От редакции: Автор повести Джерри Гнойс имея возможность долгое время общаться с одним пациентом клиники Редкозубьева — сторожилом города Древнепохабинска. Е’ беседах с этим почетным старцем писатель познавал легенды Древнепохабинска, а также быт и нравы жителей города, что стоит на месте упоминающейся в повести деревни.
Книга написана живым человеческим языком, отличается глубоким псинелогизмом, вызывает неадеквакные реакции. Рекомендуется широкому эллипсу читателей.
Все географические названия в повести изменены.
По счастливой случайности, эта рукопись, преодолев множество границ и тысячи километров, обрела пристанище в нашей редакции. Текст приводится без изменения, с сохранением авторской орфографиии и пунктуации.
Ведутся переговоры с наследниками творчества графа де Синистра / автор черных романов «Размышления приведенья», «Торжество Торквемады», сборника мистических, некроромантических новелл и книжки леденящих кровь детских сказок «Анютины Глазки». В случае удачного исхода переговоров читателя ждет встреча с бредовыми порождениями изощренного воображения графа де Синистра.
Пишите, продолжать ли публикацию историй о приключениях Поганкина, ибо библиотека о нем насчитывает несколько десятков толстых томов.
ДЖЕРРИ ГНОЙС, ЧАРЛЬЗ СКЛЕППЕРСОН «ПОГАНАЯ ПОВЕСТЬ»
Догорающая, умирающая свеча, чей трепетный свет оживлял таинственные своды подземелья, выхватывала из мглы груды мусора и гниющих объедков. Пора поведать миру о эзотерической жизни деревушки Кислодрищенки. Пора!
Леса, бурелом, болота со зловонной водою, кучи мерзких насекомых, уродливые лачуги, населенные удивительными людьми — такова Кислодрищенка. Жизнь там текла беззаботно и гнусно. На рассвете большинство здоровых, могущих передвигаться поселян отправлялись на болото за слизняками и болиголовом. Они унылой толпой человек в шесть брели с корзинками на плечах. Сами корзинки ходить не могли — страшная костоеда подточила напильником их недуги.
Тихо и размеренно текла жизнь в Кислодрищенке. Правда, в ее зеленой воде утонула прошлым летом деревенская красотка Параша, после чего вся рыба там погибла, но это не могло испугать кислодрищенцев.
— Эти трупности нас не страшат, — мычали мужики и жабы.
Вы спросите о названии деревни? Это страшная тайна. И кланы Кислодрищук, Кислодрищевы и Злопоносьевы хранят ее свято.
На зеленом пригорке в уютном сгорбленном домике жил самый умный и красивый в деревни мальчик, носивший звучное имя Колька и гордую фамилию Поганкин. Он, помимо всех прочих достоинств, умел не только думать, но и говорить. Колька мечтал о красоте вселенской. Мечтал научиться танцевать. Порой, заперев дверь на крюк, он изящно пошевеливал молодецкими ногами и пускал слюнявые пузыри, что слизистой кучей потом чавкали в углу под кроватью. «Музыки, музыки хочу!» — шептал Коля, оплетая пальцами рук ножку кресла за его спиной. Желание вымотало его, и Коля, отбросив сомнения, с трудом вышел из своей хижины и направился к сараю, где в беспорядке им бережно сохранялись вещи клана Поганкиных, представителем коего был он — Николай Последний. Он пересек старое гумно и очутился перед величественным зданием сарая. Высоко в небо уносились неструганные стены, навевая мысли о вечности. Коля задрожал. Пришлось тяжело приналечь на дверь. И вот под давлением острого сухонького плечика она распахнулась.
