То, что вы прочтете — выдержки из довольно старых, 94-го н 95-го года интервью с Олей Арефьевой. Оба до сих пор не опубликованы — и вовсе не потому, что негде или нет интереса к Олиному творчеству в массах: с ним как раз все в порядке. Просто – так вышло. Однажды, в разговоре, Ольга сказала: как кто-то берет у нее интервью, так газета (журнал), для которого оно предназначено, немедленно закрывается. Мистика? Может, и нет, но факты таковы, чти при всей популярности Арефьевой и ее проекта КОВЧЕГ (во всех инкарнациях) материалы, интервью весьма редки. Мне хочется хотя бы частично восполнить этот информационный пробел, ну а поскольку издание, которое вы держите в руках, носит характер специальный, то и компиляцию я сделала по тематическому признаку. Конечно, с тех пор что-то изменилось, но главное в Ольге и в ее творчестве, мне кажется, остается неизменным.
Расскажи о своих музыкальных эволюциях.
Сначала был КОВЧЕГ. Это московский проект, в нем пела Мила Кикина со мной, совершенно офигительным голосом, и играла на скрипке. Мы сначала играли такую акустику на троих -две гитарки, скрипочка и голоса. Потом по великой своей дурости сначала взяли басиста, потом не было барабанщика, и мы запрограммировали какую-то машинку, и это, в общем-то проект погубило. Жизнь в нем былa просто офигительная, но это было совсем недолго.
Потом был год БЛЮЗ-КОВЧЕГА. Мы играли электрический блюз, и это было то время, когда про меня писали все это — «звезда уральского блюза» «Дженис Джоплин из Свердловска». К сожалению все это осталось ненаписанным, кроме одного концерта. Потом был год АКУСТИК-КОВЧЕГА, тогда я играла с Петей Акимовым и Сашей Ворониным. Два главных были персонажа в группе. А причиной ее развала стало то, что я не удержала лидерства. Я человек на самом деле абсолютно авторитарный в музыке.
Ты против коллективного творчества в группе?
Не то чтоб против, но это очень магический процесс. Когда я пишу музыку, я подключаюсь к каким-то запредельным сферам. Когда я на писала, я могу выдать, «умца-умца» на гитаре, могу спеть мелодию, текст, а все остальное у меня в подсознании, и я это слышу, но насколько я сумею это передать другому человеку — дело моей личной магии, моей энергетики. Я общаюсь с музыкантом — и должна произвести инициацию, пробить в нем какой-то канал, чтоб он тоже понял. В АКУСТИК-КОВЧЕГЕ это было только на начальном этапе, потом каждый музыкант почувствовал себя крутым и началось просто безумие. Все репетиции превратились в какие-то кровавые драмы. А у меня тогда, под конец 93-го года, был совершенно созревший реггей-проект, то есть песен еще почти не было, но у меня в голове уже все это звучало, пульсировало. А они не поняли. То есть я им играю «Площадь Ногина», врубаюсь, что это гениальная песня, а они не понимают или начинают торговаться: «Давай ты споешь такую-то песню, а мы за это сыграем пару peггей-вещей». То есть полный конец. Тем более в этот момент отпал Петя, потому что он вообще человек очень лояльный в коллективе, но всему есть предел. Он очень мягко так отъехал, постаравшись меня не обидеть, но все равно нанес мне страшенную рану, вырвал такой большой кусок, что я долго не знала, чем ее заполнить. Очень горестно, что АКУСТИК-КОВЧЕГ распался, но, с другой стороны, я поняла, что каждый раз трагедия с распадом группы становится началом чего-то нового. Я всегда иду от людей, которые со мной. Появился барабанщик классный, Сева Королюк, и смог появиться РЕГГЕЙ-КОВЧЕГ. Мы с ним познакомились, собственно, когда стали записывать в студии АКУСТИК-КОВЧЕГ, он был нашим оператором.
Почему так резко менялся материал -фолк, блюз, потом реггей?
