Интервью с Ильей Семкиным
Простуда, опять простуда
Сырая квартира пуста
Телефон молчит, как Иуда,
Только что продавший Христа
Я включу телевизор,
Я вскипячу молоко
А рыбы — они все равно уплывут
Далеко, далеко
— Ну, для начала расскажи, пожалуйста, про свой альбом…
— Идея его возникла где-то осенью, мне стали говорить, что нужно бы эти песни как-то записать. Пока все это раскачивалось, те люди, с которыми я играл, куда-то делись…
— Это люди, с которыми ты на фестивале играл?
— Да, это люди, с которыми я играл летом и осенью 95 года, а к декабрю я остался вдвоем с Олесей, и мы хотели записаться у Лерки с Сережкой — это издательство “Добрый волшебник» — просто в небольшой комнатке, только гитара с перкуссией, но это не сложилось, потому что у них не было времени. Потом Андрей Радченко меня уговорил пойти писаться в другое место, мол, там качество выше и больше возможностей. Я туда съездил пару раз, посмотрел и тут же, практически одновременно, после долгого перерыва я встретился с саксофонистом — Сашей Фомичевым. Он, собственно, играл в первом составе моей группы, году в 83, «Цветные сны» тогда называлась группа. Потом он играл в разных группах — в «Опасных соседях», «Дарвин и ГПД» , «Клуб Кавалера Глюка», и в итоге окончательно ушел в джаз, освободившись от всей роковой тусовки. И у меня совершенно спонтанно возникла идея что-то с ним сделать, и я ему дал кассету, он ее послушал, а потом приехал на студию и записал все на раз. На мой взгляд, он очень хорошо поймал настроение — видимо, потому, что мы с ним в чем-то похожи, мне очень нравится, как он все сделал — то есть именно какие-то лирические, мелодические места, на которые у меня упор в песнях, он их очень хороша прочувствовал и сыграл именно так, как я хотел — немножко потусторонний такой сакс, ненавязчивый. А потом уже, когда я практически эту запись закончил, человек, который мне помогал с деньгами, так как у меня денег-то нет, естественно, сказал, что барабанов здесь явно не хватает — ну и действительно, звучание получилось достаточно электрическим за счет саксофона, и пришлось наложить еще и барабаны — на них сыграл Вадик Петухов, бывший барабанщик «Патриархальной выставки», ныне барабанщик «Тамбурина», очень профессиональный музыкант. Я его сумел вытащить в окно между его работами, и он мне тоже на раз записал все барабаны и часть перкуссии. Вот, если бы не они, это была бы обычная моя запись под гитару, а так получилась уже такая полупрофессиональная работа — непрофессиональную сторону представлял я, а профессиональную — они. Андрей Радченко все время помогал разными советами — иногда полезными, иногда вредными. А на финансовом уровне это состоялось за счет Алика Жернавского и Сережи Житинского, которые все это спонсировали безвозмездно, делали мне полиграфию и прочие вещи.
— А вообще тебе самому нравится альбом?
— Сейчас я сделал бы все по-другому… Ну, он нравится мне, конечно, частично, но тут говорить не о чем, потому что мне больше эти песни не записать, я их прожил. В целом он меня устраивает: этим песням то настроение, которое появилось в альбоме, соответствует. Ну и вообще — это моя первая запись на студии, а первый альбом — он редко бывает удачным, это как первый блин.
— А название «Рыбы» с чем связано?
— Это просто по песне, так получилось, что она оказалась ключевой, поэтому ее решено было поставить в конце альбома и продублировать в начале, в инструментальном варианте, сделать такое кольцо. В общем-то, никакой особой любви к рыбам нет…
— Там все песни новые или что-то есть из старого?
— Песни все 95 года. Единственное — текст «Вечной Джульетты» написан в 94 году.
— Тогда давай вернемся к началу: как вообще началось писание песен?