— Вот оно, настоящее богатство, — думал Коля. Чего там только не было, и все представляло огромную ценность. Пузатый боченок прогорклых сухих грибов, стопка прессованных верблюжьих лепешек, комплект кротоловных удочек, веревочная петля, на которой повесился его, колькин, прадедушка, коробка с подвенечными лохмотьями бабушки, что не снимала их до самой смерти — в память о муже, который на свадебном пиру объелся моченой брюквы и умер, истекая секрециями. Была там и ученая книга, и запечатанный клестером огромный сундук, скелет осьминога, смрадные уключины, бутыль ослиной мочи, коробочка тухлых черепашьих яиц и многое другое. Но цепкий взгляд Коли выхватил из всего этого изобилия маленький черный гробик с ручкой на крышке. Прямо посерединочке, вот те крест…
Первым желанием было, разумеется, поскорее открыть крышку, но тут же возникло опасение — мало ли что может быть в сокровищнице предков… Колька трижды плюнул на пыльный пол, забил в ноздри добрую понюшку сушеных паучьих лапок склизко чихнул и стремительно, минут за десять, обернулся пять раз вокруг себя. Страх развеялся. Судорожно сжимая в скрюченных пальцах ручку гробика, Колька поспешил домой.
— Музыки, музыки хочу! — хрипел Коля, велиичаво переступая своими разлапистыми ногами через устрашающие коровьи лепшки, обильно покрывающие все дороги Кислодрищенки.
— Странно все это, — размышлял мальчик, — ведь ни у кого в деревни нет ни одной коровы. Как таинственен мир!
Находяясь на самом дне глубокой задумчивости, Коля медленно брел не разбирая дороги и вскоре, споткнувшись о чью-то ногу, торчавшую из земли, полетел в сточную канаву.
— Вот те раз, — пробормотал бедолага, отплевываясь от каких-то подозрительных скользких хлопьев, что повисли на его лице. Что скрывать, он бы с удовольствием, как любой мальчишка, в жаркий июльский вечер понырял и покувыркался бы в прохладных, густых струях канавы, но тревога за гробик заставила Колю выполсти из манящей влаги и, взяв в руки поклажу, устремиться вдаль по дороге, залитой шафрановыми лучами тонущего в неге солнца. В небе порхали шестикрылые восьмиклювы, а в тени деревьев, окружающих дорогу, с ветки на ветку планировали грациозные змеи-летяги.
— Пх! — вздохнул Колька Поганкин, — Жизнь восхитительна и непостижима, но любит ли она меня так же, как я ее? Конечно, да, иначе у меня не было всего этого — ни коллекции жуков-могильщиков, ни ветра с ароматом навоза и болиголова, ни восторженного танца лягушек, ни ночей, наполненным комаринным мазохизмом, ни всего того, отчего иногда так сладко замирает в груди.».
Пока Колька размышлял, тропинка привела его в глубь леса, на зыбкое Предболотье, где он не раз бывал. Беседы с жителями деревни не могли дать пищу пытливому уму мальчика, а на Предболотьи, в древнем замшалом доме жила давняя подруга Кольки, умнйшая женщина — тетка Драздраперма.
Пройдя по чавкающей тряясиие, где однажды увязли его последние онучи, Колька остановился под окном.
— Бабушка, — тихо крикнул он, и вскоре в окне возникла хитро ухмыляющаяся физиономия хозяйки дома.
— А, это ты, дружечек. Что ж, входи, входи… — с этими словами она выкинула из окна веревочную лестницу. Это было суровым испытанием для Кольки, что с детства страдал рахитом и церебральным параличем. Мальчик шмыгнул носом, грустно преступил клешнятыми ногами и, отчаянно вцепившись в лесену, громко завопил; — Тащи меня, бабуля!
И вот наконец оба приятеля сидят на полу избушки — под окном — тяжело отдуваются и радостно оглядывают друг друга.
— Проходи, коль пришел, — несколько запоздало всплеснула культями старуха. Колька обрадованно засопел и взгромоздился на приземистую лавку, стоявшую в углу.
— Я вот что пришел-то, — начал он. — Ты же знаешь о моей мечте заветной. Музыку придумать хочу, чтоб, стало быть, душу очищала и мир переворачивала! Так вот, нашел я в сарае гробик непонятный. Веришь-нет — как увидел его — страшно сделалось. Вот и прибежал к тебе, милая Драздраперма, авось, думаю, поможешь…
Сказав все это, Колька нелепо выгнул руку и, выудив из мохнатенького уха зеленоватого слизня, отправил его в рот.
