* * *
А он действительно был немного странным человеком. Последнее, в чем его упрекнули, так это в том, что он, оказывается, имеет привычку пропадать.
Он говорил своим знакомым “я скоро зайду” или “зайду на днях” — и пропадал на недели, месяцы. Он не понимал и не представлял себе, что людей это как-то волнует. Ему казалось, что встреча должна быть такой же теплой, как и прощание (столь недавнее). Но люди почему-то разговаривали неохотно. Он бывал озадачен такой быстрой переменой и расстраивался.
Он говорил своим девушкам “я позвоню”. И звонил. Но девушки были холодны в разговоре, раздражительны. А он не понимал того, что, оказывается, пропадал где-то неделю.
А он просто не хотел быть навязчивым, да и время у него было какое-то свое. Может, вообще этого времени и не было-то.
Он ничуть не изменился. По-прежнему жил в своем времени по законам безвременья.
Он проснулся ночью и пошел на кухню за стаканом воды. В темноте он шел осторожно, боясь случайно наступить на собаку. Он почувствовал необычность, неестественность своего поведения. Горько ухмыльнулся: ведь собаки давно уже нет. Когда жена ушла от него, она забрала и дочь, и собаку. Именно забрала. Он закурил. Сон рассеялся, и он решил начать новый день прямо сейчас. Достал из холодильника банку пива, вышел из квартиры и поднялся на крышу. С высоты девятиэтажного дома город был как на ладони. Конечно, не весь. Да и вообще был туман. Где-то над ним было небо. Под ним — девять кругов…
Кто-то встал рядом. Он поперхнулся. Чья-то рука заботливо похлопала по спине.
— Полегче, — выдавил он из себя, — Вы пораните мне крылья.
Оглядев хозяина руки, он спросил:
— Вы с какого круга?
— Не понимаю, о чем Вы?
Он промолчал и уставился на городскую башню.
— В Москве есть “Седьмое небо”.
— Да, наш телецентр на Останкино не тянет.
— Москвичи просто не представляют, что у них есть “Седьмое”, всего лишь шаг…
— А что там, рядом с Останкино, я не был в Москве?
— А хотелось бы?
— Куда? В Москву?
— Нет. В Монтебелуну.
— А при чем здесь… Как Вы сказали?
— Послушайте, идите спать.
— Простите, я не хотел…
Он с шумом выдохнул, смял банку и сказал:
— Это Вы меня извините.
Он вернулся в квартиру. Спать не хотелось. Он закурил. Фонари, казалось, тоже курили. Туман. Забавной казалась луна, какой-то запотевшей. Он рассмеялся, от смеха проснулась собака. Подошла и села рядом. В сонном взгляде отражались кусочки лампы.
— Ничего не случилось, лохматый. Иди спи.
Он потрепал пса по голове. Тот, вздохнув, отправился на свое место. Сигарета остановилась где-то на полпути. Кресло, в котором он сидел, стало впитывать его в себя. Он вскочил. Задел пепельницу, и она с грохотом свалилась на пол. На шум прибежала собака, виновато виляя хвостом. В комнате зажегся верхний свет. В дверях появилась босая девушка в пижаме, на шелке которой врассыпную бросились бабочки.
— Па, привет, ты чего шумишь?
Он побледнел и медленно прошел мимо нее на кухню
— Па, ты чего? Ты чего молчишь?
Она шлепала за ним. Он резко обернулся. Девушка, не успев остановиться, натолкнулась на него.
Он закричал. Дочь отшатнулась от него. Прибежала собака. Он закричал еще сильнее.
Собака залаяла. Девушка убежала к себе в комнату, бросив отцу:
— Псих!
Тем же вторила хлопнувшая дверь.
Он кричал, собака лаяла. В своей комнате плакала дочь.
Проснувшись, он подумал, что не плохо было бы начать еще один новый день. Поздравил себя с пробуждением. Перед тем как умыться, он всегда ставил чайник. Он зашел на кухню и тут же решил выйти.
— Па, ты опять пьешь?
— Нет, с чего ты взяла? А где мама? Она будет завтракать?
— Не смешно. Мне самой неприятно, что у вас с мамой не ладится. Но мама выходит замуж. Я же написала все.
— Написала? Где написала?
— На бороде…
Чайной ложкой она водила перед его носом.
— Па-па. Па-па. Я тут. Прием. Ты меня слышишь?