— Наверное, под влиянием старшего брата: он, как и все молодые люди в то время — это где-то 75-76 год — увлекался рок-музыкой, и я вместе с ним стал слушать «Юрай Хип» там, «Пинк Флойд», «Дип Пепл». Кстати, «Битлз» я никогда особо не любил, а всегда читаешь воспоминания, все как-то «Битлз» хвалят. Ну и когда «Машину времени» я услышал в первый раз, тоже очень обрадовался. Я, по-моему, у Катьки в интервью говорил, что для меня прослушивание «Машины времени» было тем же самым, что для Макаревича — прослушивание «Битлз». Я считаю, что как «Битлз» была первая поп-группа в масштабах всей планеты, а «Машина» была тем же самым у нас. И поначалу в детстве, просто очень хотелось стать музыкантом. Классе в шестом мне уже гитару купили, я стал потихоньку на ней играть, причем начал я с бардовских песен, что у меня, наверное, до сих пор чувствуется, потому что они самые простые по аккордам, Окуджава там… Потом стал понемножку «Машину» подбирать, потом попал в Дом Пионеров, в ансамбль, и джаз играли, я даже, помню, занял какое-то место на каком-то конкурсе за исполнение джазовой пьески на гитаре, я солировал в ансамбле. Там я познакомился со многими людьми, которые впоследствии по-разному себя проявили. Вот Саша Аргутин там тоже со мной играл — он художник сейчас, его картину я с его любезного разрешения использовал для оформления «Рыб». И с Фомичевым мы там же играли. Ну и как бы само собой было начать естественно самому что-то писать. Но это было на «Машину времени» похоже, такие чисто подражательные вещи.
— А когда появилось уже что-то настоящее, свое?
— В 83 году. Я помню, как раз в 83 услышал «Аквариум», это второй такой шок был. Меня поразило совершенно свободное владение словом — то есть у Макаревича тексты были всегда очень строгие, очень схематичные, сухие, и вдруг я увидел, что можно писать о чем угодно — о том, что нас в жизни окружает, про портвейн, про папиросы, про любовь, наконец — в 16 лет это возрасту созвучно, и первая песня, которую я написал и почувствовал, что поймал от этого кайф — это как раз была песня про неразделенную любовь, сугубо личное чувство, и для меня было открытие, что оно может воплотиться во что-то творческое. И вот о того момента пошли песни, стали людям нравиться и я себя очень крутым почувствовал — но это все было до 85 года. А в 86 тусовочная жизнь стала понемножечку заканчиваться, пошли всякие работы, друзей в армию позабирали… А я как сейчас понимаю, стал слишком большое значение придавать своему творчеству, стал за это очень переживать, и поэтому начался такой длительный кризис который, в общем-то не преодолен до сегодняшнего дня. Это не есть неудовлетворенность художника, который всегда недоволен результатами своего труда, это неудовлетворенность более низкого уровня… Не потому, что у меня способностей не хватает, а потому что я просто не понимаю, как это правильнее сделать, вот это самое мучительное. Вроде бы все есть для того, чтобы что-то сделать, но мешает непрояснённость какого-то чисто технического момента, и это все портит. Это еще связано с разными неврозами. Но, я думаю, все будет хорошо.
Лучше быть юродивым, чем слепым,
Лучше смеяться, чем нести всякий бред
Лучше быть маленьким, чем большим
Я хочу, чтоб мне было четырнадцать лет…
— До этого альбома у тебя более-менее приличная запись с «Фестиваля русского акустического андеграунда»…
— Да, вот это — две записи, по качеству единственно приближенные к студийным.
— В связи с этим я хотела спросить: как ты относишься к самому этому понятию “андеграунд», и причисляешь ли себя к нему.
— Сложный вопрос… В конечном итоге все это жизнь распределяет, а не человек.
— А ты сам?
— Какая разница, если люди воспринимают это уже как-то однозначно, то есть как бы я себя не относил к официальной эстраде, все равно поклонники официальной эстрады эти песни слушать не будут. Поэтому получается, что я отношусь к андеграунду, хотя андеграунд бывает самый разный. На Западе есть альтернативные студии грамзаписи, целая индустрия, и они совершенно разные: панк, фолк или какая-то электронная музыка, все, что не вписывается в мейнстрим.
— А в наших условиях?