— Да ты никак голодный, касатик, — заухала Драздраперма и принялась лихорадочно метаться по избе, собирая на стол.
Колька отведал фаршированых грибами крыс, пирожков с душистыми подкишоками, поел неструганых и запил настойкой из корней медвежьего носа. Сыто икая, Коля глянул из-под надлобья на старуху оставшимися двумя глазами. Третий он потерял гюлгода назад. Виной тому — Любовь.
Дело в том, что Коля был не только самым умным в. деревне, но и самым красивым. И однажды в него влюбилась некая девица по имени Агриппина. Она подъехала по ухабиистой дороге на скрипучей телешке, заменяющей ей ноги, к сидевшему на скамейке Коле, остановилась и знаками принялась показывать Коле, что она испытывает к нему и о чем грезит. Лицо ее искажали жуткие гримассы, телодвижения были омерзительны, а перепончатые руки похотливо тянулись к удивительному мальчику. Коля был добрым мальчиком. Он отвернулся, когда его стошнило от этого зрелища, а после, повернув побледневший лик к девушке, очень мягко и вежливо молвил: — Милая Гриппушка, ты, конечно, очень славная барышня, но я решил посвятить свою жизнь служению Богу и Искусству, и поэтому, увы, я не могу ответить на твои теплые чувства.
Услышав и поняв все это, девушка вспыхнула, задергалась всем своим студенистым телом и, огласив окрестность утробным воем, злобно сморкнула в лицо Коли, а затем, запустив в свою глубокую пасть руку, вырвала огромный догнивающий зуб и, наполнив вечерний воздух смрадом, безжалостно швырнула мальчику в нижний глаз.
Но это была романтическая ретроспекция, а сейчас Коле предстояло открытие — старуха, убрав посуду, положила на стол заветный ящичек и, таинственно посмотрев на Колю, вынула из-за пазухи щупальца и открыла крышку. Там, в глубине, на мягкой черной подстилочке покоилась странная вещица. Полая внутри, не очень толстая, блестящая и красивая деревянная коробочка с длинной черной палочкой и четырьмя веревочками — одна тоньше другой, — натянутыми вдоль ее изящного т ела.
— Вот это да! — простонал потрясенный Колька, — Что ж это, Бабушка? Та задумалась. Тяжело проковыляла к сундуку, извлекла из него книгу и, сдув с нее пыль, сунула в нее хобот. Колька зачарованно ждал.
— Скрипка это, касатик, скрипка…
Темная, душная изба, пропитанная мерзкими запахами старушечьего тела и ее же снадобий, словно озарилась. Поганкин сиял.
— Вот тебе твоя музыка, Колька. Сейчас главное научись с ней разговаривать, полюби ее, скрипку—то, а там,- глядишь, и сыграешь что-нибудь старушке, — проурчав зто, бабка промакнула языком глаза. Маниакально осклабившись, Колька, прядая перепончатыми ушами, повернулся спиной к футляру и, выгнув тонкую шею, потянулся руками к скрипке. Преодолев неудобства своего удивительного тела, Поганкину удалось, наконец, взять инструмент в руки.
— Будьте осторожны со мною, юноша, — зашептала скрипка, — Знайте, я не терплю неблагородного обхождения. Отцом моим был великий мастер Николо Сломатти, он жил когда-то в Кризоне. Пению моему внимали короли и их придворные. Я заставляла их смеяться, как безумных, и рыдать так, словно они стоят над своей собственной могилой. Моих струн касались гениальные пальцы Джованни Каструччо, виртуозный смычек маэстро Некрофилиии. Граф де Бреньи чуть не сгубил меня своей колдовской игрой… Вам, мой мальчик, выпала великая честь, но я верю в ваш светлый дар…
Пока скрипка говорила, Колька только всхлипывал, но в конце триады чувствительный мальчик не смог удержать слез, и они градом покатились из его вывороченных ноздрей. В избе Драздрапермы воцарилась сказочная тишина, только старый крокодил Филимон громко хрупал в загоне чьими-то костями, да болезненный ящер Панголин безмолвно бился большой своей головою о чугунный чан с помоями, стоящий на кухне. Беднягу мучила ностальгия по любимым Голо-Погостским островам.