— Дочь, давай завтракать.
Из радио донеслось, что в столице 7 часов.
— Па, только по-шустрому. У тебя же сегодня открытие, ты не забыл, надеюсь? Надо посмотреть, все ли в порядке. Где-то через час надо быть в музее. Скоро должен заехать за нами крестный.
— Через час кончится седьмой.
— Что “седьмой”?
— Нет, ничего. А откуда ты знаешь про выставку?
— Крестный сказал. Ты извини, но я уже видела твои работы. Это что-то. Крестный сказал, что возможно получится вывезти их в Москву.
— Нет, лучше в Питер. Шутка. Мы никуда их не повезем. Если только в Монтебелуну.
Они рассмеялись.
Как хорошо, что она здесь. Он наблюдал, как росла его дочь, только по тем редким фотографиям, которые присылала жена в течение семи лет.
Теперь у них все будет хорошо. Иначе никак нельзя!
Февраль `98г.
* * *
Взяв по кофе и пирожному, два приятеля из ранга ангелов-хранителей сели за столик у окошка, причем, взглянув на бренную землю устало и несколько с досадой, одновременно задернули каждый свою половину занавеси.
— Что, напрягает?
— Угу.
— Расскажешь?
— Хочешь выяснить степень хужести в своем случае?
— Да ладно тебе, не хочешь — не говори.
— А что говорить-то? По-прежнему шалит мой подопечный. Обо мне вообще не вспоминает, все мои обереги так выворачивает, что иногда даже неловко как-то становится за себя перед начальством. — И он многозначительно посмотрел в потолок. — Доведу я его как-нибудь с его же помощью до вертепа. Что за люди пошли.
— Слушай, а это мысль. Я ведь сам нахожусь в подобной ситуации: устал я от своей охраняемой. Давай, устроим им встречу, ну, там, искру какую-нибудь между ними пустим, сам понимаешь. Пусть друг другу жизнь осложняют, — зная их способности и силу в этом отношении, у них здорово должно получиться. Обдумают свое поведение, осознают… А что ты смеешься, в самом деле?
— Твой проект не одобрят, так как это наказание. Это не наша юрисдикция.
— И что ты предлагаешь, благообразный мой?
— Если я правильно тебя понял, ты Любовь хочешь сюда впутать?
— А ты — голова!
— Ладно, не дуйся, зачем наказывать? Давай, дадим им шанс. Действие, сам знаешь, чему равняется — они будут бессильны по отношению друг к другу, полюбят друг друга и т.д.
— Это ты, такой у нас романтик, полюбишь и т.д., а они даже не поймут!
— Спорим?
— Валяй. Завтра в половине второго на нейтральной стороне.
…А спустя некоторое время двое смертных сидели каждый у своего окошка и думали: что же это было — упущенный шанс или наказание?
Сентябрь `98г.
* * *
Старый дом гостей не видит —
Заколочены глазницы,
А когда-то на окошках
С занавесками в горошек,
В темных глиняных горшочках
Были всякие цветы.
Пропитались те растенья
Пьяным бредом,
Бабьей долей,
Детским горем,
Болью, болью
Да ментами с участковым.
В доме сказок и мультфильмов,
Где ласкали и любили,
А потом все чаще били
Черным удлинителем.
Все цветочки те видали,
Корни ядом наполняли.
Корни горечью кипели,
Тихим горем облетели
Все листочки
И сухие искривленья,
Позвоночные сплетенья.
Тянут пальцы-веточки,
Веточки-ручоночки
К щелочкам от солнышка
Вспомнив слезы детские,
Детские ручоночки,
Что тянулись к …
Что тянулись к …
Только их не видели,
Только их не слышали.
Целовали ранами
Красными да пьяными.
Все цветочки помнили,
Но тянулись к щелочкам
Так и ты, негаданный,
Возвернулся в старый дом
Только все уехали
Оставайся коль пришел
С непокрытой головой,
С автостопною душой
Да с пустой сумой.
* * *
Мне будет жаль с тобой расстаться, дождь,
Когда, перешагнув через дома и парки,
Ты зашагаешь дальше под грохот облаков
В иллюминации попутчиц ярких.Пройдя лишь пару улочек печального ненастья,
Ты загляни, пожалуйста, в раскрытое окно:
Там человек из снов моих — видений-странствий,
Тайком исчезнувший из строчек дневников.