— Ну, это разделение, конечно искусственно: оно появляется с наличием шоу-бизнеса. Вот к такому андеграунду, как Летов или Ник Кейв, я себя не отношу, эстетика саморазрушения — это не мое. Я себя считаю вполне нормальным человеком, то есть я телевизор смотрю, я слушаю музыку всякую и вообще таким нонконформистом по жизни не являюсь. Живу, по сути, обычной жизнью, у меня семья, а андеграунд в идеальном воплощении отрицает семейные ценности. Но так как эта музыка просто более живая, более индивидуалистическая, чем шаблонная попса, рассчитанная на обезличенного человека, на какую-то единицу массовую. Моя музыка рассчитана конкретно на людей, похожих на меня. Те люди, которые на меня не похожи — им просто это не сможет понравиться. И я никогда не буду делать то, что мне не нравится, то, что мне не соответствует. Хотя есть средние варианты: “Аквариум», “ДДТ» и пр. Мне это не совсем понятно.
— А никогда не возникала мысль собрать группу и играть электричество?
— Возникала, конечно. Вот, в 83 я начал играть серьезно и собрал «Цветные сны». Но это группа была мифологическая, у нас не было ни одного концерта и практически не было записей. Она просуществовала года два и распалась в силу какой-то бесперспективности, в силу того, что люди куда-то разошлись, и я решил, что могу один играть. А потом, уже в 95, получился такой акустический состав, и мне это понравилось, но тоже до поры до времени. Я — человек, который с группой, видимо, все-таки не в состоянии работать, потому что группа требует очень большой отдачи себя на общее дело, а я очень дорожу своей личной жизнью и не хочу сковывать себя никакими обязательствами. Есть еще один момент, музыкальный: меня ломает, когда то, что я могу сам сделать на гитаре, кто-то делает за меня. И в то же время под одну гитару, когда я слушаю записи, чего-то не хватает. Здесь надо, наверное, искать золотую середину: чем-то гитару нужно дополнять, но не особо. Последняя идея такая — дополнить акустическую гитару электрическими клавишами, если клавиши хорошие — они могут имитировать что угодно, то есть можно было бы делать достаточно разнообразную музыку. К тому же группа — это союз более-менее равных людей, а тот человек, который будет со мной играть, должен будет примириться со второй ролью, а это тяжело. Я думаю, что все так и останется — будут какие-то сессионные музыканты появляться на записи, на выступления.
— Ты слышал, что тебя сравнивают с Башлачевым — по работе со словом?
— Я слышал конкретно про одну вещь, которая и написана с Башлачевым почти одновременно — мой «Туннель» — это песня 85 года — и у Башлачева «Перекресток железных дорог». Они действительно похожи, но я тогда не слышал его песню, и он, естественно, не слышал мою. А вообще Башлачев мне не очень близок по текстовому построению мне как раз ближе ранний «Аквариум» — этот ассоциативный метод, метод потока сознания в свое время меня поразил. Вот Наумов мне тоже близок, хотя по текстам, наверное, мы разные. Он мне близок скорее по тональности, по настроению всего этого — у него при мрачных текстах присутствует достаточно светлая музыка.
— А ты по жизни соответствуешь этакому светлому, гармоничному человеку из твоих песен?
— Я не знаю, это, наверное, другим виднее, соответствую я в жизни или нет. Я считаю, что это, наверное, мая идеальная сторона, то есть в творчестве стараешься выразить лучшее, что в тебе есть. Есть еще темная сторона…
Еще один шаг по пути в дурдом
Мое сердце не в ладу с головой
Моя комната — аэродром
И самолету не взлететь над землей
Я вижу — за окном проезжают машины
Обилие красных крестов
Я ощущаю запах бензина
Заглушающий запах цветов
— У тебя много песен о любви — чувствуется, то это для тебя очень важно.
— Наверное, да… Когда человек влюблен, он открывается максимально, он максимально остро чувствует и освобождается от эгоизма, причем когда человек любит бога или любит другого человека, или любит свое дело — то есть любовь к разным вещам, и, наверное, творчество — оно тоже в моменты любви появляется.
