Бум-бум!
Началось!
ст. 35 Совершилось падение! Совершилось падение! (Паденш coSefmwiocb!
cт. 36 (Падение!!!
/”Предсимфония”, прибл.1901/
1 марта Андрей Белый в Доме искусств: толпа народу, жарко. Он такой же как всегда – гениальный, странный.
А.А.Блок. Шестьдесят первая записная книжка.
…И природа падений, скажу я вам, не изучена еще. Падение, – это взрыв разрываемых светом пространств, провал в бездну /в бездну можно провалиться?!/, провал – всегда правило падения, перервавшаяся ткань вне времен; падение. – “дико и странно”; природа же падений /до конца не изученная нами еще/ – есть невообразимая музыка, безобразный танец, он сам – образ образов, обручевые волны кругов звездных, – падение – обручение с круговертями звездными, и – черчение образов этих: тихопомешанными осаннами танцев – по шахматным доскам – фигурам криков крылатых, – и искони исковерканных вер, где падение – взлет, легче летящего: грехопадение – есть падение во грех, иль падение самого греха, падение – во что? Тьма – грех, она падает – во свет; это – Светопадение:
Закатов Злато
И
Пиры
Миров
Восторгов ревы,
Оргия просторов!
Разорванность – знак. В отличие от блоковской метели – его метель – не “е”, но “я”: мятель. Это долгий с подхрипом, танцующий звук: й! – а – а – а! – т.е.:”й” – знак, точка, а после “а- а-а” – огромный до ужаса скрученный, свернутый, свихнутый, и – перепредусмотренный мятный и тлеющий, сухой и искристый Крик. Мятель – это уже и еще не снег, а что-то сверхснежное, нежное и ржавое – в душу: до страшной буревой боли; может быть,безвременье – бездна времен?
Часы текли не часами. Холодная струцка ручейка прожурчала: «Без-времение»…
«.. .А. Белый – закатил в цифру…” из письма Эллиса Э.К.Метнеру. дек. 1911
Текли часы! Каково, а?
Текли, значит?!
«Живопись уже вплотную приблизилась к метафизическому гиперрализму. Я могу математически рассчитать дыру в небесах и изобразить то, что скрыто за горизонтом»
Сальвадор Дали
…Горевал о годах… минувших…
он был о одинок в этом мире. Ведь он был только сказкой.
А иногда казалось, что это не-сон, что стоит только проснуться и узнать, может, – того Себя, который вериг и знает, который завтра вернется, который умеет говорить и помнить: все! Все, что было подарено в незабываемых зорями далях, в запутанных далях безмерной памяти: –
– вернется все!
все – вернется,
и – мы станем нами.
И теперь, удивленно вопрошая нечто непонятное, непонятное, смотрю: разодранные груды времен, где горящие рои событий, взрываясь и пенясь, стремясь распасться на миги до боли знакомые: кто он, куда и зачем? или – безумец, растерявший силы свои в безднах антропософии, (нет! – антропофобии); или – может – никто просто, или – просто “или”, где – имагинация – это преображение ума”; “или”, которое всегда где-то неуловимое, до боли знакомое и совершающее падение. Совершающее падение.
Нечто совершающее.
Что – совершающее? Абсолютно Новую литературу, не-литературу, ибо не-литература то, ( что “уходит в надзвездные страны”, но может, музыка; и – музыка всегда будет права, т.к. “поэт носит в себе мелодии: он – композитор”. Ибо – “мелодизм – вот нужная ныне и пока отсутствующая школа среди градации школ…”
Создавший неизъяснимо новый мир, яркий, бесконечный и -беспомощный: то, что он написал, переписать невозможно – будет плагиат или пародия /Белого пародировать ужасно легко/. Разве можно быть “симфонистом” после “Кубка”?, но – страшно подумать! – Андрей Белый сам перекопал свою золотовлазуреносную жилу, “дико и странно” перекопал; и ныне, удивленно обернувшись, смотрю:
Он – первый сотворил кошмарный тип психоделической прозы; и смею утверждать, что до Андрея Белого так никто /во всяком случае, у нас/ не писал, а те, кто писать так пытались, – то именно в этой-то психоделике /читайте: изотерике/ проигрывали. Да и нужно ли теперь так писать? Скажу больше: да и нужно ли теперь так понимать? Страшно подумать, – Так уже никогда не понять!
