборону», что не было бы этого говна, если бы мы в свое время не стали так это дело раздувать. Требовали от нас понести ответственность. Тогда получалось так: это сейчас кажется что никто никакого влияния не имеет, а потом что-то произойдет, и… Непонятно народ реагирует. Предсказуемость очень низкая. Ой, друзья, все. Надо спешить!


Обсуждение