— Тебя можно назвать романтиком?
— Сложно сказать…
— Ну, в песнях это у тебя прослеживается.
— В песнях я романтичный, да, а в жизни иногда циничный наоборот. Но я думаю, что от природа я романтичный или даже можно сказать, что я как-то не очень повзрослел — так уж получилось. Я себя как ребенок веду часто, у меня от этого какая-то бывает жестокость, и от этого же что-то и хорошее, и творческое. Ну, романтика, наверное, это то самое и есть: человек, который как бы не от мира сего немножко. По-своему тяжело, конечно, так жить, но и легче в чем-то. Это просто такой способ жизни, так интереснее жить. Все сводится к тому, что интересно.
— Твое творчество можно назвать игрой?
— Конечно. Это все идет от детской фантазии… вот у меня, например, сын он играет с игрушками, и со словами играет точно так же — едва научившись говорить, он играет словами и уже сейчас, в четыре года сочиняет песни какие-то, то есть он берет фразу, которую где-то услышал, причем она почему-то ему кажется смешной, он очень радуется и кричит, что это песня такая. То есть для него и жизнь вся как игра, и творчество. А потом вырастаешь, жизнь заставляет делать какие-то вещи уже всерьез, чтобы поддерживать свое существование, ну а творчество — оно так и остается игрой, во всяком случае для меня, и это хорошо. Если сложится так, что когда-нибудь это будет связано с деньгами, появится проблема очень серьезная, как это увязать, потому что я практически не знаю таких примеров, когда это оставалось на том уровне чистого искусства, которым это было поначалу, и чтобы это одновременно помогало в жизни. И это все равно люди, которые не опираются на творчество как на основной источник дохода. Ну, какие-то люди, которые живут как тусовщики по жизни — они и бы и так как жили — тусовались бы и не думали бы о куске хлеба. А вот когда человек очень по-взрослому, рационально начинает к этому относиться — это уже опасно для творчества.
— Мне кажется, ты должен любить кино: у тебя в песнях часто такие образы-картинки появляются.
— Ну да, фильмы я люблю смотреть. Я вообще наблюдать люблю, мне интереснее наблюдать, чем участвовать. Я даже как-то все свои тексты назвал видео-текстами — ну это восприятие такое зрительное… Я лучше всего воспринимаю мир, глядя на что-то. Вот по поводу религии у меня всегда были проблемы с тем, что в христианстве первая заповедь — «Возлюби Господа своего», а я всегда думал, что очень тяжело возлюбить то, чего не видел никогда. То есть человек не может увидеть бога изначально, и в то же время должен его возлюбить, вот это мне очень сложно понять. Я люблю то, что я вижу.
— А зеленое метро — это откуда?
— Мне показалось, что это просто необычный образ такой. Метро -это само по себе что-то волшебное, а уж зеленое… Заведомо абсурдный образ, отражающий мечту человека о чем-то таком, чего в этом мире нет. Поиски этого «чего-то».
— То есть с метро это вообще не связано?
— Это относится к какому-то другому метро.
Водитель грузовика
Двенадцатый год без сна,
А у тех, что стоят на мосту –
Двенадцатый год весна
Я не хотел обид,
Я хотел, чтобы было тепло
Я иду по этой земле
В поисках зеленого метро
— В «Ржавчине» есть такая строчка «Безумие — это моя неизбежность». Такое состояние можно считать нормой для творческого человека, как ты считаешь?
— Нет, я не считаю совершенно, что это нормально для кого-то вообще. Тут просто речь идет о конкретном моменте, который есть в буддийской философии: сумасшествие — это разрушение всех логических связей, но разрушение не контролируемое. И есть понятие намеренного разрушения всех логических связей для того, чтобы просто очистить сознание и стать наоборот нормальным человеком. Человек безумный не уничтожает эти логические связи, они просто у него перепутываются, то есть все становится еще хуже, чем у обычного человека. А у просветленного человека эти связи просто уничтожаются, и им на смену приходит какое-то чистое сознание, природный ум, который не зависит от интеллектуальных связей человека, поэтому «безумие — это моя неизбежность, но я поверну это вспять» там дальше, то есть немножко сойти с ума, чтобы выйти на новый уровень ума же. Вообще эта песня — она про такое очень тяжелое стрессовое состояние, вызванное разными моментами, которые там долга перечисляются, и у меня там такая надежда, что, может быть, я от этого и свихнусь, но в результате все равно все обернется к лучшему, что все не зря? и, пройдя через страдания, в конце концов очистишься. Если человек преодолевает страдания, то он становится чем-то лучше — это закон жизни, он жестокий, но так уж жизнь устроена, что, не испытав темную сторону, не увидишь светлую.