.. .Любовь /всякая/ не исчезает. Она превращается, разливается до самого неба, горит вечерним закатом и звездным светом…
Студент-естественник
Никогда: косноязычие дается литературе лишь раз в жизни, и – в этой жизни она уже накосноязычилась вволю. Да, я говорю именно о формализме, том формализме, где место имеет удивительное соответствие содержания и формы, где они так переплетаются в своем бешенном вихревом танце – что невозможно отделить одно от другого, – лишите “Котика Летаева”, скажем, дурацких тире между предлогом и существительным, переломайте незнятную /о, но – только на первый взгляд!/ какафонию глаголов в квадратики и отрезки элементарных форм прозы и т.д. – что получится? – а получится Тягомотная чушь + Словесная абракадабра; итак – что будет, если у музыкантов отобрать инструменты? – не-будет музыки! Ибо мало уметь играть хорошо, мало иметь хорошие произведения, надо еще и играть на Хороших инструментах! Несомненно, могу согласиться с вами, что гений и на калоше Бетховена сыграет.
Но – зачем нам Калошный Бетховен?!
“.. .вообще я чувствую ужасное одиночество среди лиц, которые меня окружают, и с которым приходится иметь дело: все эти Брюсовы, Бальмонты, Соколовы, Мережковские и т. д. все это, вовсе не тo, что нужно…”
из письма Андрея Белого Э.К.Метнеру от 25 июля 1903.
Нырнул – лазарь и всплеск и лазарь, багрец и золото в лазури ,и в небо брызги – розы зорь, а в воды – розовые бури.
А.Финкель, 1911, Сб.”Парнас дыбом”.
Но – вот ведь оказия!- бесформенный, и отчасти вдруг – нет-нет – да и обернется восхитительной калошей, распространяя вкруг себя “амбрэ” недоумения, удивленного вопрошания: что это? музыка? литература? цирковая иллюзинистика?
…Но он изолгался перед самим собой. Говоря грубо, он какой-то проститут Поэзии. Он сдал ее в наймы, а сам сделался стряпчим. Он дохленький профессор, он маленький поп-расстрига…”
Из письма К.Д.Бальмонта В.Я.Брюсову от 5.09.1905.
– ну вот вам и “калоша”! И удивительное, скажу я, дело: ныне, спустя почти что сто лет, как смешны и странны кажутся нам тео-антропосфские споры о “Жене (или калоше), облеченной в солнце”, о “пасмурных католиках” и “инженершах”,о том, что принесет миру счастье и вечный свет: Христос, “кто-то пассивный и знающий”, Штейнер, Ницше, Кант, Сковорода, а может что-то совсем иное, скажем, “вместо ценности – нумерация: по домам, этажам, и по комнатам на вековечные времена”, и или – просто: сумасшествие? “дурацкий колпак” В чем же была эта странная, дикая, непостижимая Ценность? Да,- и в Канте, и в Сковороде, и в калоше – может, именно поэтому Андрей Белый чаще частого был упрекаем в “параграфистике” – ведь в ней, как в кривом мозаичном разноцветущем зеркале, вся целиком отразилась та суматошная беготня по Маргбургам, Дорнахам, Петербургам, по кладбищам и маскарадам, по лицам, искаженным и перекореженным в маски, сумасшесверхосмысленным маскам, кои больше напоминают нам покойные лица до боли знакомых старинных врагов; беготня – по комнатам, коридорам-пространствам, комнатам-формулам, – где “тетя Дотя или сви-нар-ня”,-
– до страха, до смеха, до – смерти,
до –
– “крутосекущей черты”, до белой безу-ум-
-мствующей боли,
– “по кругу, вплоть до мига (этот миг теперь недалек) – до мига, до мига, когда…-
– ужасное содержание сардинницы безобразно…”
Сардинницы – вечно совершающей падение.
