«И-Е-А-О-У» (психоделика Андрея Белого)

Бум-бум!
Началось!

ст. 35 Совершилось падение! Совершилось падение! (Паденш coSefmwiocb!
cт. 36 (Падение!!!
/»Предсимфония», прибл.1901/
1 марта Андрей Белый в Доме искусств: толпа народу, жарко. Он такой же как всегда – гениальный, странный.
А.А.Блок. Шестьдесят первая записная книжка.

…И природа падений, скажу я вам, не изучена еще. Падение, — это взрыв разрываемых светом пространств, провал в бездну /в бездну можно провалиться?!/, провал — всегда правило падения, перервавшаяся ткань вне времен; падение. — «дико и странно»; природа же падений /до конца не изученная нами еще/ — есть невообразимая музыка, безобразный танец, он сам — образ образов, обручевые волны кругов звездных, — падение — обручение с круговертями звездными, и — черчение образов этих: тихопомешанными осаннами танцев — по шахматным доскам — фигурам криков крылатых, — и искони исковерканных вер, где падение — взлет, легче летящего: грехопадение — есть падение во грех, иль падение самого греха, падение — во что? Тьма — грех, она падает — во свет; это — Светопадение:

Закатов Злато
И
Пиры
Миров
Восторгов ревы,
Оргия просторов!

Разорванность — знак. В отличие от блоковской метели — его метель — не «е», но «я»: мятель. Это долгий с подхрипом, танцующий звук: й! — а — а — а! — т.е.:»й» — знак, точка, а после «а- а-а» — огромный до ужаса скрученный, свернутый, свихнутый, и — перепредусмотренный мятный и тлеющий, сухой и искристый Крик. Мятель — это уже и еще не снег, а что-то сверхснежное, нежное и ржавое — в душу: до страшной буревой боли; может быть,безвременье — бездна времен?

Часы текли не часами. Холодная струцка ручейка прожурчала: «Без-времение»…
«.. .А. Белый — закатил в цифру…» из письма Эллиса Э.К.Метнеру. дек. 1911

Текли часы! Каково, а?
Текли, значит?!

«Живопись уже вплотную приблизилась к метафизическому гиперрализму. Я могу математически рассчитать дыру в небесах и изобразить то, что скрыто за горизонтом»
Сальвадор Дали

…Горевал о годах… минувших…
он был о одинок в этом мире. Ведь он был только сказкой.

А иногда казалось, что это не-сон, что стоит только проснуться и узнать, может, — того Себя, который вериг и знает, который завтра вернется, который умеет говорить и помнить: все! Все, что было подарено в незабываемых зорями далях, в запутанных далях безмерной памяти: —
— вернется все!
все — вернется,
и — мы станем нами.

И теперь, удивленно вопрошая нечто непонятное, непонятное, смотрю: разодранные груды времен, где горящие рои событий, взрываясь и пенясь, стремясь распасться на миги до боли знакомые: кто он, куда и зачем? или — безумец, растерявший силы свои в безднах антропософии, (нет! — антропофобии); или — может — никто просто, или — просто «или», где — имагинация — это преображение ума»; «или», которое всегда где-то неуловимое, до боли знакомое и совершающее падение. Совершающее падение.
Нечто совершающее.
Что — совершающее? Абсолютно Новую литературу, не-литературу, ибо не-литература то, ( что «уходит в надзвездные страны», но может, музыка; и — музыка всегда будет права, т.к. «поэт носит в себе мелодии: он — композитор». Ибо — «мелодизм — вот нужная ныне и пока отсутствующая школа среди градации школ…»
Создавший неизъяснимо новый мир, яркий, бесконечный и -беспомощный: то, что он написал, переписать невозможно — будет плагиат или пародия /Белого пародировать ужасно легко/. Разве можно быть «симфонистом» после «Кубка»?, но — страшно подумать! — Андрей Белый сам перекопал свою золотовлазуреносную жилу, «дико и странно» перекопал; и ныне, удивленно обернувшись, смотрю:
Он — первый сотворил кошмарный тип психоделической прозы; и смею утверждать, что до Андрея Белого так никто /во всяком случае, у нас/ не писал, а те, кто писать так пытались, — то именно в этой-то психоделике /читайте: изотерике/ проигрывали. Да и нужно ли теперь так писать? Скажу больше: да и нужно ли теперь так понимать? Страшно подумать, — Так уже никогда не понять!

