Суротдинова ждали до полудня. И уже хотели репетировать без него, как дверь скрипнула, и в проёме нарисовался Сур, снимая на ходу странную чёрную шляпу. Остальной наряд был ещё более странен.
«Ты у нас теперь не Сур, а Сюр! — не удержал остроумия Борис Борисович, — А сутану-то с Сакмарова снял? И что это с тобой сегодня?». — «Сегодня у меня тридцать второе мая», — сказал Суротдинов. «Только у тебя?», — попытался уточнить Ляпин. «Нет», — спокойно сказал Сур, приглаживая волосы. И кивнул на окно.
Кудрявцев подбежал к окну и буквально упал на подоконник, оставшись в комнате только наполовину. Через пару секунд он присвистнул и продемонстрировал остальным участникам группы сияющее лицо: «Там такой розарий!». Все вскочили с мест и ринулись к Кудрявцеву. «Полюбуйтесь! Минимум тридцать! И все как одна!», — комментировал он.
Около тридцати юных девушек в тёмно-серых платьях с большими белыми воротниками и в белых крахмальных чепцах застыли в скромном ожидании под окнами студии, у каждой был футляр со скрипкой или альтом, некоторые трогательно прижимали свой инструмент к груди — во всём чувствовалась неподдельная чистота и свежесть. «Мама…», — пролепетал Шавкунов.
БГ, почти уже понимая, обернулся к Суротдинову: «Ты так хотел?». — «Они. А, может быть, я. А, может быть, просто оно нужно хоть однажды — тридцать второе мая», — чёрный глаз хитро подмигнул в прорези белой карнавальной маски. В дверь осторожно постучали, потом открыли: «Маэстро!», — тихо позвал невинный девичий голос. Сур положил маску на стол и двинулся к выходу. «Грациа», — он принял из рук юной монахини свою канторскую шляпу. Напоследок он улыбнулся друзьям своей обычной улыбкой, но сегодня она уже не казалась загадочной: «Чао, синьоры!», — и вышел прочь.
В комнате воцарилась тишина. Ветер с моря колыхнул занавеску, и в окно ворвался звук колокола. Вслед за этим стало слышно, как сотни испуганных голубей поднялись на крыло над площадью Сан-Марко.