Вавилонскую башню до крошки склевал коростель
Стадо древних богов перегрызло все братские узы
Бледный гуру сказал, что прекрасны любые союзы
А особенно те, для которых ложатся в постель
БГ
Оброненное слово валялось в дымной пыли.
Мажорные аккорды “со святыми упокой…” давно отгремели, стихли величественные надгробные речи, умолк номинальный гул над богато накрытыми столами, пение, всё более нестройное и непристойное, перешло мало-помалу в невнятное бормотание, долго не желавшее сгинуть, но наконец уступившее объединённым усилиям ночной тиши и богатырского храпа. Всё население деревушки окончательно и бесповоротно сомлело.
Спали вповалку-вперемешку, в обнимку и о раскидку, уткнувшись синими носами в чёрные пепелища давно прогоревших костров, не чуя под собой ни острых рёбер разваленных поленниц, ни осколков разновеликой посуды, ни обломков палисадов, ни даже самой сырой земли. Иные, уподобясь, видимо, далёким сибирским индусам, не ведали даже иголок уплясавшихся на радостях складных карманных ёжиков…
Ничто, казалось, не предвещало крушения сиёй скучной и унылой идиллии.
Тем не менее, когда хмурый похмельный рассвет занялся над деревней и бледный свет начал брезгливо выволакивать из редеющего мрака одного за другим участников вчерашней широко объявленной смерти, всех, кто со смешанным чувством суверенной радости и суеверного страха слушал хрип и хруст поврсждённых хрящей, когда крепкая рука хрупкой хозяйки одним изысканным поворотом головы счастливой жертвы на 360 градусов прервала плавное течение ейного бренного существования, так вот, когда заплывшие очи гуляк стали прорезаться щёлочками, первый сиплый шёпот — “Пить!..” рассёк рассветную тишь, а кто-то даже почти что решил оторвать ломящуюся болью, бывшую вчера буйной голопузику от сучковатого полена, служившего импровизированной подушкой — хилое тельце несчастной вдруг слабо пошевелилось, затем вяло задёргало оплошными конечностями, и после нескольких безуспешных попыток приняло относительно вертикальное положение, крайне, впрочем, неустойчивое, а потому пугающее своей эфемерностью.
Факт столь дерзновенного поведения покойной не остался незямеченным, и вскоре несколько туманных, подбитых, заплаканных, а то и просто бессмысленных пар глаз вчерашних бражников взглядами, в коих в равной мере мешались изумлённое “Ну ни фига себе!” и тоскливое “Что, опять?!…” наблюдали за странными эволюциями. Меж тем косоуглая хибарка, покачиваясь на тоненьких ножках, отряхая комочки земли, щепочки и прочий сор, вдруг распрямилась во весь свой куринный рост, победно обвела окрестность мутным взором, выпятила костлявую цыплячью грудь, и — неожиданно для самой себя хрипло закукарекала, пробудив этим недвусмысленным шагом недоумённое перебрёхивание окрестных барбосов.
Анонсированная в прошлом номере, разрекламированная смерть здания журнала прошла мимо.
20.02.98.
Я-Ха