.. .Любовь /всякая/ не исчезает. Она превращается, разливается до самого неба, горит вечерним закатом и звездным светом…
Студент-естественник

Никогда: косноязычие дается литературе лишь раз в жизни, и — в этой жизни она уже накосноязычилась вволю. Да, я говорю именно о формализме, том формализме, где место имеет удивительное соответствие содержания и формы, где они так переплетаются в своем бешенном вихревом танце — что невозможно отделить одно от другого, — лишите «Котика Летаева», скажем, дурацких тире между предлогом и существительным, переломайте незнятную /о, но — только на первый взгляд!/ какафонию глаголов в квадратики и отрезки элементарных форм прозы и т.д. — что получится? — а получится Тягомотная чушь + Словесная абракадабра; итак — что будет, если у музыкантов отобрать инструменты? — не-будет музыки! Ибо мало уметь играть хорошо, мало иметь хорошие произведения, надо еще и играть на Хороших инструментах! Несомненно, могу согласиться с вами, что гений и на калоше Бетховена сыграет.
Но — зачем нам Калошный Бетховен?!

«.. .вообще я чувствую ужасное одиночество среди лиц, которые меня окружают, и с которым приходится иметь дело: все эти Брюсовы, Бальмонты, Соколовы, Мережковские и т. д. все это, вовсе не тo, что нужно…»
из письма Андрея Белого Э.К.Метнеру от 25 июля 1903.

Нырнул – лазарь и всплеск и лазарь, багрец и золото в лазури ,и в небо брызги – розы зорь, а в воды – розовые бури.
А.Финкель, 1911, Сб.»Парнас дыбом».

Но — вот ведь оказия!- бесформенный, и отчасти вдруг — нет-нет — да и обернется восхитительной калошей, распространяя вкруг себя «амбрэ» недоумения, удивленного вопрошания: что это? музыка? литература? цирковая иллюзинистика?

…Но он изолгался перед самим собой. Говоря грубо, он какой-то проститут Поэзии. Он сдал ее в наймы, а сам сделался стряпчим. Он дохленький профессор, он маленький поп-расстрига…»
Из письма К.Д.Бальмонта В.Я.Брюсову от 5.09.1905.

— ну вот вам и «калоша»! И удивительное, скажу я, дело: ныне, спустя почти что сто лет, как смешны и странны кажутся нам тео-антропосфские споры о «Жене (или калоше), облеченной в солнце», о «пасмурных католиках» и «инженершах»,о том, что принесет миру счастье и вечный свет: Христос, «кто-то пассивный и знающий», Штейнер, Ницше, Кант, Сковорода, а может что-то совсем иное, скажем, «вместо ценности — нумерация: по домам, этажам, и по комнатам на вековечные времена», и или — просто: сумасшествие? «дурацкий колпак» В чем же была эта странная, дикая, непостижимая Ценность? Да,- и в Канте, и в Сковороде, и в калоше — может, именно поэтому Андрей Белый чаще частого был упрекаем в «параграфистике» — ведь в ней, как в кривом мозаичном разноцветущем зеркале, вся целиком отразилась та суматошная беготня по Маргбургам, Дорнахам, Петербургам, по кладбищам и маскарадам, по лицам, искаженным и перекореженным в маски, сумасшесверхосмысленным маскам, кои больше напоминают нам покойные лица до боли знакомых старинных врагов; беготня — по комнатам, коридорам-пространствам, комнатам-формулам, — где «тетя Дотя или сви-нар-ня»,-

— до страха, до смеха, до — смерти,
до —
— «крутосекущей черты», до белой безу-ум-
-мствующей боли,
— «по кругу, вплоть до мига (этот миг теперь недалек) — до мига, до мига, когда…-
— ужасное содержание сардинницы безобразно…»
Сардинницы — вечно совершающей падение.
Падение.