Падение.
“Писатель Андрей Белый – горячий, нужный и прекрасный, – человек Бугаев – дряной, немощный и лживый. Люба сейчас прямо говорив,что он – Антихрист, говорит, что она его победила…”
из письма А.А.Кублицкой-Пиоттух Е.П.Иванову от 15 авг. 1907 г.
Может он действительно хотел быть “только сказкой”, сказкой спятившего математика?
” …Я в последнее время многое узнал, во многом разочаровался, заработал себе право молчания. Я умолкаю. Выбрасываю всякий изотермизм из своих слов. Перестал говорить о том, во что я верю и во что нет. Становлюсь строго формальным, логическим. Мне надоел пестрый базар, который устраивают теперь из изотермических открытий. Я не люблю маскарад. С меня довольно поясничества …”
из неотправленного письма Андрея Белого А*А.Блоку от 25 марта 1903 г.
О поэт – говори
о неслышном полет столетий.
Голубые восторги твои ловят дети.
Говори о безумъе миров,
Завертевшихся в танцах,
о смеющейся – грусти веков,
о пьянящих багрянцах.
Говори о полете столетий,
голубые восторги твои
чутко слышат притихшие дети.
Говори…
Май 1903, Москва
А теперь, узрев – и прозрев: разодранные светом вихри великих времен, где все – бежит вспять (а что – я не помню), – и бесконечное стремление распасться на миллиарды больших вариаций до боли знакомых, родных даже мигов (а каких – я не знаю), – невыразимо бесполезно понять – что это было: летящая по своей траектории комета – она промелькнула – унеслась, ее боле нет, она ведь бывает раз в жизни, другим – так уже не летать, других – вовсе нет, комета не была сказкой.
“Сказкой демократа”.
И – понять это нельзя, будто остается только спросить: Зачем? – и – недоуменно развести руками. Ибо: не-понятна нам любая ахинея, не-ясен беспорядок: и утруждать себя тончайшим рассмотрением сей стремительной зорезеркальной мозаики
-/” …Прочтешь пять страниц, – утомлен; читаешь дальше – ничего не поймешь. Отложишь чтение – забудешь первые пять страниц…” –
из рецензии Андрея Белдго на роман А Ремизова “Пруд”/-
утруждать лень; но все ж, нацепив на нос себе некое подобие очков, сквозь которые любой иллюзорнейший мир распадается на миллиарды до боли знакомых, милых, родных, – чеканных формул, ясней которых нет ничего, понятнее которых – только калоша; формул, маленьких формочек, знаков /помните: “й!-а!”?/, – и тогда в ужасе вздрогнуть можно: это же, это же! – математика! Это не-ахинея, но ахинеальное подобие сверхлогики! это – зацикленная на самой себе параграфистика, продавшаяся с потрохами… тру-ля-ля… софии!
“…Что ты скажешь о “Симфонии”? Она самая искренняя из всех Ч-х; наиболее трудная для понимания, и – увы – с механической маской на лице…”
(из письма Андрея Белого А.А.Блоку 6 апреля 1908 г.)
Спятивший математик – антропософ, спутавший берега звездных пространств с рабочим кабинетом, где всегда /в кабинете!/ что-то не так, но – так,
так – как!
“Жизнь, – шепчет он, остшновясь
Средь Зелененпуих могилок,-
Метафизическая связь
Транцедентальных предпосылок…»
Непонятный /иль – не-понятый/ мир его, увы, не нуждается в “понимании”, – нельзя “понимать” и цветок, и – формулу, остается же только просто так отметить где-то /а где – я не помню/, что старик был “совсем особенный”. И все.
Понимаете – “совсем особенный”.
А под маскою его, “особенного” /а, может быть, и Хандрикова?/, спятившего и безумно знакомого, скрывается некий неведомый и несчастный “Виндалий Левулович Белорог”, живущий на 24-м изломе 31-х Беллиндриковых полей?
