Настоящими были рюмки для глинтвейна, торжественно окружавшие плоский графин; не вызывала сомнений неподдельность разбросанных там и сям сосновых шишек – вот, пожалуй, и всё. Глинтвейн, сваренный невесть кем и из чего, но очень кстати, давно выпили, и, наверное, пора было б и разойтись, но никому из шестерых не хотелось выпростаться из пахучего облака полусказочной дремоты, клубившегося от дешёвых сигарет. Шесть – число постоянных членов общества, так как поминутно кто-нибудь совершенно ненужный проталкивался в узкую дверь, с непрошенными новостями из жизни города; тем досадней оттого, что идея герметична, то есть отдалённости, то есть отделённости, единодушно была признана устаревшей, и, следователь но, вульгарной; никто не рисковал расписаться в собственной отсталости, вытолкав гостей в их родную стихию.
Оставалось лишь сочувственно постукивать носком остроконечной туфли по столу, пока речь шла об инфляции, проституции или канализации.
Обмолвившись о канализации, нелишне вспомнить о двухнедельной давности тревожном, эпизоде, когда прорвало трубу… шестеро и не узнали бы об этом, если б не явившийся спустя три дня с удавленным матом и бурым чемоданчиком слесарь – а друзья так радовалась отдыху от назойливых посетителей! Слесарю не радость их была невдомёк и вовсе скучна, и замолк он только тогда, когда белокурая Машенька, всхлипнув, начала таять… благородный слесарь с помощью мерзейшего пива “Балтийское” совершил чудо девичьего воскрешения, да и сам вдруг оказался отнюдь не хамом, а даже и художником, и принялся хвастать набросками в стиле раннего Ботичелли, извлечёнными из вышеупомянутого бурого чемоданчика; приглашали остаться, да не смог – служба; забегал ещё, впрочем, не газ и надолго – с бесполезными новостями к полезными пирожками с рисом (“как это – пирожки с рисом? не понимаю! хлеб с хлебом!” – ворчала привереда Лайза; ела, однако, с аппетитом.)
Забрёл как-то знатный финский пастырь с переводчиком, охмурял через переводчика агнца божьего Машеньку: “Little lamb, who made this” и рыдал прилежно переводчик: “Милый Агнец, расскажи, кем ты создан, расскажи, из каких ты вышел рук, кто привёл тебя на луг? кто пушок придумал твой, чистый, мягкий, золотой?” – и под юбку, под юбку, негодяи -оба!! Тут-то уж все повскакали из-за стола – шею намылить отцам блудным. Да ведь и то открещивались: “Возжелав и не сделав, разводишь чуму “He who desires”, так сказать. Ну одёрнули Машеньке подол и сварили ещё глинтвейна.
На плебейской “Европе Плюс” поймали какой-то рэп, хоть Лайза и морщилась – да как четырёх мужиков переспоришь?
А скоро уж весна. Потекут ручьи из прорвавшихся труб, заливая потешных ботичеллеобразных девок из слесаревского альбома…
Да, но что же о шестерых, кроме стыдливой пушистости Машеньки и гримаски Лайзы?
Да… Но ведь дом тот, со столом шишками, вот-вот откупят купцы заморские. Некогда болтать, надо собираться и идти искать новое, пристанище. И найдут они его – воробышки задиристые, и стреляные; вот тогда – о каждом, как положено, и с досье откуда надо.
Зачем всё это?… Так… В которой раз – Чума.
1993г.