«Писатель Андрей Белый — горячий, нужный и прекрасный, — человек Бугаев — дряной, немощный и лживый. Люба сейчас прямо говорив,что он — Антихрист, говорит, что она его победила…”
из письма А.А.Кублицкой-Пиоттух Е.П.Иванову от 15 авг. 1907 г.
Может он действительно хотел быть «только сказкой», сказкой спятившего математика?

» …Я в последнее время многое узнал, во многом разочаровался, заработал себе право молчания. Я умолкаю. Выбрасываю всякий изотермизм из своих слов. Перестал говорить о том, во что я верю и во что нет. Становлюсь строго формальным, логическим. Мне надоел пестрый базар, который устраивают теперь из изотермических открытий. Я не люблю маскарад. С меня довольно поясничества …»
из неотправленного письма Андрея Белого А*А.Блоку от 25 марта 1903 г.

О поэт — говори
о неслышном полет столетий.
Голубые восторги твои ловят дети.

Говори о безумъе миров,
Завертевшихся в танцах,
о смеющейся — грусти веков,
о пьянящих багрянцах.

Говори о полете столетий,
голубые восторги твои
чутко слышат притихшие дети.
Говори…
Май 1903, Москва

А теперь, узрев — и прозрев: разодранные светом вихри великих времен, где все — бежит вспять (а что — я не помню), — и бесконечное стремление распасться на миллиарды больших вариаций до боли знакомых, родных даже мигов (а каких — я не знаю), — невыразимо бесполезно понять — что это было: летящая по своей траектории комета — она промелькнула — унеслась, ее боле нет, она ведь бывает раз в жизни, другим — так уже не летать, других — вовсе нет, комета не была сказкой.
«Сказкой демократа».

И — понять это нельзя, будто остается только спросить: Зачем? — и — недоуменно развести руками. Ибо: не-понятна нам любая ахинея, не-ясен беспорядок: и утруждать себя тончайшим рассмотрением сей стремительной зорезеркальной мозаики

-/» …Прочтешь пять страниц, — утомлен; читаешь дальше — ничего не поймешь. Отложишь чтение — забудешь первые пять страниц…» —
из рецензии Андрея Белдго на роман А Ремизова «Пруд»/-

утруждать лень; но все ж, нацепив на нос себе некое подобие очков, сквозь которые любой иллюзорнейший мир распадается на миллиарды до боли знакомых, милых, родных, — чеканных формул, ясней которых нет ничего, понятнее которых — только калоша; формул, маленьких формочек, знаков /помните: «й!-а!»?/, — и тогда в ужасе вздрогнуть можно: это же, это же! — математика! Это не-ахинея, но ахинеальное подобие сверхлогики! это — зацикленная на самой себе параграфистика, продавшаяся с потрохами… тру-ля-ля… софии!

“…Что ты скажешь о «Симфонии»? Она самая искренняя из всех Ч-х; наиболее трудная для понимания, и — увы — с механической маской на лице…»
(из письма Андрея Белого А.А.Блоку 6 апреля 1908 г.)

Спятивший математик — антропософ, спутавший берега звездных пространств с рабочим кабинетом, где всегда /в кабинете!/ что-то не так, но — так,
так — как!

«Жизнь, — шепчет он, остшновясь
Средь Зелененпуих могилок,-
Метафизическая связь
Транцедентальных предпосылок…»

Непонятный /иль — не-понятый/ мир его, увы, не нуждается в «понимании», — нельзя «понимать» и цветок, и — формулу, остается же только просто так отметить где-то /а где — я не помню/, что старик был «совсем особенный”. И все.
Понимаете — «совсем особенный».
А под маскою его, «особенного» /а, может быть, и Хандрикова?/, спятившего и безумно знакомого, скрывается некий неведомый и несчастный «Виндалий Левулович Белорог», живущий на 24-м изломе 31-х Беллиндриковых полей?
И — да пребудет мир с ними, потому что:
«Мимо масок кавалеров стремительно пролетел Николай Аполлонович, переступал порывисто на своих дрожащих ногах; и кровавый атлас За ним влекся на лаковых плитах паркета, едва-едва отмекясъ на плитах паркета, летящею пунцовеющей Зыбью собственных отблесков…»