И – да пребудет мир с ними, потому что:
“Мимо масок кавалеров стремительно пролетел Николай Аполлонович, переступал порывисто на своих дрожащих ногах; и кровавый атлас За ним влекся на лаковых плитах паркета, едва-едва отмекясъ на плитах паркета, летящею пунцовеющей Зыбью собственных отблесков…”
Удивительно просто: биология ликов падений Андрея Белого – маски возвращений /Возвратов!/, словно каждый миг мнилось ему, что это – не сон, что, просыпаясь в не-сне, каждый миг до невозможности, до падения, до – Бог знает чего, – каждый миг, каждая странность – провал в неизъяснимую даль – и –
– в –
Воздух!
милый… родной… сверкающий..
И сотворил некий Ученый шута механического, снабдил его схемами и параграфами, и – продемонстрировал публике; публика же была в восторге – казалось ей, что он – не механический, а сам Ученый, слегка переодетый так развлекается; ибо он – Ученый, ему можно; ибо все, что он делает, есть суть Наука, поскольку Наука сама есть также в ней самой, поскольку Наука сама есть Прямолинейный Проспект для циркуляции сути, а суть же ее /в свою очередь/ есть… гм..
Потому что Наука – есть – суть!
А Ученый свыкся и сроднился с своим механическим двойником; и перестали уж различать их близкие, родные, друзья Ученого, посвященные в тайну создания шута.
И прошло еще время.
И перестал сам Ученый различать себя и двойника своего, шута Механического, напичканного схемами и параграфами. Запутавшись так, решил Ученый убить шута, но нельзя было теперь понять: где человек, а где двойник его, ибо кто-то из них словно умер, но – кто?
Публика же была тогда вроде в восторге.
Где? – в восторге.
И каждый миг жизни был Возвратом к изначальной мировой психоделике /иль – гармонии?/; психоделика эта, убивая самою себя, – сквозь смерть, – сходит так с ума, чтоб стать жизнью, а жизнь, снова стремясь распасться на миги до боли знакомые, взвихриться старым стремительным танцем: может – козловаком, может – кэк-уоком, а может – чем-то стремительно пролетающим в багряном где-нибудь на балу у дотанцовывающего Н.П.Цукатова или – в Берлине осенью 22-го года на каком-нибудь кошмарном “дансинге”,-
– бесконечные эти, сточно очищающие танцы, метелили и вихрили его: сквозь бесконечные этажи,
этажи,
этажи – минуя:
и крыши,
и – небо, где “имагинация – преображение ума”, преображаться же больно, но – пролетев сквозь боль, как сквозь зорезеркальное зеркало /иль – сквозь танцы!/, да – Бог с ними!
Мы вернемся
в Музыку и – обретем себя в тишине и гармонии странного счастья, непостижимого Здесь, но простого – Там.
«Настанет время., когда опять откроется глубокое море, вновь тенистый сад будет приветливо качаться по ветру: снова старик успокоится в дивных странах… А пока грусть и тоска… /все, что я рассказал вам, – это было давно: это было в те золотые годы/»
Андрей Белый, Сказка #5.
январь 1897 г.
Я над собой – песчанистою дюной –
В который раз пророс живой травой!
Вспорхнув, веду – нелепо, глупо, юно
В который раз – напев щеплячий свой.
В который раз мне близки и милы
Кустов малиновые листики,
Целительно расщепленные силы,
И длительно облененные дня.
1926
Кучино
« И очарованный, я подошел к окну, а в окне сияла розовая утренняя зорька, a над ней было небо бледно -зеленое, весеннее с серебристой звездой…
А в соседней комнате пели:
Сияй же, указывай путь,
Веди к неотстуженному счастью
Того кто надежды не знал.
И серце что-оне-эт в во-осто—о-о-орге
При виде… тебя…
Заря разгоралась…”
Андрей Белый
рассказ #2 /из “Записок чиновника”/ май 1902 г.
Бум – бум: Кончено!
Д’Арси