Первым нарушил молчание Поганкин.
— Пусть мировое проклятье обрушится на мою голову, если я причиню тебе, любимая, хоть тень боли!
Для пущей торжественности этой клятвы Колька решил встать на колени, но его клешнятые ноги внезапно заплелись, зацепились друг за друга, и он рухнул на люк, ведущий в подполье, увлекая за собой стол, стулья и старуху. Жуткий грохот наполнил угрюмое жилище Драздрапермы.
Когда осела густая пыль, пришибленная хазяйка увидела зияющий провал на полу, откуда доносились сдавленные стоны и рыданья. Скрипка — целая и невредимая — лежала рядом с футляром, что был разнесен в щепки остроконечной головой Коли. В трудные минуты, когда речь шла о чем-либо очень важном, Колька гордо вскидывал голову и изрекал: «Клянусь своей треуголкой ! «.
Старуха свесилась вниз, словно плюш, и дико заорала:
— Ты цел?
— Я-то цел, — провсхлипывали в ответ, — а вот она-а-а.. .
— Ну, и она в порядке, — поспешила успокоить Драздраперма. Спустя несколько минут колькина голова закачалась над провалом — Эх, вот бы выбраться, — вздохнул он и умоляюще посмотрел на добрую Драздраперму. Та протянула ему свои натруженные морщинистые культи. Запылившийся Колька, вцепившийся в них своими крючковатыми пальцами, был вскоре извлечен из глубокого подполья, где произвел крупные разрушения.
Выбравшись из тьмы, пахнущей плесенью и мервецкой слюной, Коля стремглав бросился к скрипке. «Сейчас свершится», — мелькнуло у старухи. Встряхивая и помахивая для разминки руками, начинающимися, в силу своеобразной колькиной конструкции, немного ниже спины, он, облизываясь, смотрел на скрипку.
— Наконец-то ты в моих руках, — молвил мальчишка и, сильно скосил глаза, чтобы лучше видеть свою мечту. Скрипка насторожилась, не увидев пой привычной картины, что открывалась ей, когда ее прижимали к подбородку.
— Мальчик мой, — заволновалась она, — я должна находиться у вашего лица, поближе к ушам, а Вы, я вижу, собираетесь прижать меня к совершенно иному месту.
— Не волнуйся, мое сокровище, — у меня там тоже есть уши, — поспешил утешить скрипку Колька.
И вот смычек, подрагивающий в змеящейся руке Поганкина, коснулся таинственных струн. Неземные звуки наполнили дом старухи и все окрестное Предболотье. Пальцы музыканта плясали на грифе, как веселящиеся черви на кладбищенском пиру. То порхающий, то грузно ползущий смычек, казалось, вызывал к жизни сумрачные видения потустороннего мира. Колька победоносно оглянулся на Драздраперму. Она тяжело сползла на пол с огромного гроба, служившего ей кроватью. Глаза ее вот-вот должны были выпасть из орбит, на губах выступила желтая пена, а из пасти вырывались сопенье, хрипенье и клекот.
— Ей нравится, — подумал Коля, — Ура!
Время словно остановилось — затих несчастный Панголин. В окна, затянутые бычачьими пузырями, заглядывали сумерки. Все притихшее Предболотье торжественно внимало неведомым звукам, несущимся из хижины старухи. Последняя уже перестала биться в конвульсиях и величественно темнела на скользком от плесени полу избы. Пожелав ей спокойной ночи, Колька добрел до окна, перевалился через подоконник и с мерзким хлюпом шмякнулся в трясину, не выпустив, однако, скрипки из рук. На всем пути до Кислодрищенки мальчику не встретилось ни одного дикого зверя.
