Не пойму, автоматически, что ли, колорит на меня действует: в “Чайках” мне приятен тонирующий цвет картины, вот и она сама понравилась. А у Сислея, например, все эти выцветшие коричнево-бежевые и рыжие тона наводят на меня уныние, вот и не могу я проникнуться его гениальными пейзажами.
Дело в том, что цвет — это очень сильное средство воздействия. Он сам по себе настолько символичен, что способен спонтанно вызывать у нас определенное настроение, давать чистую эмоцию (красный возбуждает, зеленый успокаивает, фиолетовый задает загадку…). К тому же цвет сильно связан со вкусовыми пристрастиями: он может эмоционально притягивать или отталкивать нас вне зависимости от смысла и характера изображения. Какая-то картина может понравиться только из-за приятной цветовой гаммы, а какая-то — оттолкнуть, если тебе ее цвета не нравятся.
Так сине-зеленая картина Моне “Кувшинки”, репродукцию которой я увидела на каком-то календаре, затянула меня в себя сразу же. Обалденно мягкие синий и зеленый — волшебные, завораживающие, уводящие в глубокую задумчивость. И совершенно неожиданные штрихи в этом сине-зеленом сплетении — красно-коричневые прожилки (корни, что ли, этих самых кувшинок?). Странные рубиновые отблески. Такой шарм от них.
А вот бедный “Мостик с кувшинками” неоднократно действовал мне на нервы тем, что там розовый, зеленый и голубой прямо-таки лезут в глаза. Ядреное сочетание цветов, которое подсознательно раздражает и начинает мешать воспринимать картину в целом. У Моне меня иногда, при всей моей к нему симпатии, поражает утрированность цветовых оттенков — до такой степени, что возникает чувство неестественности, подслащенности, подкрашенности. И это при том что картина в целом невероятно точна, свежа и по-летнему ароматна. Просто в данном случае цветовые сочетания начинают из нее выпирать. Иногда цвета ведут между собой спор столь громкий, что изображение уже молчит. Содержание уже отдыхает.
То есть, колорит действенен сам по себе. Вот у Босха изображаются какие-то адские кошмары, но почему-то такими райскими цветами (золотистым, алым, оранжевым, оливковым, синим), что я, на это глядючи, вопреки всему преисполняюсь радости. Босх мне толкует одно, а колорит его картин — прямо противоположное.
* * *
Я замечаю, что в импрессионистской картине цвет становится вообще самым главным средством воздействия. И именно поэтому твое наслаждение картиной в данном случае начинает зависеть главным образом от приязненного или неприязненного отношения к цветам, составляющим ее колорит. Потому что иногда такая картина вся — цвет.
Изображение у большинства импрессионистов — это расплывающиеся цветовые пятна, тоновые дымки, мозаика цветных мазков. Зато практически полностью отсутствует линия. Соответственно, нет четкости, нет очертаний. Именно поэтому цвет и выходит здесь на первый план, как инструмент, звучащий громче остальных. Если бы цвет был в картине не главным героем, а одним из персонажей, данное его качество — эмоциональная приятность или неприятность — не стало бы столь выпирающим. Наше внимание тогда распределялось бы в меру между ним и другими составляющими картины. Даже если бы нам не нравилась данная цветовая гамма, мы бы разглядели сквозь нее сюжет, или выражение лица персонажа, или стильность рисунка. И, может быть, это бы так нас заворожило, что мы смирились бы с колоритом, “простили” бы его.
Но если в изображении другие составляющие гораздо слабее и неспособны перетянуть на себя твое внимание, цвет начинает действовать с удвоенной силой. Бить в глаза. Напрямую и насильно внушать нам свое абстрактное настроение.
Например, даже у Матисса, не теряющего графического начала, часто внимание на себя перетягивает присутствие красного. Причем, в натюрмортах. Этот драйвовый цвет эмоционально весьма заводит, но в данном случае это совершенно не к месту, поскольку натюрморт, как правило, — изображение спокойное, предназначенное для умиротворенного созерцания. Отсюда следствие: это картины лишь для любителей красного. Если же вы не маньяк красного, раздражение от резких цветовых сочетаний “перебьет вам аппетит”, помешает проникнуться пространством картины. (Зато какое обалденное сочетание цветов — эмоциональное, смысловое — создает Матисс, когда пишет свои буйные оранжевые пляски на зеленом лугу или детских красных в золотой воде рыбок!)
Итак, если наше внимание частично не отвлечется от внушающей, гипнотической силы цвета, то последний завладеет им максимально и совершенно подчинит себе нашу психику. Наше же восприятие при таком раскладе сил выносит на уровень физиологии (“приятно — неприятно”) — как известно, самый пошлый уровень восприятия искусства. В итоге смотришь на картины с тем же чувством, с каким обои выбираешь.
Колорит в данном случае становится столь навязчивым потому, что в импрессионизме почти отсутствует линия. Отсутствует организующее начало, собирающее растекающийся цвет и придающее ему какой-то смысл. Возможно, мое негативное впечатление усиливается еще и этим.