Во многих импрессионистских картинах наблюдается принципиальное отсутствие графического начала. Отсутствие линии, обрамляющей силуэты, выражающей черты лица и т.д. Жанна Самари — вся воздушная, размытая, как будто свет ее растворил. Руанский собор Моне тоже потерял очертания. Какая-то аморфная мельтешащая масса. “Стог сена в Живерни” (тоже Моне) удивляет меня тем, что деревья по фактуре там точно такие же, как и более рыхлые стог и трава — их стволы представляют собой лишь скопление цветовых бликов, не имеют четкой оформленности. Дрожащие какие-то волнистые ножки у этих неуверенных деревьев.
Странно: в природе я никогда такого не видела. В натуре фигуры деревьев даже при очень сильном освещении должны были бы вырисовываться четко. Я никогда не замечала, чтобы силуэты, обладающие графической определенностью, так растворялись в среде, тем более на противостоящем им по цвету, контрастном фоне (допустим, коричневые стволы на голубом полотне неба). Откуда же авторы картин это взяли? Или это художественная свобода видения?
Где-то я слышала, что импрессионисты сделали открытие (довольно неожиданное, надо сказать), что линии как таковой не существует. Точнее, что она представляет собой не то, что нам обычно кажется. По их мнению, линия — это не грань между светом и тенью, между одним тоном и другим, а размытая полоска диффузии. Нейтральная полоса, на которой одно перетекает в другое. Так ее и надо изображать.
Но это если мы под луной будем рассматривать. Если мы с близкого расстояния по этой линии будем ездить взглядом, то она, конечно, начнет на глазах разлагаться на скопление разноцветных крошек. С нормального же расстояния очевидно, что линия — это качественно иное образование, пусть оно и возникло в расплавленной стихии цвета и света. Она существует, она весьма определенна. Она наблюдается глазом, в конце концов.
Игнорирование линии у импрессионистов лишает объекты оформленности. Материя у них зачастую вся размокла в свете как хлебный мякиш в молоке. Отсюда будоражащее, слегка нервирующее ощущение от мельтешения бликов, не приведенных к общему знаменателю направляющей линией. Глаз начинает щупать по привычке, и не находит опор. Изображение же грозит в следующую секунду развалиться — и только какая-то слабая сила удерживает его смутное единство.
Я говорю не про те картины, где изображена изначально распыленная, нелинейная, фоновая фактура (типа нолей, лугов, сливающейся листвы и т.п.), а про те, где линия должна была бы присутствовать, но где ее сознательно убрали. Где четкие предметы лишили очертаний, где размазали черты лица человека, где насильно распылили изображение — ради чего, однако, непонятно.
Где-то я впоследствии прочитала, ради чего. Оказывается, многие импрессионисты принципиально отказывались от рисунка, поскольку это одна из основ академического искусства, против которого они восстали. По-моему, это какой- то юношеский максимализм — ради завершенности концепции отсечь то, что в нее не укладывается. Может тогда лучше усомниться в концепции? Зачем противоречить тому, что видишь? Только ради того, чтобы не следовать традиционным правилам? Стремление, достойное лишь тинейджера. Мне все-таки кажется, что такое сознательное искажение идет не от реального ощущения, оно надуманно.
А следование этому принципу дает довольно странный зрительный эффект. Жанна Самари слишком воздушна, она — человек, а производит впечатление миража. Деревья за стогом сена в Живерни могли именно так нарисоваться только в зыбком дрожащем мареве искажающего воздуха. В картинах, написанных такой «антиграфической» техникой, очень сильно ощущение иллюзии, сомнительности того, что мы видим. Отдельные персонажи, предметы теряют свою особость, определенность. Они сливаются с фоном, перетекают в него, а сами по себе превращаются в аморфную разноцветную массу. И мы начинаем в этой цветной массе барахтаться.
Может оно, конечно, так и было задумано…
* *
Смутно я чувствую, что линия — это нечто смысловое. По крайней мере, она позволяет различать предметы, и она же показывает нам их характер. Цвет, казалось бы, тоже это показывает. Однако цвет — это настроение предмета, его преходящее состояние (недаром в природе все живое постоянно меняет свою окраску — просто даже если облака заслонили солнце и меняется освещение), линия же сигнализирует о какой-то его постоянной сути. Она тоже меняет свои настроения, колеблется, но в чем-то основном очертания предмета почти всегда узнаваемы, по большому счету они остаются неизменными (хотя бы в определенном ракурсе).
Когда линия исчезает там, где она согласно природе вещей должна быть, — это лично мне весьма сложно понять. Вроде бы, импрессионисты старались отображать увиденное точно. (Об этом говорит их стремление писать “воздух и свет” — реалии, которые до них отображались более условно, т. е. менее адекватно но ощущению.) Но, достигая адекватности в этом стремлении, они вносили свои условности, изменения в увиденное, свое прочтение. Они стремились размазать это увиденное, растворить все его четкие грани. Зачем? Может быть, опять же, это просто их субъективизм? Близорукие люди, например, тоже но жизни видят все в некотором тумане.
Однако хоть я и не близорукая, мне все это что-то удивительно напоминало. Иногда я что-то подобное тоже видела. Вспомнить бы, когда…