Деревья, словно расступались перед ним. Даже злобный колючий Дерьмоцвет / Rosas Dephekatus / не простирал к нему свои смердоносные ветви. Но вот Колька с трудом перебрался через овраг, и взору его открылась живописная любимая деревушка, окутанная сонным вечерним туманом. Поселяне уже расползлись по землянкам и лачугам, где предовались каждый своему любимому делу. Некоторые варили душную похлебку из корней плодов болиголова, чтобы потом, разумеется, съесть ее. Кто-то сладостно и нечеловечески обильно испражнялся, а кто-то незатейливо и тихо размножался. Коля доковылял до центра Кислодрищенки, где остановился в задумчивости перед огромным амбаром, где когда-то хранили пузыри с болотным сероводородом, которым, по традиции, обдавали невест непосредственно перед свадебной церемонией. Будучи не в силах ждать до утра, мальчик, бормоча: «Отсюда меня услышат все…», потянул за дверную ручку. Перебравшись через порог без всяких приключений / разве что куча слежавшегося помета летучих ужей ссыпалась за шиворот /, Колька попал в теплую волну зловонной амбарной мглы. С потолка на веревках, словно сказочные плоды, свешивались сморщенные, опустевшие пузыри, напоминая о забвении традиций предков, а в углу с пола убегала вверх старая скрипучая лестница. Коля оробел — лестницы всегда вызывали у него чувство страха, тревоги и стыда. Однако непреодолимое желание подарить людям музыку, заставило скрипача отринуть страх и устремиться по лестнице вверх, к небу! После изнурительного подъема, стоившего Погаикину сломанного носа, восьми выбитых зубов и вывихнутого пальца на ноге, он оказался на чердаке. О, сколько раз во время восхождения он рисковал не только собой, но и скрипкой. Его клешнятые ноги неуклюже цеплялись за ступеньки и перила, дух захватило от двухметровой высоты, скрипка трепетала в руках, но, к счастью, все уже — позади. Коля подошел к глуховому окну и распахнул его, впустив в амбар свежесть ночного болотного бриза. Несколько мгновений спустя над деревушкой поплыли облака, сотканые из дивных неведомых, звуков. Усопшие было люди повскакивали с лежанок и недоумевающей толпой поспешили к источнику таинственного шума. Многих из них уже по дороге охватила благовейная дрожь, и все же они, подстрекаемые любопытством, сумели найти в себе силы, чтоб добрести до амбара. Вот и он, а в окне… залитый лунным светом прекрасный и волшебный силуэт Кольки Поганкина.
Боже, как он играл! Казалось, что небо упадет на землю, чтобы быть ближе к этому мальчику. Колька словно преобразился — лицо его светилось изнутри, и весь он как будто стал выше ростом под действием своих собственных чар.
Люди, стоящие у амбара, впали в транс, в экстаз, в прострациию. Они уже не были теми, кем были накануне, вечером, ибо эта ночь могла изменить, и изменила все. Так Колька никогда еще не играл — даже у него из всех отверстий лились слезы, а внизу происходило что-то невероятное. С первыми лучами солнца Коля, истощивший свои духовные и физические силы, рухнул в обморок, а поселяне разбрелись отрешенно по домам. В течении дня каждый третий житель деревни покончил с собой, каждый второй сошел с ума, остальные — задумались. Колька пропал неизвестно где. Потом его, очумелого и голодного, нашли, разумеется, — он, свернувшись клубком, спал в подвале дома Драздрапермы. Но это уже другая история.
А в ту ночь в небе над Кислодрищенкой вспыхнула и засияла огромная изумрудная звезда. Ее свет пробил брешь в зловонной атмосфере Кислодрищенки и, сойдя со своей орбиты, Звезда устремилась в параллельные пространства. И вот в ночь на 27 октября 1782 года ее взор упал на дремлющий прекрасный город, имя коему — Генуя. Звезда запечатлела свой поцелуй на челе родившегося той ночью мальчика, чье имя алмазными буквами блещет на мантии ее величества Музыки — малютку нарекли Никколо Паганини.