Резкая смена материала — такого даже быть не может. Все, что я делала, я продолжаю делать, никаких изменений нет. Один старый мой поклонник как-то впервые пришел на концерт РЕГГЕЙ-КОВЧЕГА, и мы у него спросили «Ну как тебе реггей?». А он говорит «Арефьева — она и в Африке Арефьева». И очень в точку попал, потому что ничего не меняется ни во мне, ни в моем подходе к музыке. Просто я открываю какие-то очередные горизонты, прибавляю чуть-чуть в своем росте. Песенки по какому-то пути меня ведут, и я думаю, что это закономерно. Кроме того, я и старые песни пою с удовольствием, и довольно часто к ним возвращаюсь, потому что они в целом не записаны у меня. Есть песни, которые я считаю гениальными, но они годами лежат в загоне, потому что нет на данный момент условий их сыграть.
Ты интересуешься фольклором, этнической музыкой?
Можно сказать, что это единственное, что меня по-настоящему интересует. Хотя я не отношусь к собирателям этнической музыки — просто эта глубинная сила, эти корни очень сильно мною ощущаются. Я достаточно равнодушно отношусь ко всей вторичной музыке, потому что она уже немножко от ума, немножко от человека. А мощь времен и народов в этнической музыке гораздо круче. Музыка, которую поет народ — это музыка, которая цепляет всех подряд. И я к такой музыке всегда стремлюсь.
Несмотря на все мое музыкальное образование, я всегда иду вслед своей — если красиво выразиться — музе. Я сначала что-то пишу, а потом уже начинаю интересоваться, кто же еще работает на этой волне. И через это зачастую знакомлюсь с какими-то другими музыками. Вот если б я сначала что-то изучала, а потом стремилась достигнуть чего-то подобного, это было бы очень глупо. Музыка бы тогда получилась мертворожденная.
Ты интересуешься оккультизмом, магией?
Вся моя магия — то, что я занимаюсь музыкой. Это такое поле бесконечное, в котором есть все. И через музыку можно познать очень многое. Скажем, книги Кастанеды я не считаю оккультными, магическими, это книги про жизнь — вот они мне очень близки, там все, что я чувствую, встречается, только в другом виде.
Творчество для тебя — процесс…
Непознаваемый. Абсолютно. Есть реалисты, а есть идеалисты. Я субъективный идеалист, и в реальность не верю вообще ни на грош. Я знаю, что мои песни сильнее меня, они — более яркий мир, чем мир обычный, реальный, бытовой. И мало того — они долговечны, чего только за все это время со мной не было, то, се, три города -Верхняя Салда, где я родилась, Свердловск, где я училась, теперь вот Москва, где я живу. Еще были в моей жизни группы, пласты, эпохи — и все это записано только в песнях. И песни-то и остались у меня от всего этого! Никаких нет фишек, фотографий, ничем не докажешь, что но было, а вот песни — доказательство живое -здоровое. Они всю жизнь со мной. Мало того: вот я умру, и все к конце концов забудут, кто кого любил, обидел, а песенки вообще помимо меня будут существовать. И вот тебе вопрос: где реальность в таком случае? В песнях бывает предвидение будущего, очень много было моментов, когда я не знала еще, что со мной будет, а потом это происходило, и я хваталась за сердце. А еще в них есть настоящее, есть изменение реальности.
Как ты считаешь, популярность твоя и КОВЧЕГА — за счет чего: твоей личности, голоса, музыкального материала? Или это просто мода пошла «на Арефьеву»?
Я никогда не была модной и не была звездой. Я пишу, я чувствую, что мне нравится… и, наверно, не зря нравится, потому что это точно так же нравится другим. Тут вкусы мои и публики примерно сходятся. А о причинах популярности я не задумываюсь, потому что это не есть моя цель. Моя цель — писать так, чтоб мне это было но кайфу. Я на сцену выхожу, чтоб сказать то, что меня действительно очень круто волнует в данный момент Но дело в том, что когда я пишу песни, они на 10% про меня, меня лично, а на 90% о том, что происходит там, за небесами. О закулисных сторонах бытия.
P.S. Нынешний проект Ольги уже больше года носит название КОВЧЕГ — потому, наверное, что при неизменном составе музыкантов песни теперь поются на каждом концерте самые разные — блюз, ритм-н-блюз, фолк, барокко, реггей, романс. Недавно состоялся ряд концертов с виолончелистом Петром Акимовым, снова принимающем участие в Олиных экспериментах. Есть идея записать альбом кавер-версий, есть другие идеи, постепенно издаются концертные и студийные альбомы. Жизнь идет.
Екатерина Борисова, Санкт-Петербург