— Ты упомянул буддизм: как ты вообще относишься к религиозным учениям разным и к литературе эзотерической?
— Было время, когда я очень увлекался этими делами и очень много читал таких книг — когда начал взрослеть, испытав неразделенную любовь, немножко ощутив тяжесть жизни, начинаешь искать опору: что может помочь и к чему все это может привести. И ищешь это, естественно, в религии, в каких-то таких вещах, и в свое время я увлекался этим, причем мой подход был чисто практическим — в том смысле, что надо прочитать и все будет хорошо. Но теперь, конечно, я понимаю, что это смешно, так не бывает в жизни. Вообще с тех пор я стал жизнь любить гораздо больше, а тогда я любил больше свои заморочки всякие внутренние — больше, чем жизнь. То есть я как бы очень долго слепым оставался, всегда внутрь себя смотрел. Причем опять же с буддизмом очень сложной там считается, что если человек видит себя, то он видит весь мир. Но я-то видел не себя, я видел опять же эти свои интеллектуальные заморочки. Там есть такая фраза: «Ты должен увидеть свое лицо таким, каким ты был до рождения» — это опять же про этот природный ум. А мой взгляд внутрь себя — это была рефлексия неврастеника, а не состояние, о котором там говорилось. Но это вот к вопросу о буддизме, вообще о религии — я считаю, что религия — это с одной стороны очень важная вещь, а с другой стороны – опасная. Она часто человека и калечит. То есть тут все очень сложно, вое Евангелие, оно на притчах построено, и притчи очень парадоксальные, то есть Христос, по-моему пытался все время людям дать понять, что нельзя все воспринимать впрямую, в лоб, нужно смотреть глубже, видеть все с разных сторон. А последователи религий, попадая под влияние — это же очень сильная вещь, очень сильное убежище для человека — они начинают все это сильна и слепо любить, а слепая любовь — она тоже ни к чему хорошему не приводит. Отсюда — инквизиция и что угодно. Поэтому я ни в коем случае не выступаю против религии, но я знаю, что многие люди к этому неправильно относятся. Дай Бог, чтобы были умные священники, которые могут людям что-то объяснить — есть такие.
— А как ты считаешь, можешь ли ты своим творчеством, своими песнями чему-то научить своих слушателей?
— Ничему нельзя научить песнями. В творчестве (как я это понимаю) человек отражает ту часть себя, которую не видно без этого. А это заставляет и человека, который воспринимает песню, увидеть в себе что-то такое, о чем он раньше и не подозревал. Это Борьба с одиночеством. Это важно, как мне кажется.
— Что для тебя главное в том. что ты делаешь? Если бы тебе пришлось бросить это дело, о чем бы ты сожалел?
— Я бы сожалел о там кайфе чистом, который от этого есть. То есть это большая радость, это придает всей жизни какой-то второй план, это что-то новее, как открытие. Просто — это часть жизни, достаточно большая, достаточно интересная. Для меня это не было бы трагедией, я не такой фанатик искусства, что для меня на этом жизнь бы закончилась. Я в жизни еще много чего люблю. Но это была бы уже какая-то ущербность, как что-то потерять. Важнее всего, что мне самому интересно этим заниматься.
Спросите, как мои дела,
И я отвечу: «Лучше всех»
На все вопросы о любви
Нам отвечает детский смехИ хватит ползать по земле.
Давайте взглянем в небеса…
Среди заснеженных аллей
Гуляет рыжая лиса.
Интервью: С.С.