(не совсем связный набор ощущений от прочитанного в нераздельном смешении с ощущениями от прожитого)
Владимир ГРИЦИНА “Сны прошедшей осени». Литературный проект “virtus versus mortis”. Иркутск, 1999.
Заранее приношу извинения В. Грицине за вольное использование некоторых его героев и образов.
Давать рецензию на некоторые произведения — то же самое, что пытаться рецензировать душу. Рассмотреть в лупу поближе и попристальнее всяких там Беглецов и Странников: что, мол, за существа такие копошатся в паутине наших мыслей и чувств. Только вот вопрос — захочет ли этого тот же самый
Беглец?! Скорее всего, отвернётся и уйдёт куда подальше. Да ещё и хмыкнет презрительно — нашелся, мол, ещё один Премудрый Знаток.
Душу человеческую препарировать решил. Ну-ну, посмотрим, что у него получится. «А что?! — хорохорится Премудрый, — и препарирует. Вскроем скальпелем аккуратненько. вплоть до подсознания, разложим под микроскопом и изучим досконально. Каждую клеточку рассмотрим!». И разложит, и рассматривать будет, схемы зарисовывать, аномалии всяческие выявлять — Сны. Сказки, Голоса посторонние. А потом ещё и макет сделает, и смотреть поведёт.
«Вот она — душа ваша, человеческая», — с гордостью говорит он мне. — «проще некуда». Я вижу его макет — ровную кирпичную стену. Стена гладкая, кирпичик к кирпичику, ни окошечка, ни щелочки, ни трещинки Мне страшно — неужели душа такая глухая?! А Премудрый хвалит; «Хорошая душа! Без всяких аномалий! Произведение строительного искусства — А главное – крепкая, прочная, огнеупорная, водоустойчивая, непробиваемая!» Подхожу поближе. Ан нет, ошибся Премудрый! Вблизи и трещинки видны и щёлочки, а сквозь них пахнет то ли цветами, то ли звёздами. И пустоты простукиваются, а в них шумы разные посторонние прослушиваются, голоса потусторонние. «Плохо, — хмурится Премудрый, — непрочная душа! Не выдержит сильный натиск ветра!».
И не выдерживает. Разлетается на кирпичики!
Я в ужасе зажмуриваюсь: душа сломалась — это что же теперь будет?!
А ничего. Открываю глаза — ничего страшного вроде не случилось. Мир — на месте, я — на месте, даже Премудрый — на месте. А под стеной оказалась травка зелёная, влажная, летним дождиком заплаканная А на ней сидит он самый — Беглец. Курит себе спокойно и смотрит куда-то мимо.
— На что смотришь? — спрашиваю.
— Там радуга в озере растворяется, — отвечает, — а никто не видит, жалко. Все потом эту воду пить будут и даже не узнают, что в них радуга поселилась. Люди этого делать не умеют. И даже ценить это не умеют. А некоторые ещё в эту воду грязь бросать будут, развлечения ради. (Многие ведб1 и не знают другого развлечения, кроме как убийства красоты. Или не знают красоты. Не хотят знать).
— Почему? — не понимаю.
— Потому что по сравнению с ней они сами слишком уродливы.
Говорит он это мне, а сам в это время на Премудрого смотрит. Смотрю и я. Действительно, уродливый! Голова как вечный знак вопроса, руки — два скальпеля, готовые расчленить всё, что угодно.
— Но, но, поосторожнее! — свирепеет Премудрый под нашими взглядами, — Ты, человекоподобный!
— Ну, — усмехаюсь я, — кто кому подобен, ещё можно и поспорить!
Внутри Премудрого разгорается бешенство. Багровым пламенем оно просвечивает сквозь кожу. И чем пристальнее мы вглядываемся, тем жарче оно становится. И, в конце концов, оно пожирает всего Премудрого. Он сгорает мгновенно, оставляя после себя лишь раздражающий дым и приторный запах лжи. Беглец молча докуривает и встаёт. Его глаза отражают радугу. А может это небо уже отражает её из его глаз.
Он уходит, а я остаюсь с тем же вопросом — что же такое душа? Была ли она у Премудрого? И не она ли сгорела в первую очередь в огне его беспричинного бешенства.
Я не знаю, что такое душа. Я знаю лишь, что на неё в первую очередь жёстко и больно обрушиваются ножницы Времени. Одно движение стальных несгибаемых лезвий — и ты теряешь очередного Старого Друга. Он уходит, вольно или невольно прихватив с собой часть твоей души, с корнями, с кровью выдрав какие-то её частицы. Старые Друзья и Старые Привязанности уходят, и в душе остаются дыры. А в них гуляет Ветер, раздувая сильнее боль, царапая Душу принесённым откуда-либо жёстким Словом или Равнодушным Молчанием. «Уйди! — говорю я ему, — И без тебя тошно!». «Как?! — возмущается он, — Ты не рада своей боли?! Ты хочешь забыть о ней?! Как ты глупа! Ты же должна радоваться ей! Подумай только, как много людей живут в четырёх стенах своего Дома и никогда не выходят за его пределы, потому, что на входной двери написано «Боль». И они думают, что их Дом и есть весь мир! Представь, как много они не видели и не знают того, что видела и знаешь ты! И ты ещё на что-то жалуешься?!»
Каждое утро, расставшись со сном, я подхожу к окну и вижу Очередь. Каждый день я выхожу из дома и иду мимо этой Очереди. Я вижу её весь день — Очередь за бесплатным, легко доступным счастьем. Люди стоят в ней с утра до вечера, день за днём в ожидании своего куска добротно скроенного сытного счастья. Правда, эти кучки иногда пахнут плесенью, но на халяву, как известно, сладок и уксус, и люди, не жуя, глотают свой кусок дармового счастья и, давясь крошками (сладко отрыгивая, задыхаясь от икоты), уже ждут следующего. И, когда к моему горлу подкатывается тошнота, я отхожу в сторону, к тем, кого, как и меня, мутит от этого пирога. Но иногда сосущая пустота в желудке и одинокая борьба с ней становится невыносимой, и тогда даже приторный запах заплесневелого счастья кажется соблазнительным. И кто-то уходит и становится в очередь, и ждёт своей порции. А я остаюсь, потому что видела, из чего готовится это счастье. Тесто для него замешивается на сладкой болотной жиже безразличия, отнимающей память, волю и страсть. И мне жаль людей, терпеливо стоящих в Очереди. Они даже не подозревают, сколь высокую цену платят за это бесплатное счастье…
Всегда грустно осознавать, что кто-то ушёл, но при этом всегда радостно вспоминать, что сам ты остался.
Анна ШЕХОВА. (с сокращениями).