Близок старшему братцу и формой, и содержанием, но акценты сместились: парижская весна нынче — “Весна священная»; ведали бы участники «Русских сезонов», что почти век спустя в них с упоением примется играть московский андерграунд (и словечка-то такого не было), и люди взрослые уже, солидные, взять, к примеру, Сергея Геннадьевича Гурьева, ставшего Игорем Фёдоровичем… Стравинским.
Как заразительна история балета! История ослепительной жизни и сумеречной гибели гениального танцовщика — девчонки, она ли затянула вас или вы пропустили её через себя, чтобы закружить и нас, неповоротливых и циничных, в потоке лунного света? Пронзительно и прозрачно. “Я клоуном Бога/ У твоего порога/ Таю…”. “Я страдаю весельем и счастьем/ Это повод прощаться». “Смерть явилась внезапно/ Ибо я её ждал». Едва ли не всё от первого лица. То женского, то мужского. Обращение или “вживание в образ” — не разобрать. Неважно.
Не столь важно даже, где тут Вацлав Нижинский, а где “первоисточник заразы» примеривший его судьбу актёр Домогаров (отважный Бюсси, лихой гардемарин, неунывающий Шура Турецкий et cetera). «Поговорим о любви? об искусстве? Или о любви к искусству?» — потрёпанная, невесть откуда добытая, цитата просится в эпиграф. Или эпилог.
Сэнди