Удивительно просто: биология ликов падений Андрея Белого — маски возвращений /Возвратов!/, словно каждый миг мнилось ему, что это — не сон, что, просыпаясь в не-сне, каждый миг до невозможности, до падения, до — Бог знает чего, — каждый миг, каждая странность — провал в неизъяснимую даль — и —
— в —
Воздух!
милый… родной… сверкающий..

И сотворил некий Ученый шута механического, снабдил его схемами и параграфами, и — продемонстрировал публике; публика же была в восторге — казалось ей, что он — не механический, а сам Ученый, слегка переодетый так развлекается; ибо он — Ученый, ему можно; ибо все, что он делает, есть суть Наука, поскольку Наука сама есть также в ней самой, поскольку Наука сама есть Прямолинейный Проспект для циркуляции сути, а суть же ее /в свою очередь/ есть… гм..
Потому что Наука — есть — суть!
А Ученый свыкся и сроднился с своим механическим двойником; и перестали уж различать их близкие, родные, друзья Ученого, посвященные в тайну создания шута.
И прошло еще время.
И перестал сам Ученый различать себя и двойника своего, шута Механического, напичканного схемами и параграфами. Запутавшись так, решил Ученый убить шута, но нельзя было теперь понять: где человек, а где двойник его, ибо кто-то из них словно умер, но — кто?
Публика же была тогда вроде в восторге.
Где? — в восторге.

И каждый миг жизни был Возвратом к изначальной мировой психоделике /иль — гармонии?/; психоделика эта, убивая самою себя, — сквозь смерть, — сходит так с ума, чтоб стать жизнью, а жизнь, снова стремясь распасться на миги до боли знакомые, взвихриться старым стремительным танцем: может — козловаком, может — кэк-уоком, а может — чем-то стремительно пролетающим в багряном где-нибудь на балу у дотанцовывающего Н.П.Цукатова или — в Берлине осенью 22-го года на каком-нибудь кошмарном «дансинге»,-
— бесконечные эти, сточно очищающие танцы, метелили и вихрили его: сквозь бесконечные этажи,
этажи,
этажи — минуя:
и крыши,
и — небо, где «имагинация — преображение ума», преображаться же больно, но — пролетев сквозь боль, как сквозь зорезеркальное зеркало /иль — сквозь танцы!/, да — Бог с ними!
Мы вернемся
в Музыку и — обретем себя в тишине и гармонии странного счастья, непостижимого Здесь, но простого — Там.

«Настанет время., когда опять откроется глубокое море, вновь тенистый сад будет приветливо качаться по ветру: снова старик успокоится в дивных странах… А пока грусть и тоска… /все, что я рассказал вам, — это было давно: это было в те золотые годы/»
Андрей Белый, Сказка #5.
январь 1897 г.

Я над собой — песчанистою дюной –
В который раз пророс живой травой!
Вспорхнув, веду — нелепо, глупо, юно
В который раз — напев щеплячий свой.

В который раз мне близки и милы
Кустов малиновые листики,
Целительно расщепленные силы,
И длительно облененные дня.
1926
Кучино

« И очарованный, я подошел к окну, а в окне сияла розовая утренняя зорька, a над ней было небо бледно -зеленое, весеннее с серебристой звездой…
А в соседней комнате пели:

Сияй же, указывай путь,
Веди к неотстуженному счастью
Того кто надежды не знал.
И серце что-оне-эт в во-осто—о-о-орге
При виде… тебя…

Заря разгоралась…»

Андрей Белый
рассказ #2 /из «Записок чиновника»/ май 1902 г.

Бум — бум: Кончено!
Д’Арси


Обсуждение